Ион Друцэ - Бремя нашей доброты

• Название: Бремя нашей доброты
• Автор: Ион Друцэ
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1984

Во второй том избранных произведений И. Друцэ вошли два романа: «Белая Церковь» и «Бремя нашей доброты». Действие романа «Белая Церковь» развертывается в основном в Молдавии во второй половине XVIII века во время русско-турецкой войны. Роман «Бремя нашей доброты» — о жизни молдавской деревни, действие романа начинается в 1914 году и завершается в 60-е годы нашего столетия.

---

— Сожрут, — предположил тот из нуелушан, у которого был прутик.

— Может, выберемся, — сказал тот, у которого и прутика не было.

Постояв некоторое время в раздумье, нуелушане вдруг сделали вид, что им нужно совсем в другую сторону, но волки тут же двинулись с места, предлагая себя в попутчики. Нуелушане остановились — и свечи замерли. Посовещавшись, нуелушане стали тихо откатываться обратно в долину, и, видя замешательство в рядах своих врагов, волки, недолго думая, пошли прямо на них. Бедные люди они уже начали прощаться с родней, с близкими, но вдруг что-то примерещилось волкам. Отказавшись от своих намерений, оскалившись, они тут же принялись лапами разгребать снег, истошно рыча при этом.

И тут они ее наконец увидели. Она шла медленно, царственно, с достоинством по затянутой льдом речке Кайнары. Должно быть, в ее роду, были и волки, и собаки, и еще какие-то странные, неизвестные нам хищники, оставившие ей в наследство длинное, почти что с теленка, тело, но ноги были тонкие, короткие, а может, это только так казалось, потому что перебирала она ими мягко, крадучись, точно выслеживала добычу и с минуты на минуту должна была ее настичь.

Самым же удивительным и самым жутким во всем ее облике была голова. Огромная, смурная, недобрая и прекрасная в одно и то же время. Пока луна светила в полную силу, она была рыжей, но как только лупа уползала за тучи, она тут же начинала темнеть, становясь почти черной. И тогда дикое, хищническое подминало под себя красоту зверя, и становилось жутко.

Волки, видимо, решили уступить свою жертву добровольно, но было уже поздно. Едва они попали в ее поле зрения, рыжая вся напружинилась, и теперь уже ни малейшее движение серых не проходило мимо ее внимания. Поскольку расстояние меж ними неминуемо сокращалось, волки в конце концов решили, что бег хоть и постыден, но для здоровья полезен. Рванулись в сторону леса, но уже им наперерез неслась рыжая мстительница, и видно было, что в беге, так же как и во всем прочем, она их превосходила.

Соединение рыжего с серым дало ослепительно яркую вспышку на тихих холмах под мягким лунным светом. Живой комок с воем и клацаньем метался на небольшом пятачке. Рыжая не понимала ни юмора, ни меры. Один из волков остался лежать навечно, двое других, прихрамывая, понеслись к черневшему вдали лесу. Победа была полная, безоговорочная, и тем не менее минуты две она стояла, высоко подняв свою огромную смурную голову и соображала; догнать ли, отпустить ли с богом? Отпустила. После чего устало, уныло как-то поплелась прочь, уселась неподалеку от своей жертвы, села на снег и принялась зализывать раны, ибо, как известно, бой есть бой.

Преисполненные чувства признательности, ярмарочные ходоки, порывшись в торбочках, наскребли пригоршню-другую хлебных крошек и направились к рыжей, чтобы выразить ей свою, так сказать, глубочайшую, но, увидев их, воительница за правое дело показала им окровавленную пасть, обшитую по краям такими клыками, что бедные нуелушане, осенив себя крестным знамением, тихо обошли ее и уже до самого дома не уставали благодарить бога за чудесное спасение.

Время неукротимо шло к весне — кому новая тяпка, кому семена, кому просто поглазеть на мир хочется — как тут без ярмарки обойдешься. Ярмарки собирались что ни день, то возле одной деревни, то возле другой, а на тех ярмарках купля-продажа была делом второстепенным. Главным было поразведать, поразузнать, что нового, ибо за ту бездну времени, что холод держал весь степной люд в домах, наверняка что-то новое произошло в мире. А новость на всех ярмарках была одна — рыжая кара небес и та месть, которую она учинила серым хищникам, державшим в страхе Сорокскую степь.

Велика была радость всего православного мира — о, эта собачья верность такому неверному человеческому племени, и это бескорыстие, эта ее скромность! Хотя изредка она позволяла полюбоваться собой издали. То пройдет тихим вечером по длинному косогору, и все идет и идет до самого леса, до самого заката, и нету ей равной в мире, потому что это было истинно божье творение, гуляющее по истинно божьей земле. А то вдруг вырастет над селом, станет на каком-нибудь голом гребне как изваяние и стоит так часами, не шелохнувшись, глядя оттуда, с высоты, на людей, на их мелкие житейские хлопоты.

