Игнатий Ростовцев - На краю света. Подписаренок

• Название: На краю света. Подписаренок
• Автор: Игнатий Ростовцев
• Издательство: Современник
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1985

Повествование Игнатия Ростовцева знакомит читателя с картинами жизни русского народа предреволюционных лет. Устами своего героя, деревенского мальчика Кеши Трошина, автор подробно рассказывает о быте и нравах одного из глухих мест Восточной Сибири, что «в пяти днях обозного пути по Енисею от Красноярска». Писатель воскрешает страницы истории сибирского крестьянства, напоминает о живых нравственных уроках нашего прошлого.

---

Все это Иван Фомич понимал, конечно, по-своему, на свой лад. Поэтому работа с податными списками была ему не по душе. Главное, что его в этом деле беспокоило, это не понукания Ивана Иннокентиевича и не угрозы административного взыскания со стороны высшего начальства. Его беспокоило отношение мужиков к волости и к ним волостным писарям.

— Ты вот каждый день слушаешь веселые рассказы Ивана Иннокентиевича, — сказал он мне раз. — А знаешь ли ты, что он рассказывает свои истории с заряженным револьвером? Да, да… В столе у него всегда наготове заряженный наган. Кроме того, во время занятий он на всякий случай держит около себя старшину или заседателя.

Я не знал, что Иван Иннокентиевич сидит в своей комнате с заряженным револьвером, и не мог понять, для чего ему нужен этот револьвер. Непонятно мне было и желание Ивана Иннокентиевича держать около себя во время работы старшину или заседателя.

— Ты слышал вчера крупный разговор Ивана Иннокентиевича с каким-то Бижаном из Витебки? — продолжал растолковывать мне суть дела Иван Фомич. — Приехал из Витебки мужик с жалобой на то, что на него неправильно насчитали подать и теперь сживают его за эту подать со свету, так как заплатить ее он не может. И Иван Иннокентиевич вместо того, чтобы поговорить с ним по-хорошему, сразу стал отправлять его обратно в свою деревню. Пусть, говорит, с этим разбирается твое общество. А мы здесь раскладкой податей не занимаемся. Ну, мужик, конечно, сразу и взвился. Как да почему?.. И стал настаивать на своей жалобе. А Иван Иннокентиевич, вместо того чтобы успокоить человека, велел старшине вывести его вон. Кое-как вытащили его во двор, а он там уж совсем вошел в раж, начал ругаться и грозиться. Так что пришлось посадить его в каталажку, пока он не одумается. Теперь тебе понятно, для чего Иван Иннокентиевич держит у себя в столе заряженный револьвер и заставляет старшину и заседателя дежурить около себя?

— Он мужиков боится… — сообразил я.

— Вот именно… Вчера была история с Бижаном из Витебки, а завтра может произойти такой же случай с каким-нибудь Беспрозванным из Проезжей Комы. Такие встречи происходят у нас все чаще и чаще. Мужик приходит теперь к нам всегда злым и не скрывает своего недовольства нашими волостными порядками. И это сразу же прорывается у него здесь наружу. Он, не стесняясь, матюгает в прихожей Ивана Иннокентиевича, что он поздно является на работу, и открыто прокатывается насчет старшины и заседателя, а при отказе ему в какой-либо просьбе лезет в спор и доказывает свои права. Не все, конечно, так ведут себя, но очень многие. Особенно злы на нас бывшие солдаты, побывавшие на японской войне. Они готовы в любой день спалить нашу волость. Я ведь занимаюсь военным учетом и знаю, что это за люди. Есть у вас такие в Кульчеке?

— У меня дядя Василий уж два раза ездил в Минусинске на какую-то комиссию. Ему на войне под Мукденом прострелили правое плечо. Вот он и хлопочет себе белый билет. Боится, что его опять заберут на войну. Потом, наш сосед Ехрем Кожуховский тоже ездил туда за этим.

— Получили они белые билеты?

— Не дали. Сказали, что их будут числить на учете на всякий случай.

— Ну и как смотрят они теперь на это?

— Ругаются. Говорят, комиссия была неправильная. Доктор посмотрел на них только издали и сразу записал в книгу, чтобы белые билеты им не давать.

— Что же собираются они теперь делать?

— Хлопочут ехать на новую комиссию.

— Вот видишь. Случись что, они первыми явятся сюда. Меня они, может, и не тронут. Я ведь, слава богу, не начальник. А все мои учетные списки спалят, а потом возьмутся за старшину и за заседателя. Вот так и живем. И мужиков боимся, и от начальства жизни нет. Чуть что скажи лишнее или неловко обмолвись на его счет, и на тебя сразу же стукнут куда надо, что ты, такой-сякой, разэтакий, мутишь народ, строишь козни против начальства. А это, брат, может плохо кончиться. Теперь знаешь какое время… Говори, да оглядывайся.

