Валерий Леонов - Пространство библиотеки: Библиотечная симфония

• Название: Пространство библиотеки: Библиотечная симфония
• Автор: Валерий Леонов
• Издательство: Наука
• Жанр: Культурология
• Год: 2003
• ISBN: 5-02-006304-5

Данная книга продолжает объединённые единством темы книги В.П. Леонова «Библиотечный синдром. Записки директора БАН» (1996) и «Судьба библиотеки в России. Роман-исследование» (2000). Размышления автора вновь напоминают нам, что каждая библиотека призвана раскрыть перед читателем мир знаний и выполнить главное своё предназначение — обратить человека внутрь себя, дать возможность измениться и продолжить движение вперёд. Обозначившее жанр и структуру книги слово «симфония» может быть истолковано и в значении «гармония», «согласие». Сегодня без признания библиотеки как социального института, сохраняющего культурную память человечества, невозможен процесс гармонизации личности, общества в целом.

Книга будет интересна не только библиотекарям-профессионалам, но и представителям других сфер деятельности. Всем, кто может себя отнести к читателям, обитающим в Пространстве Библиотеки.

---

Некоторые учёные убеждены, что проблеме требуется ещё более повышенное внимание. Роберт Дарнтон, историк из Принстонского университета, собственная работа которого касательно особенностей чтения во Франции XVIII в. была сильно затруднена из-за повреждения дешёвых изданий народных сказок и афиш того периода, предлагает, чтобы Лаура Буш (супруга Президента США. — В.Л.), библиотекарь по профессии, использовала своё новое положение и взялась за проблему сохранения. «Этот вопрос специально подготовлен для администрации, провозгласившей, что она собирается улучшать грамотность, чтение и образование» — сказал он. «Ей следует впрячься в воз и стронуть его с места»[126].

Теперь напомню о том, что «бывают странные сближения»[127]. Совершенно случайно, просматривая еженедельник «24 часа» (2002. № 31, 1 авг.), моё внимание на второй странице привлекла статья Михаила Дмитрука «Апокалипсис — 2002» — перепечатка из журнала «Чудеса и приключения» (2002. № 7). «Летом нынешнего года неизбежна гибель нашей цивилизации», — утверждает в ней физик научного центра «Курчатовский институт» Владимир Бубенков. Помимо глобального катаклизма, Бубенкова печалит то, «что уже не удастся создать в безопасном месте хранилище наших знаний, чтобы передать их выжившим в грядущей катастрофе. По его мнению, мы уже упустили возможность оставить потомкам даже это,… накопленные нами знания могут сохраниться только случайно. Но останутся ли на Земле люди, которые будут их использовать?».

В Курчатовском институте физик занимался атомными субмаринами. Он предлагал академикам превратить одну такую лодку в хранилище знаний, поместив в ней вместо торпед электронные, бумажные и другие носители информации, изложенные самым доходчивым образом. Учёные загорелись этой идеей, но тут затонул «Курск», и всех бросили на эту проблему. Корабелам заниматься выживанием человечества стало недосуг, резюмирует журналист М. Дмитрук.

Читая это, я вспомнил Карла Поппера и его два мысленных эксперимента 1945 г. (с. 25) о путях возрождения цивилизации с участием библиотек и без библиотек. Не уверен, что физик В. Бубенков читал «Открытое общество и его враги» или сборник «Логика и рост научного знания», но интересно отметить «сближение» рассуждений философа и физика в направлении спасения накопленного знания для будущего человечества[128].

Библиотеку реальных возможностей, библиотеку виртуальную, библиотеку будущего и т.п. библиотеку надо искать сегодня в нас и в нашей работе. Библиотека готова быть увиденной. Библиотекарь как главное действующее лицо должен облечь это «увиденное» в форму, доступную для пользования. Он должен суметь найти опору в себе самом, когда под влиянием новых методов и технологий точка опоры теряется. Прошлое продолжает жить в нас, но всё меньше остаётся того, что было в начале профессиональной жизни.

Размышляя о будущем, мы как бы преодолеваем собственное бытие, возвышаемся над обыденным, мы начинаем принимать вещи всерьёз, избегать скептицизма, легкомыслия, безразличия. Мы проецируем своё внутреннее состояние на неизвестность будущего и важна глубина этого состояния, понимание сути происходящего[129]. Не надо торопить приход будущего и прогнозировать радикальные изменения. Давайте последуем мудрым словам Пушкина, «… что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений»[130].

Я полагаю, что в библиотеко- и библиографоведении нашего времени особую ценность будут представлять исследования, где упор делается не на описание библиотеки, её структуры, функций, не на описание библиотечно-библиографических и технологических процессов, а на объяснение. Объяснение того, почему происходит так, а не иначе. Именно ценность объяснения как задача будущего, а не только описание того, что происходит, должна соответствовать положению дел в нашей науке сегодня.

То, что следует считать объяснением, я и попытался сделать в третьем варианте «Библиотечного финала».

Невозможность заключения

Но что страннее, что непонятнее всего, это то, как авторы могут брать подобные сюжеты. Признаюсь, это уж совсем непостижимо, это точно… нет, нет, совсем не понимаю. Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых… но и во-вторых тоже нет пользы. Просто я не знаю, что это… А однако же, при всём том, хотя, конечно, можно допустить и то, и другое, и третье, может даже… ну да и где ж не бывает несообразностей? — А всё однако же, как поразмыслишь, во всём этом, право, есть что-то.

Н. Гоголь. «Нос»

Теперь, уважаемый читатель, когда симфония в прозе прозвучала, предлагаю вернуться к началу и, перечитав введение, решить, насколько я выполнил свои обещания.

