Давид Бергельсон - Когда всё кончилось

• Название: Когда всё кончилось
• Автор: Давид Бергельсон
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7516-1136-1, 978-5-9953-00227-8

Давид Бергельсон (1884–1952) — один из основоположников и классиков советской идишской прозы. Роман «Когда всё кончилось» (1913 г.) — одно из лучших произведений писателя. Образ героини романа — еврейской девушки Миреле Гурвиц, мятущейся и одинокой, страдающей и мечтательной — по праву признан открытием и достижением еврейской и мировой литературы.

---

Там, за окнами его освещенного домика, было теперь тихо, мертво. Вызвездившееся неимоверно широкое небо расстилалось в вышине над темной, рано уснувшей деревушкой. В огороженном забором дворе попа заливались с наступлением ночи злые собаки, подымая вой при малейшем близком или отдаленном шуме, а то и попросту, задрав кверху морды, лаяли куда-то в пространство, по направлению к спящей деревушке, и наполняли по-осеннему холодный ночной воздух своим уныло-злобным воем.

Около восьми часов собаки обычно заливались злее и яростнее, и тяжелые мужицкие шаги раздавались возле кухонной двери. Тогда он, не вставая с дивана, подымал голову, прислушивался и кричал в открытую дверь:

— Эй, Алексей, есть там что-нибудь с почты, Алексей?

Он знал, что кроме газеты «Биржевые Ведомости» ничего быть для него не может, но каждый вечер обращался с такими словами к Алексею оттого, что они ему нравились, и оттого, что так часто произносили их те аристократы-помещики, с которыми он по-соседски вел дела.

Долго сидел он потом, развалясь по-хозяйски, у лампы с голубым абажуром, погруженный в думы, и разглядывал развернутый газетный лист. Он перечитывал вслух по нескольку раз непонятные места и прежде всего проверял курс ренты в рубрике биржи: у него самого был уже прикоплен изрядный капиталец, и он мог в любой момент купить ренту и держать ее, как это делают помещики, под замком в комоде; притом ренту имел всегда маленький, вечно веселый и вечно занятый делами Нохум Тарабай, тот самый Тарабай, который жил за восемнадцать верст отсюда на большом сахарном заводе, жил широко, по-барски, и детей своих воспитывал где-то в далеком большом городе. Встречаясь в обществе с этим Нохумом Тарабаем, он как-то нашел случай показать ему, что он, Вова Бурнес, тоже не лыком шит и при случае может бойко и громко осведомиться: «Пане Тарабай, как на этой неделе четырехпроцентные?»

На прошлой неделе, судя по газетам, с «четырехпроцентными» было так плохо, что из рук вон.

Тарабай тогда молча вытаращил на него свои живые глаза и широко разинул рот:

— Вот оно что! Мы уже о ренте поговариваем!

Да так и застыл на месте с изумленным лицом и разинутым ртом, не отвечая на вопрос о ренте.

А это что-нибудь да значит — так удивить Тарабая; недаром вскоре после этого рассказывал Вове маклер, частенько к нему наведывавшийся на своей тележке:

— Разрази меня гром, если Нохум Тарабай не расхваливал недавно Вову Бурнеса в присутствии целой кучи купцов. Чтоб мне в этом году счастья не видать, если я не слышал это из собственных уст Нохума Тарабая: «Запомните мои слова: у Авроома-Мойше Бурнеса растет сынок на диво; говорю вам — барин в полном смысле слова».

Однажды этот самый Нохум Тарабай почтил его своим визитом: проезжая мимо хутора, заехал в своей новой коляске к нему на двор и приветливо спросил по-польски кучера Алексея:

— Пан Бурнес дома?

Было около четырех часов дня.

Увидев через окно, как Тарабай выскочил из коляски, он сильно смутился, со всех ног кинулся открывать вечно запертую дверь парадного крыльца и почтительно ввел гостя в дом.

Такие острые и живые глазки были у этого низкорослого барина, что он заметил даже медную дощечку на наружной двери и, входя в комнату, похвалил:

— Вот так и надо! Как же иначе? Надо ведь жить по-человечески!

Было у Нохума обыкновение болтать без конца о себе, о своих крупных делах и о доме, поставленном на широкую ногу; при этом он тыкал пальцем в свой крахмальный воротник и каждый раз выдвигал накрахмаленные манжеты из слишком коротких рукавов.

Нужно было ему всего-навсего раздобыть на хуторе двести-триста вязок сена для скотного двора, что при сахарном заводе, но об этом можно было поговорить мимоходом, уже на дворе, садясь в коляску; а пока Тарабай мог весело покалякать, рассказать о своем старшем сыне, который служит где-то в крупном банке, о младшем сыне, студенте политехникума, и о двадцатитрехлетней дочери, которая очень привязана к деревне и к дому и, сидя здесь безвыездно, отстала и в науках.

Недавно как-то заявляет ему она, дочка:

— Хочу ехать в Одессу.

Отвечает он ей:

— Поезжай с Богом.

Приезжает через три недели из Одессы, показывает ему черное по белому и говорит:

— Погляди-ка, папа, я сдала экзамен за шесть классов.