И дальше Иван Фомич стал объяснять мне, какое у нас сейчас беспокойное время. Высшее начальство очень боится, как бы мужики не начали бунтовать. Поэтому оно требует от волостного начальства строго следить за настроением деревни, в корне пресекать на сельских сходках и в других местах всякие разговоры о больших податях и тяжелых крестьянских повинностях. Такие разговоры оно расценивает как подстрекательство против высшей власти, а людей, которые ведут такие разговоры, требует брать на заметку, следить за ними и доносить о них. А чтобы это дело было вернее, оно имеет на местах тайных людей, которые за всем этим следят, ко всему прислушиваются да принюхиваются и обо всем доносят потом по начальству. Таких людей все очень опасаются. Они могут любого человека оговорить, донести на него то, чего и не было. Проверять их ведь не станешь. Они же тайные. Вот и называют их стукачами.

— А у нас в волости есть такие стукачи? — спросил я Ивана Фомича.

— Определенно есть, — ответил Иван Фомич. Потом осмотрелся кругом и сразу перешел на шепот: — В Коме, говорят, занимается этим Белошенков. Он все время вертится у нас, прислушивается к тому, о чем говорим мы, приезжие старосты и писаря, о чем болтают у нас мужики в прихожей, ожидая волостное начальство. И обо всем, говорят, доносит жандармскому начальству. С этим человеком надо быть осторожным…

Действительно, Белошенков почти каждый день бывает у нас в волости. Придет, посидит, поговорит с кем-нибудь, заглянет в комнату Ивана Иннокентиевича, поговорит о чем-то в прихожей с мужиками и незаметно уйдет. Я никак не мог подумать, что этот ласковый и обходительный человек состоит каким-то стукачом и пишет на всех доносы. Но Павел Михайлович и Иван Осипович тоже его чураются, а Иван Иннокентиевич не хочет иметь с ним никакого дела.

Как бы там ни было, но все помощники Ивана Иннокентиевича, да и сам он, жили под страхом доносов. Все были твердо убеждены в том, что за ними кто-то следит, кто-то их подслушивает, проверяет их благонадежность и в один прекрасный день их могут потребовать за что-то к ответу. Этим страхом были заражены не только наши волостные, но даже некоторые сельские писаря. Белошенкова они не боялись. Но были уверены, что у них в деревнях есть свои доносчики и наушники, особенно из тех мужиков, которые всегда трутся около приезжего начальства, подпевают ему во всем и готовы оговорить любого мужика, если он рьяно ратует на сходе против подушной раскладки и резко распространяется насчет начальства.

— Вот ты куда попал на работу! — шутливо запугивал меня Иван Фомич. — Это тебе, брат, не деревня, не Кульчек, в котором ты мог спокойно жить, не задумываясь о том, что тебя могут взять на тайный учет, как неблагонадежного человека. Здесь, брат, другое дело. Тут живи, да оглядывайся.

И Иван Фомич, и Павел Михайлович, и Иван Осипович действительно говорили обо всем в волости с большой оглядкой. Особенно когда туда приходил Белошенков. А я не знал, как мне теперь вести себя с этим человеком. Он всегда заговаривал со мной, расспрашивал, как мне работается, какое жалованье назначил мне Иван Иннокентиевич, и все такое… Потом Белошенков покровительственно хлопал меня по плечу и заводил разговор с кем-нибудь другим.

После Ивана Иннокентиевича и Ивана Фомича я долгое время присматривался к Павлу Михайловичу. Не в пример Ивану Фомичу, который дальше Новоселовой, кажется, нигде не бывал, Павел Михайлович проживал даже в Петербурге. О Петербурге я кое-что знал из прочитанных книг. А один из моих родственников служил там в солдатах в лейб-гвардии Финляндском полку на Васильевском острове. Дядя Егор даже на карауле бывал в Зимнем дворце. Он привез со службы несколько открыток с видами Петербурга и подарил их мне. Из этих видов мне запомнились Главный штаб, Мариинский дворец, Таврический дворец, Сенатская площадь с Медным Всадником. Я много раз расспрашивал дядю Егора о том, как он стоял на карауле в Зимнем дворце и что он там видел, что это за здание — Главный штаб, далеко ли от Зимнего дворца стоит Мариинский дворец, и вообще просил рассказать мне побольше о Петербурге. Но дядя Егор ничего вразумительного мне не рассказывал. Из всего, что он видел за время своей трехлетней службы в Петербурге, его больше всего поразила многочисленность населения города. «И идут, понимаешь, и идут, и едут без конца с утра до ночи. И откуда только берется столько народа? Просто удивительно!» Это поражало его больше всего в Петербурге, и об этом он говорил всегда, вспоминая о своей службе в лейб-гвардии Финляндском полку.

Павел Михайлович тоже ничего интересного о Петербурге не рассказывал. Иногда только, когда при чтении газет, привезенных с новоселовской почтой, речь заходила о каком-нибудь событии на Литейном проспекте, на Знаменской площади или в других местах Петербурга, он говорил: «Литейный проспект… Как же, знаю, знаю. Он идет от Невского прямо до Невы». А если дело происходило на Знаменской площади, то он говорил: «Знаю, знаю… Там еще памятник Александру Третьему… Прямо перед вокзалом». Ничего другого от Павла Михайловича я так и не узнал, а расспрашивать его о том, как он там жил, я стеснялся.