Говард Лавкрафт - Некрономикон

• Название: Некрономикон
• Автор: Говард Лавкрафт
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-94698-080-7

«В начале был ужас» — так, наверное, начиналось бы Священное Писание по Ховарду Филлипсу Лавкрафту (1890–1937). «Страх — самое древнее и сильное из человеческих чувств, а самый древний и самый сильный страх — страх неведомого», — констатировал в эссе «Сверхъестественный ужас в литературе» один из самых странных писателей XX в., всеми своими произведениями подтверждая эту тезу.

В состав сборника вошли признанные шедевры зловещих фантасмагорий Лавкрафта, в которых столь отчетливо и систематично прослеживаются некоторые доктринальные положения Золотой Зари, что у многих авторитетных комментаторов невольно возникала мысль о некой магической трансконтинентальной инспирации американского писателя тайным орденским знанием. Думается, «Некрономикон» станет реальным прорывом в понимании сложного и противоречивого творческого наследия мэтра «черной фантастики» и первой серьезной попыткой передать на русском языке всю первозданную мощь этого ни на кого не похожего автора, сквозящую и в его тяжелом, кажущемся подчас таким неуклюжим синтаксисе, и в причудливо-архаичной лексике.

Вообще, следует отметить крайнюю энигматичность полных «тревожащей странности» текстов Лавкрафта, инкорпорирующего в свой авторский миф весьма темные аспекты эзотерического знания, демонологических ритуалов и оккультных практик, не следует забывать и о мистификационных коннотациях, отсылающих к редким и зачастую фантастическим источникам. Тем не менее некоторые литературные критики пытались причислить чуждое всякой этической дидактики творчество американского писателя к научной фантастике и готическому роману. «В настоящей истории о сверхъестественном есть нечто большее, чем таинственное убийство, полуистлевшие кости и саван с бряцающими цепями. В ней должна быть ощутима атмосфера беспредельного иррационального ужаса перед потусторонними силами, — отвечал мэтр, демонстрируя полный индифферентизм к позитивистской науке и судьбам человечества. — Литература ужаса — это отдельная, но важная ветвь человеческого самовыражения и потому будет востребована лишь очень небольшой аудиторией. И все же кто сказал, что черная фантастика столь уж беспросветна? Сияющая великолепием чаша Птолемеев была выточена из черного оникса».

---

Возможно также, что обитатели данной трехмерной сферы могут выдержать переход во многие неведомые и непостижимые сферы с одним добавочным или бесконечно множимыми измерениями — в данном пространственно-временном континууме или вне его — и, более того, переход в обратном направлении. Это было делом умозрения, хотя и можно быть уверенным, что мутация, которую повлечет за собой переход с любого данного плана в пространстве на следующий, более высокий, не скажется губительно на биологической целостности, как мы ее понимаем. Джилман не сумел сколько-нибудь внятно обосновать это свое последнее утверждение, но отсутствие ясности в этом предмете с лихвой искупала его четкость в других сложных вопросах. Профессору Апхейму особенно понравилось его доказательство родства высшей математики с некоторыми областями тайноведения, которое пошло в веках от невиданной и неслыханной древности, человека или прачеловека, познавшего космос с его законами полнее, чем мы.

К первому апреля Джилман забеспокоился всерьез, поскольку вяло текущая горячка не отпускала. Тревожило его и то, что некоторые соседи по дому говорили о его хождениях во сне. Его как будто часто не оказывалось в постели, а поскрипывание в его комнате половиц в определенные ночные часы заметил человек, живший под ним. Парню слышались по ночам и шаги явно обутых ног; Джилман был, однако, уверен, что в этом он ошибается, раз и ботинки, и всё прочее утром оказывались на том же месте. В этой хилой развалине возможен любой обман слуха — разве сам Джилман, даже при свете дня, не был теперь уверен, что звук, отличный от крысиной возни, доносится из черных пустот за наклонной стеной и с покатого потолка? Своим болезненно чутким слухом он начинал улавливать смутный шорох шагов на с незапамятных пор запертом чердаке, и порой их иллюзия бывала мучительно похожа на правду.

Он узнал между тем, что действительно стал лунатиком; его комната дважды оказывалась пустой по ночам, хотя вся одежда висела на месте. В этом уверял его Фрэнк Элвуд, единственный сотоварищ-школяр, которого нищета заставляла квартировать в этом убогом, на дурном счету доме. Засидевшись за полночь за учебниками, Элвуд поднялся к Джилману попросить помочь с дифференциальным уравнением, но обнаружил, что тот отсутствует. Открыть незапертую дверь, когда на стук не последовало никакого ответа, было бы довольно бесцеремонно с его стороны, но помощь нужна была до зарезу, он и подумал, что, если хозяина комнаты растолкать, ничего страшного не случится. Но ни в тот, ни в другой раз приятеля в комнате не оказалось; узнав об этом, Джилман поразился, где бы это он мог пробродить всю ночь босиком и в ночном белье. Решив разобраться во всем этом деле, если разговоры о его сомнамбулизме не прекратятся, он надумал посыпать пол в коридоре мукой и посмотреть, куда поведут следы. Дверь была единственным мыслимым входом, не посыпать же мукой подоконник за узким окном.