Казалось, что-то давешнее, родное в ней вот-вот проснется, но стоило окликнуть ее, как она тут же сматывалась. Любила, что верно, послушать издали человеческие голоса, и люди — господи, чего они ей только не плели! Какие только прозвища не придумывали! Чем только не пытались заманить, но, увы, — на расстоянии все шло гладко, но вот сделан шаг, и все сгорело, и все нужно начать сначала.

Людская молва была в те годы всем — судьей, поэтом, сознанием народным, и вот уже начала степь обрастать легендами. Говорили, что рыжая мстительница — выгнанная пастухами собака, которая не смогла уберечь стадо, и теперь мстит. А еще говорили, что это волчица, постигшая горе людское и предавшая своих ради справедливости. Утверждали даже, что по ночам она меняет не только окраску, но и обличье, и не следует удивляться, если встретишь ее бог знает в каких краях, бог ведает, в каком обличье. Еще немного, и она исчезла бы в область фантастики, но вот под осень по степным ярмаркам разошлась другая, прямо-таки невероятная новость. Жители какой-то глухомани хвастали, что в один прекрасный день эта рыжая мстительница, оставив свои счеты с хищным миром, забросив свои разбойничьи тропы, вошла к какому-то мужику во двор и стала самой обыкновенной домашней шавкой.

— Да быть такого не может!

А между тем вот поди ж ты… И что обиднее всего — ну, выбрала бы хоть село посытней, понадежней, что ли, а то одно название, что село, а если вдуматься, то и название не бог весть что — Чутура. Скорее всего в той долине был колодец с большой деревянной бадьей вместо ведра — вот та самая бадья и называется Чутура. Со временем вокруг колодца стали строиться, но место для поселения тоже было не ахти какое. Долина была узка и коротка всего двести домиков, и уже остальным приходится строиться в голом поле. Простора много, но ни соседей, ни уюта…

Ну, рассуждали меж собой светлые головы, положим, приглянулась ей Чутура, в конце концов, собака, что с нее возьмешь, так ведь и в той деревне можно было получше устроиться! И дом можно было выбрать поприличнее, позажиточнее, со скирдами соломы, со стогом сена, с амбарами и скотом, так, чтобы и стеречь было что, и вздремнуть было где, и стянуть было что.

Так нет. Вот, назло всем, прошла село насквозь и выбрала неприметный, скромный, одинокий домик, стоявший за деревней. А по правде — так даже и не домик, а времянку, потому что жили только в одном крыле — остальное было еще в глине. Одни стены да крыша, хотя и крыша и стены — видит бог…

Стоял тот домик одиноко в поле, и вокруг никакого хозяйства, один битый кирпич да остатки от старых замесов. Впрочем, бедность, когда люди еще совсем молоды, зовется не бедностью, а началом. В конце концов, не такое уж хитрое дело взять лопату в руки, посадить рядом с домом пару орехов, пять-шесть вишенок, купить козу и накосить стожок сена, чтобы было чем той козе зимовать. Степное житье — дело не такое уж мудреное, но в том-то и беда, что молодой хозяин, хоть и веселый и острый на язык чутурянин, вечно норовил дойти до всего своим умом, а свой ум, как известно, может завести куда угодно.

Собственно, Чутура уже высказалась о его уме, придумав ему прозвище, вернее сказать, обозначив его возможные параметры, ибо в настоящей молдавской деревне перед появлением прозвища сначала освобождается некая площадка, создается необходимая атмосфера. Так вот, в данном случае площадка была уже освобождена и атмосфера создана.

Харалампие и Онаке, двое закадычных друзей, сведенных вместе странными созвездиями, давшими им такие необычные для православного мира имена, надумали в одну осень, в одно и то же воскресенье жениться. Жить со своими не хотелось им, а строиться в селе было уже негде, и им предложили строиться в поле. Казалось бы, что тут такого! Нашли хорошее местечко, поставили два домика, и живите себе на здоровье, но тут уже начинается Молдавия. Они разошлись в выборе места. Харалампие, молчун и тугодум, все откладывал выбор места для застройки, Онаке терпеливо ждал, пока в один прекрасный день по деревне не прошел слух, что Харалампие со своими уже строится к западу от села. Там, мол, и земли получше, и лес поближе, и речка в низине. После такого предательства достоинство молодого Карабуша не позволяло строиться там же, рядом, и он сказал себе: ладно, поставим домик на востоке. Мне, дескать, лишь бы глазу было привольно, так, чтобы на много верст окрест видно было, лишь бы солнце первым по утрам в мои окна заглядывало. А то, что земли там, на востоке от села, где он построился, глинистые, что воды мало и до любой большой дороги идти да идти, — этого веселому балагуру в голову не пришло. Быстрота, с которой они разбежались в разные стороны, позволила Чутуре тут же перейти к прозвищам. Харалампия Чутура прозвала Умным. Онаке она никак не прозвала, хотя любому было ясно, что только чувство такта помешало селу произнести то, что уже вертится на языке…