Целью разговора о библиотеке как метатексте и её синтаксисе было желание автора объяснить, что строение библиотечного знания сложнее, чем предполагалось изначально. Его логическая структура скрыта от прямого наблюдения, она, по Л. Витгенштейну, «переодета»: «Язык переодевает мысли. И притом так, что по внешней форме этой одежды нельзя заключить о форме переодетой мысли, ибо внешняя форма одежды образуется совсем не для того, чтобы обнаруживать форму тела»[131].

Но, несмотря на свою скрытость, структура библиотечного знания всё-таки доступна для изучения. С помощью «переодетой мысли» — понятий и терминов — она выражает смысл, становится понятной. С подобной ситуацией мы сталкиваемся и в музыке.

В гуманитарных науках и науках об искусстве «Заключение» книги в традиционной его трактовке невозможно, невозможно в конце расставить все точки над «i». Потому что приходится писать с позиций неопределённости, рискуя экстраполировать события.

Ничто, видимо, так не отличается от завтрашнего дня, как наши представления о нём. Окружающий нас мир за короткий период сильно изменился и усложнился[132]. Повторюсь, что предсказание библиотечного будущего становится занятием рискованным. Главная задача видится в нахождении узкого пути между глобализацией и сохранением плюрализма, между неизбежностью информационного общества и сохранением в нём активной индивидуальной деятельности. Как это осуществить в рамках нашей профессии, с чего начинать конструктивный разговор о завтрашнем дне библиотеки?

При прогнозировании будущего библиотеки без взаимодействия с искусством не обойтись. Это не только я так считаю. Это —традиция, и она своими корнями уходит в глубокую древность. Высшую роль искусства и значение книги в истории цивилизации ощущали все великие художники. Когда А.С. Пушкин, вдохновлённый одой Горация, писал свои пророческие стихи: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», он, конечно, мог не подозревать, как, очевидно, не подозревал того и Гораций, что ещё в XIII веке до н.э., в царствование фараона Рамсеса II, безвестный египетский писец запечатлел тростниковым пером на свитке папируса мысли и чувства, ещё более древние:

Мудрые писцы
Времён преемников самих богов,
Предрекавшие будущее,
Их имена сохранятся навеки.
Они ушли, завершив своё время,
Позабыты все их близкие.
Они не строили себе пирамид из меди
И надгробий из бронзы.
Не оставили после себя наследников,
Детей, сохранивших их имена.
Но они оставили своё наследство в писаниях,
В поучениях, сделанных ими.
Писания становились их жрецами,
А палетка для письма — их сыном.
Их пирамиды — книги поучений,
Их дитя — тростниковое перо,
Их супруга — поверхность камня.
И большие и малые —
Все их дети,
Потому что писец — их глава.
Построены были двери и дома, но они разрушились,
Жрецы заупокойных служб исчезли,
Их памятники покрылись грязью,
Гробницы их забыты.
Но имена их произносят, читая эти книги,
Написанные, пока они жили,
И память о том, кто написал их,
Вечна.

Стань писцом, заключи это в своём сердце,
Чтобы имя твоё стало таким же.
Книга лучше расписного надгробья
И прочной стены.
Написанное в книге возводит дома и пирамиды в сердцах тех,
Кто повторяет имена писцов,
Чтобы на устах была истина.

Человек угасает, тело его становится прахом,
Все близкие его исчезают с земли,
Но писания заставляют вспоминать его
Устами тех, кто передаёт это в уста других.
Книга нужнее построенного дома,
Лучше гробниц на Западе,
Лучше роскошного дворца,
Лучше памятника в храме…

Мудрецы, предрекавшие будущее, —
Вышло так, как говорили их уста.
Это написано в их книгах,
Это существует в виде изречения.
Их наследники — дети разных людей,
Как будто все они — их собственные дети.

Они скрыли своё волшебство от людей,
Но их читают в наставлениях.
Они ушли,
Имена их исчезли вместе с ними,
Но писания заставляют
Вспомнить их[133].

Спустя 3300 лет об этом же писал большой французский писатель, отгородившись ради творчества от всего мира в пробковой комнате. Его имя — Марсель Пруст. Вот контуры его философии: внешний мир существует, но он непознаваем, он беспрестанно от нас ускользает, потому что изменчив; безусловен один лишь мир искусства. Бессмертие возможно, но пока мы живы. Однако, рассказывая о смерти Бергота, Пруст добавляет[134]: «Он был мёртв. Умер навсегда? Кто может ответить? Конечно, спиритические опыты, как и религиозные догмы, не дают доказательства, что душа существует. Можно сказать лишь, что всё происходит в нашей жизни так, будто мы вступаем в неё с грузом обязательств, принятых на себя в предшествующей жизни; нет никакой причины в условиях нашего существования на этой земле, чтобы мы считали себя обязанными творить добро, быть порядочными, даже вежливыми, как нет их для просвещенного художника, чтобы он считал себя обязанным раз по двадцать переделывать какой-нибудь кусочек — ведь для его съеденного червями тела будет довольно безразлично и восхищение публики, и та часть жёлтой стены, которую с таким искусством и утончённостью изобразил навеки оставшийся неизвестным живописец, едва отождествлённый под именем Вермеера. Все эти обязательства, не имеющие подтверждения в жизни нынешней, похоже, принадлежат другому миру, основанному на доброте, совестливости, жертвенности, миру, совершенно не похожему на этот, и который мы покидаем, чтобы родиться на этой земле, прежде чем, быть может, снова вернёмся туда и воскреснем под властью тех неведомых законов, которым подчинялись, потому что несли их в себе, не зная, кто их там начертал — законов, к которым нас приближает любая глубокая работа разума, и которые невидимы лишь — и пока! — для глупцов. Так что мысль о том, что Бергот умер не навсегда, не так уж невероятна.