Иоанна Ольчак-Роникер - В саду памяти

• Название: В саду памяти
• Автор: Иоанна Ольчак-Роникер
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-86793415-2

«В саду памяти» Иоанны Ольчак-Роникер, польской писательницы и сценаристки, — книга из разряда большой литературы. Она посвящена истории одной еврейской семьи, избравшей путь польской ассимиляции, но в зеркале судеб ее героев отражается своеобразие Польши и ее культуры. «Герои этой „личной“ истории, показанной на фоне Истории с большой буквы, — близкие родственники автора: бабушка, ее родня, тетки, дядья, кузины и кузены. Ассимилированные евреи — польская интеллигенция. Работящие позитивисты, которые видели свою главную задачу в труде — служить народу. Безумные романтики, поверившие, что можно до основания потрясти мир. И те, и другие оказались позднее в дьявольски сложных условиях тоталитаризма: коммунистического и фашистского… Самый талантливый сценарист не придумал бы таких хитросплетений. Только жизнь может столь драматичным образом создавать и перемешивать человеческие судьбы», — пишет о книге Анджей Вайда.

Книге Иоанны Ольчак-Роникер в 2002 г. была присуждена высшая национальная литературная премия Польши — «Нике».

---

Остановились в вилле «Полесье» на углу Крупувек, где сегодня размещается почта. Моей будущей бабке двадцать шесть. Закопаны ее очаровали на всю жизнь. Она всегда была восприимчива к красоте природы и с упоением ходила на все совместные экскурсии, индивидуальные прогулки, бродя по лугам под Реглями и в горах. Не менее сильными были впечатления как чисто эстетического характера, так и связанные с ними дружеские встречи. Казимир Пшерва-Тетмайер — божество девушек — в гостинице «У туриста» читал фрагменты своего последнего романа «Пучина». Когда он закончил, его закидали цветами. Ежи Жулавский[35] в зале Татрского вокзала рассуждал о «Короле-Духе» Словацкого. Ежевечерние концерты, вечера поэзии, сатиры и юмора. По вторникам танцевальные «reuniony» в лечебном заведении доктора Хвистека, по четвергам — у Храмеца, а в субботу — в Клеменсувке у доктора Бауэра. Обедали у пани Либкин на улице Халубиньского, где столовалась вся артистическая и литературная слава. И вот тогда-то судьба предназначила Янине место за столом рядом с Дагны Пшибышевской.

Позднее это так запечатлелось в воспоминаниях бабки: Она была одна с двумя маленькими детьми и ожидала приезда мужа. При всем повышенном к ней внимании очаровала меня и при первом же разговоре и красотой, которую невозможно описать. Я и сегодня не знаю, как объяснить, почему ей захотелось беседовать именно со мной. Мы говорили за общим обедом и не исчерпали ни одной темы. Думаю, легкость общения со мной — по-немецки, и была одной из главных причин нашего сближения. В тот период она чувствовала себя, что, впрочем, хорошо известно, очень одинокой… Помню чисто по-женски мы судачили по поводу внешности знаменитой красавицы из Варшавы Сени Райхман, дочери известного варшавского врача, сидевшей напротив нас. Дагны не разделяла восторгов относительно ее красоты. «Sie ist banal, — говорила она, — banale blaue Augen, banales rosiges Antlitz. Selbst die Bluse die sie tragt ist banal blaue»[36]. И указала на мою, тоже голубую, утверждая, что ее цвет — особого свойства. Продолжала сыпать комплиментами в том же духе, непомерно меня расхваливая.

В конце июля в Закопаны приехал Пшибышевский. Стал жить с Дагны и детьми. Могло даже показаться, что он одумался, роман с женой Каспровича окончен, он вернулся к жене. О его заядлой способности обольщать свидетельствует следующая запись:

В первый день его приезда я стояла на веранде и из окна наблюдала за ним, как он разговаривал в комнате с другими. Преодолев снобизм и, безусловно, кокетство, я с усилием проговорила про себя, как в детстве: «Хочу, чтоб он на меня посмотрел и пришел сюда ко мне». Так и случилось. Он взглянул, тотчас же прервал разговор и пришел ко мне на веранду. Не помню, что он мне говорил, но вечером того же дня мы снова встретились — на танцах. Он сел подле меня и, указывая на танцевавшую Дагны, сказал своим характерным шепотом: «Она мне очень нравится, но и вы мне очень нравитесь». Я постаралась прервать дальнейшее. А утром нашла под дверьми новый экземпляр журнала «Жыче» с напечатанным там его произведением «Час чуда». Вот и все. Осталась после этого знакомства, которое встречаешь не каждый день, фотография с надписью: «На память о милых минутах, вместе пережитых».

Ужас берет, как подумаешь, куда могли завести эти «милые минуты». К счастью, Пшибышевский, снедаемый неприятностями, пожалуй, только по привычке пускал свои штучки в ход. А бабушка моя была личностью, способной себя смирять. Далее в своих воспоминаниях она пишет: Сближение с Дагны имело продолжение. Через два года, незадолго до ее трагического отъезда на Кавказ, она приехала в Варшаву, где разыскала меня. Она тогда позировала для портрета Конраду Кшижановскому и просила меня сопровождать ее на этих сеансах, во время которых мы развлекались разговорами. Картина получилась чрезвычайно интересная, ее купил коллекционер Бернард Лауэр, и она долго висела в его доме.