И у него, двадцатисемилетнего парня, одно время после этого разговора вертелись в отупевшей голове такие странные мысли о дочке Тарабая и о бывшей невесте. То, что дочь Тарабая сдала экзамен за шесть классов, имело, казалось, какое-то отношение к нему и к тому, что Миреле вернула ему тноим и гуляет теперь со студентом Липкисом; он чувствовал себя совсем маленьким, ничтожным человечком и сознавал, что этому пора положить конец, пора найти какой-нибудь выход.

Тогда и случилось с ним нечто совсем неподобающее.

Он принялся усиленно поглядывать на молодого гоя, сельского учителя, ежедневно навещавшего перезрелых поповен. Однажды он пригласил его к себе и начал тайком брать у него уроки.

Однажды он даже сказал этому парню:

— Головоломная штука — эти дроби… Очень, очень головоломная штука…

А парень взял да и раструбил эти слова по свету, подсмеиваясь над ним.

С тех пор поповны фыркали каждый раз, когда он проходил мимо их крыльца. А в городе Миреле остановила однажды его сестру и ядовито спросила ее: «Что ж, он собирается, видно, в университет, ваш Вова?»

Глава четвертая

И снова встретился он с Нохумом Тарабаем.

Это было на сахарном заводе, где он получал деньги за доставленную им свеклу.

Почтительно стоял он перед Тарабаем, как внимательный и застенчивый ученик, и слушал веселый рассказ Нохума о том, как тот недавно встретил в городе его бывшую невесту и повел с ней политичный разговор.

Это было в доме ее родителей; собираясь уезжать, он обнял ее, как это принято в помещичьей среде, назвал «ясновельможной панной» и потихоньку шепнул насчет Вовы: «Есть у меня для тебя женишок — просто прелесть что такое!»

Тут он хитро подмигнул Вове прищуренным глазом и положил ему руку на плечо: пусть, мол, не кручинится и положится на него, на Тарабая. Да еще поклялся:

— Чтобы мне и этом году добра не видать, коли Миреле не станет твоей славной женушкой.

Так благодарен был Вова тогда этому умному и веселому Тарабаю и на обратном пути думал о нем с необычайным уважением, усмехаясь про себя: «Вот так голова… вот так умный человек…»

Чуть не целых две недели после этого разговора ходил он возбужденный и веселый, усиленно потчевал чайком приезжавшего из города маклера и не ленился лишний раз сходить на конюшню к кучеру и весело повторить:

— Нужно тебе, Алексей, новую шапку купить… Ты мне напомни, когда будем в городе.

Так хорошо было лежать целыми вечерами на кровати, думать о том, что в передней, наконец, будет висеть осеннее пальто Миреле, и воображать, как он когда-нибудь, лежа в этой самой кровати, скажет Миреле: «Жалко мне для тебя брички, что ли? Хочешь съездить в город — так вели заложить лошадей и поезжай с Богом».

Он все чего-то ждал, ждал с нетерпением и ломал себе голову над тем, каким образом осуществит Тарабай свое обещание. «Вскоре, значит, отправится Тарабай в город… Уж, наверное, понадобится ему вскоре поехать по делам, и тогда заедет он к отцу бывшей невесты…»

Но дни проходили за днями, а в городе все же не видать было Тарабаевой коляски.

Миреле по-прежнему заботилась о хромом студенте, как о брате родном, даже входила во все его дела и за глаза хлопотала о нем: «Что же это? Какой смысл для него сидеть так у матушки под передником и обучать премудростям городских девиц?»

А в городе все было по-старому, если не считать того, что стали носиться печальные слухи о старом кашперовском графе, который жил тогда уже за границей, у зятя: «Граф, того и гляди, обанкротится, а Кашперовка достанется банку».

Мать часто сообщала ему в письмах об этих слухах и заодно ругала бывшую невесту и отца ее, не переставая причитать: «Шесть тысяч рублей — легкое-ли дело… Шесть тысяч рублей в наше время…» И еще что: векселя все написаны были на имя Гедальи Гурвица; никого, кроме него, граф не знал.

Незаметно для себя самого начал он снова в эти сильно укоротившиеся и холодные октябрьские дни спать с утра до вечера, наполняя свою тихую, загроможденную мебелью комнату тяжелым и унылым храпом, и каждый раз, просыпаясь, вспоминал: «Ох, горюшко горькое… Ничего не выйдет из планов, которые строил все время насчет Миреле…» А хуже всего, что он был глуп и такую уйму денег извел на обстановку и на новых лошадей.

А потом как-то выдался неожиданно теплый воскресный вечер; косые лучи заходящего солнца окрасили червонным золотом соломенные крыши и обезлистевшие деревья, и мужики в черных свитках стояли возле лавки у стоявшей особняком еврейской хаты; чувствуя себя под этим красным светом по-детски счастливыми. Они лениво думали свою думу о хлебе, которого припасли себе вдоволь на зиму, и улыбались друг другу: «Пора, что ли, начать стены соломой обкладывать, а?»