Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы

• Название: Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы
• Автор: Габриэле д'Аннунцио
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-904656-81-2

Габриэле Д'Аннунцио (настоящая фамилия Рапаньетта; 1863–1938) — итальянский писатель, поэт, драматург и политический деятель, оказавший сильное влияние на русских акмеистов. Произведения писателя пронизаны духом романтизма, героизма, эпикурейства, эротизма, патриотизма. К началу Первой мировой войны он был наиболее известным итальянским писателем в Европе и мире.

В шестой том Собрания сочинений вошел роман «Может быть — да, может быть — нет», повесть «Леда без лебедя» и новеллы.

---

— А Перголезе?

— У Перголезе не хватит сердца.

— Но если другая лошадь будет идти вперед, тогда он едва ли заартачится.

— Около Гверруччии слишком мало места, чтобы пройти лошади, и, кроме того, теперь там изрыта земля.

— Недалеко от Гвардиолы я знаю одно место в стене, которое напоминает развалины римской Кампаньи. Но груда кирпичей там закрывает пустоту в стене. Если лошадь направить на то место, как на препятствие, она обманется и прыгнет…

Они говорили тихим голосом, как в ту ночь, когда почувствовали заразу смерти, возбуждая друг друга, разрывая покров сновидений, обнажая нестерпимо горящую рану.

— Пойдем на разведку завтра, хочешь?

— Хорошо.

— Это произойдет прежде, чем она вернется.

— Да, прежде, чем она вернется.

— Сегодня десятый день!

— И ни одного слова!

— Думал ли ты, что она такая жестокая?

Перед их глазами лежал примыкавший к музею сад, со своими столбиками, с урнами из туфа без крышек, почерневшими, как базальт, с остатками теплиц, с позеленевшими глиняными желобами, с виноградной аллеей, просвечивавшей под солнцем, со своими редкими розовыми кустами, похожими на розы сада в Мантуе, с испанским жасмином, испускавшим густой запах, как запах ладана в кадильницах.

— Где они? Где они?

* * *

Возлюбленные находились на пизанском побережье, в одной из уединенных вилл, между сосновой рощей и солончаками. Там была терраса, выбеленная известью и выложенная изразцами, которая выходила на Тирренское море; она была вроде той, о которой мечтал Альдо в Раю умершей герцогини, где стены украшены видениями темных и светлых городов, где Ульм в панцире едет верхом на голубом Дунае и у Алжира на тюрбане вместо пера кипарис. Но солнце ударяло с такой силой, что цветы олеандра, распустившиеся утром, к полудню уже изнемогали, желтели и к вечеру, загоревшись в последний раз, умирали. И только у стены, в которой была входная дверь, давала тень полосатая маркиза, и по ней был разостлан ковер и лежали подушки, на которых возлюбленные проводили, предаваясь ласкам, большую часть дня и ночи.

— Где мы? — говорила Изабелла, вдыхая запах соленых испарений и смолы, и от этого вдыхания все тело ее от горла до пальцев босой ноги, казалось, наполнялось воздухом. — В Эль-Багаджии? А это перед нами — устье Аррака? А там — Кабильские горы? А вся эта лазурь, вся эта зелень, вся эта белоснежность — это Саэль? Посмотри, как пасутся верблюды на солончаковой траве под этой песчаной дюной!

То были верблюды из Сан-Россоре, приходившие сюда на песчаный берег, на котором волна кладет ряды водорослей параллельно береговой линии, образуя подобие увядших гирлянд.

— Ах, знаешь что, Паоло, ты должен сегодня вечером пройти до перекрестка Си-Моххамед-Эль-Шериф, знаешь, в сторону Казбаха? Там, почти напротив общественного фонтана, находится мавританская кофейня, в которой бывает флейтист Амар. Ты должен найти мне Амара и привести сюда, потому что сегодня вечером я хочу танцевать для тебя, Айни.

Он не глядел ни на берег, ни на рощу, ни на горы; не слышал запаха смолы и соленых испарений. Не мог ни повернуть головы, ни отвести глаз; одно только мог — вдыхать воздух, который обвевал это почти обнаженное тело, прикрытое таким легким муслином, что, глядя на него, воображению представлялись газовые ткани, называемые в Индии «текущей водой».

— Ошибиться невозможно. У дверей лавочки будет соловей, он сидит в клетке из игл дикобраза и поет. Может быть, Амар будет сидеть как раз под клеткой, на низенькой скамеечке. Ты его сразу узнаешь. Когда он постился, он делался бледнее светлой амбры, и его подкрашенные веки имели еще более томный вид. К уху у него всегда прикреплен цветок, который свисает ему на щеку. Сегодня у него, наверное, будет цветок граната. Он всегда одет в самые нежные цвета, причем оказывает предпочтение жемчужно-серому и персиково-розовому вместе с белыми панталонами, имеющими тысячу складок. Ах, как он играет на тростниковой флейте, когда в ударе!

Но и в ее голосе и воспоминаниях звучала тоже музыка; она-то и составляла одно из главных ее очарований в ее собственных глазах и в глазах ее друга. И, так как в эту минуту ее друг был всецело поглощен тем, что не отрываясь касался губами ее ног, она от живых и теплых прикосновений губ слегка вздрагивала, чувствуя, как ее молчаливого друга сжигают ее слова. Но потому-то она и старалась придать им двусмысленный характер.