Портрет, написанный в 1901 году, пропал во время войны. Одна из лучших картин Кшижановского[37]. Сегодня ее, увы, знают только по репродукциям, но даже и в таком виде она производит сильное впечатление. Словно художник предвидел смерть, кружившую вокруг Дагны. А может, она сама предчувствовала, что это конец. К тому времени позади у нее остались трагические и унизительные переживания: разлука с мужем и детьми, бессмысленные скитания по Европе в поисках для себя места, непонятные и неудачные похождения с безнадежно влюбленными в нее мужчинами, отсутствие каких-либо перспектив в жизни. Все это проступало на ее лице, на котором и следа былой красоты не осталось. Траурное черное платье, застегнутое под самое горло, заостренные черты, стиснутый рот, невидящие глаза. О чем говорили друг с другом молодые женщины во время тех сеансов? Декадентка, скандалистка, femme fatale[38] и несчастная муза Молодой Польши, проигравшая свою жизнь, с девушкой, у которой были свои принципы и серьезное отношение к действительности? Снова о кофточках? Верится с трудом. Через две недели, 4 июня 1901 года, в Тифлисе Владислав Эмерик убил себя и Дагны. Бабушка говорить об этом не любила. Вся эта история противоречила ее житейской философии. Но всегда она испытывала к Дагны теплое чувство и слегка гордилась этим мимолетным знакомством.

Каким было мировоззрение моей будущей бабки под конец уходящего столетия? Наверное, мешаниной из всяческих влияний, характерных для той эпохи. В ее ушах звучали воззвания наставников-позитивистов, которые напутствовали на терпеливую и кропотливую работу во имя будущего. Социалисты в лице брата стремились к отказу от личного счастья и благополучия во имя борьбы за свободу и справедливость. Мать изо дня в день напоминала, что роль женщины — создание семьи, и все настойчивее настаивала на замужестве. Честолюбие жаждало успехов в жизни. Унизительность происхождения шептала, что независимо от них в стране, где она родилась, ей навсегда оставаться изгоем. Достоинство заставляло бороться с этим чувством и искать для себя подобающего места в обществе.

Представляю, как пленительно было знакомство с младопольской аурой для тех, кто наделен повышенными требованиями к себе и другим! На погибель обывателю! «Долой прозу жизни! Evviva l’arte![39] Упоение минутой, жизнь во имя искусства! Искусство — это религия, а художник жрец его!» — вся эта магическая стилистика Пшибышевского впечатляла. Не менее яркими были и его молодые обращенцы — «дети сатаны», в черных пелеринах и шляпах. И потому нет ничего удивительного в том, что мою бабку очаровал один из сателлитов Мастера — краковский поэт, которого время от времени она встречала в Закопанах: на улице, в кондитерских, на чтениях, на танцевальных «reunion’ax». Сначала невзначай брошенные друг на друга многозначительные взгляды, потом заговорили, встретились, и вот — совместная прогулка. И расставание. В конце лета она уезжала из Закопан через Краков в Вену. Под Веной в Изендорфе провела две недели у своей сестры Генриетты. Оттуда и написала поэту. В Закопаны. По тем временам смелый шаг. Конечно, она должна была знать Пшибышевского наизусть, но начало того первого ее романтического письма — всего лишь, к сожалению, точная имитация стиля.

Настал час мечтаний и снов, «час чуда». Мне снятся, а вернее, убаюкивают новые, незнакомые впечатления. Мы сидели с тобой, и в задумчивой дреме еще долго взгляд твой блуждал, душу мою освещали красотой и сном напоенные твои глаза…

Он ответил. На poste restante[40] в Вене. Писал: Зачем до меня из такой дали долетел твой голос, и вокруг заиграла тихая музыка? Я расстался с тобой, шепча немыми губами, как не раз уже расставался с бледным призраком, с легкой тенью, что ходит за мной и зовет. Но никогда руки своей не положит мне на голову, не замрет в сердце моем… Не для того ли, чтобы оставаться немым? В молчании твоем я слышал бы дивную сладкую песню. И стала б ты той, что лугами моими идет, не задевая цветов, а они посылают ей свой аромат и краски… После твоего «навсегда доброй ночи» мне хотелось наутро сказать тебе «здравствуй!» в Зале Гонщеницы. Но там тебя не было, и теперь мне остается твердить это задумчивым лесам и слушать…

Что она ему написала? Какое-нибудь признание? В следующем письме он откровенничает: Я мог бы любовь обрести? Дрожу весь, как вспомню вчерашний день, но боюсь взглянуть на него открытыми глазами… Долго бродил я сегодня под Реглями и по Валовой Поляне, где еще цветут гиацинты, так похожие на твои глаза. Ты была там со мной и со мной говорила. И там прочитал твое письмо второй раз. К каждому из них я отношусь по-сибаритски. Впитываю всем своим существом, веки прикрыв. Оно идет на меня точно волна, действующая на душу. Сейчас ты госпожа ее… Почему ты такая, какой являешься? Зачем чисты твои помыслы? Для чего так говорить умеешь, что слушая тебя, на лице моем не отразится обычной ироничной улыбки, едва я сдерживаю рыдания, которые вырываются не из уст моих, а из кипящей мысли?