— Арабы говорят про него: «У него такие нежные губы, что он мог бы сосать львицу». Когда он играет, его руки волнуются и раскачивается все его тело, как перед танцем. Мало-помалу он воспламеняется. Его раскрашенные веки наполняются страстью и сладострастием. Он соперничает тогда с соловьем, сидящим в клетке: кричит и замирает, рокочет и вздыхает, у него в горле ручеек и в сердце пламя. Кругом все замирает. Чашки остаются нетронутыми и стынут. В дверь смотрят звезды и кажутся такими большими, словно они придвинулись поближе и слушают… Ах, поди отыщи, приведи его ко мне, Айни! Я буду танцевать для тебя.

Ласки его губ замерли под коленом; губы остановились; в его наслаждение проник яд. Его любовь стала как зверь, которого в клетке тронули раскаленным острием. Его страсть причиняла ему боль, словно он принял вредного возбуждающего лекарства и оно жгло ему бедра. Он чувствовал теперь всю необъятность пространства, окружавшего его, чистое дыхание ветра, здоровое благоухание леса, всю живительную силу лета; а сам он казался себе похожим на больного, лежащего на неудобном ложе, узкие края которого были границей его мира. Он положил голову на колени своей мучительнице и улыбнулся. Вселившаяся в него ненависть говорила в нем: «Час этот сладок, час твоего краткого забытья, когда ты позволяешь моей осторожной ласке усыпить себя, когда ты притворяешься спящей, стоит мне начать воспламеняться. Почему же ты вдруг потрясаешь меня? Правда, ты играешь в одну из детских игр, видишь один из своих цветных снов. Но мне теперь известна тайна твоего искусства. Я знаю, как ты из уголка рта вливаешь яд в свои слова. И там появляется как будто маленький пузырек слюны. Ты хочешь заставить меня поверить тому, что изнеженный красавец с подкрашенными веками тебе нравился. Ты хочешь, чтобы я вообразил себе, будто ты без отвращения позволяла его надушенным мускусом рукам прикасаться к этой коже, которую я целую? Ты хочешь, чтобы я бросился на тебя, как на блудницу, которой все позволено и для которой ни в чем нет тайны?»

Но он, по обыкновению, пошел сам навстречу своей пытке. Сказал непринужденным тоном:

— Когда ты была в Алжире? С кем?

— В прошлом году, от сентября до ноября, с Гиацинтой Чези, Мод Гамильтон, с другими еще приятельницами с их и с моей стороны, и с братом — одним словом, с целой свитой. Как бы мне хотелось вернуться туда с тобой и пожить там на холме, в белом домике, между двух садиков! У меня сегодня ноги как из слоновой кости. Посмотри, в бытность мою там у меня вошло в привычку натирать их лавзонией, и оттого покрасневшие пятки становились похожими на пару мандаринов. Бедные ножки!

— Кто тебе натирал их?

— Моя негритяночка Ясмина, очаровательное существо, о котором я вечно проливаю слезы: стройная и гибкая, как морской тростник, олицетворенный смех, такой ослепительный смех, от которого рот расходился чуть не до середины щек на ее черном, как у Прозерпины, лице. Я ее всегда одевала в зеленое с черным, с египетскими украшениями, с серебряными, покрытыми эмалью пуговицами на красном корсаже. У нее были такие живые формы тела, что, когда она шла, ее мускулы проступали даже сквозь тяжелое платье, как сквозь воздушную ткань. Она влюбилась в Альдо и стала все реже смеяться, но ее ласкающие глаза стали вдвое красивее. Слезы действовали на них как атропин.

— А Альдо со своей стороны не чувствовал склонности к чернокожей Венере?

— По правде сказать, я не углублялась в этот вопрос. Вообще Альдо позволяет себя обожать, и только. Ведь это молодой бог, спустившийся на землю. Но ему нравилось слушать ее длинные рассказы, хотя он и не понимал в них ни слова. У Ясмины была мелодичная речь вроде голоса лесной птички. Она и меня очаровывала. Я извлекла из нее несколько музыкальных фраз. Я уверена, что под предлогом рассказов она изливалась перед ним в любовных речах. Слишком часто повторяла она слова «Айни» («мой глазок») и «Рогадиали» («моя душа»). Однажды ночью она легла поперек двери для того, чтобы он перешагнул через нее. Он со смехом перескочил через нее. Она не тронулась с места до самого утра. Дом весь пропитывался ароматом любви. Невозможно становилось дышать. Кроме того, мы еще носили особые пахучие ожерелья, обернутые в два или три раза вокруг шеи, которые выделываются евреями. Они пахли так сильно, что у меня постоянно кружилась голова.

Говоря, улыбаясь, она дышала сладострастием; а на коленях своих видела его бронзовое лицо, которое, как ей казалось, она вплела в своем воображении над арабским жеребцом, и видела развевающийся вокруг него «гаик», и дуло ружья, и облако пыли и дыма; и вспомнился ей праздничный вечер в Митидже, и приготовления к пирушке, устраиваемой воинственным племенем под коническими палатками своего лагеря.