Наступил апрель, и лихорадочно изощренный слух Джилмана стали терзать молитвенные подвывания Джо Мазуревича, суеверного наладчика ткацких станков, снимавшего комнату на нижнем этаже. Мазуревич вел длинные бессвязные рассказы о призраке старой Кизайи и о косматой, с острыми клыками твари-«притыкомке», говоря, что по временам его так блазнит, что худо бы ему пришлось без серебряного распятия — на сей случай даденного ему преподобным отцом Иваники из церкви Св. Станислава. Джо беспрестанно молился, потому что подходил срок шабаша ведьм. В канун первого мая, в Вальпургиеву ночь, самые черные силы зла разгуливают по земле и присные сатаны собираются справлять свои обряды, которым нет названия. В Аркхэме это всегда очень скверное время, хотя благородные господа с Мискатоник-авеню, Хай- и Солтонстол-стрит и прикидываются, что ни о чем понятия не имеют. Но мерзостное действо будет твориться, и одного-двух младенцев недосчитаются наверняка. Джо знал про такие вещи, его бабушка слышала у себя на родине рассказы от своей бабушки. Благоразумие велит в эту пору молиться да четки перебирать. Три месяца ни Кизайя, ни Темная Дженкин близко не приближались ни к комнате Джо, ни к каморке Пола Чойски, а раз эти исчадья держатся подальше, значит, добра не жди. Наверняка затевают что-то.

Шестнадцатого числа Джилман зашел к врачу и был удивлен, что температура у него не такая высокая, какой он боялся. С пристальным вниманием его расспросив, доктор посоветовал обратиться к невропатологу. Джилман порадовался, что не пошел к еще более дотошному университетскому врачу. Старик Уолдрон, который и прежде советовал ему не перенапрягаться, заставил бы его сделать передышку, что было совершенно невозможно теперь, когда он так близок к решающим результатам своих вычислений. Без сомнения, он стоял у черты, отделяющей познанный универсум от четвертого измерения, и кто знает, куда дальше могут завести его поиски…

Но, только еще наталкиваясь на эти мысли, он задумывался о том, откуда берется его странная уверенность. Все ли это чувство грозной неизбежности исходило из тех формул, которыми он изо дня в день покрывал страницы? Тихие, вороватые призвуки шагов на заколоченном чердаке лишали его присутствия духа. А теперь еще нарастало чувство, будто кто-то неотступно убеждает его совершить нечто ужасное, чего он совершить не может. А лунатизм? Куда он порой отправляется по ночам? И что это за смутный намек на звук, который нет-нет да и пробьется сквозь сумятицу узнаваемых звуков даже средь бела дня, наяву? Его пульсация не соответствовала ничему земному, разве что ритму одной или двух полузабытых шабашных песен, и порой он в страхе чувствовал, что по неким своим свойствам она сродни неясному визгу и реву в абсолютно нездешних пучинах сна.

Между тем сны делались все более отвратительными. В неглубоком предсонье зловещая старуха выглядела сущей демоницей, и Джилман понимал, что она-то и напугала его в трущобах. Скрюченная спина, длинный нос и сморщенный подбородок не дали бы ошибиться, а бесформенное темное рубище он именно таким и запомнил. Лицо ее выражало отвратительную злокозненность и торжество, и, проснувшись, он вспоминал каркающий голос, который то улещивал, то грозил. Он должен повстречаться с Черным Человеком и со всеми вместе предстать пред престолом Азафота, в сердце абсолютного Хаоса, — вот что она говорила. Он должен расписаться своей кровью в книге Азафота и принять новое тайное имя — теперь, когда он самостоятельно проник так далеко. Пойти вместе с ней и Темной Дженкин и предстать пред престолом Хаоса, где полоумно визжат пронзительные флейты, не давало ему то, что имя Азафот он встречал в «Некрономиконе» и знал, что это имя предначального зла, слишком страшного, чтобы описать его словами.

Старуха всегда возникала прямо из воздуха возле того угла, где сходились покатый книзу потолок и наклоненная внутрь стена. Она как будто сгущалась в точке дальше от пола, чем от потолка, и каждую ночь оказывалась все ближе и виделась все отчетливее, прежде чем успевал сместиться сон. Темная Дженкин тоже подбиралась ближе и ближе, и ее изжелта-белые клыки отвратительно блестели в нездешнем фиолетовом свечении. Ее резкое омерзительное верещание все больше и больше врезалось Джилману в слух, и утром в памяти оставалось, как она выговаривала имена Азафот и Ньарлафотем.

В видениях глубокого сна все становилось тоже более отчетливым, и Джилман интуитивно сознавал, что сумеречные пропастные пространства вокруг него — это пространства четвертого измерения. Те органические существа, чьи пертурбации казались не столь вопиюще несообразными и немотивированными, возможно, были проекциями органических форм с собственной нашей планеты, включая людей. Чем были остальные в своем измерении или измерениях, он не смел и помыслить. Две из более сообразных в своих движениях форм — довольно большая купа радужных, вытянутых наподобие сфероида пузырей и куда меньших размеров и невиданных цветов многогранник с быстро меняющимися плоскостными углами, — казалось, обнаружили его присутствие и следовали за ним или предшествовали ему по мере того, как он менял местоположение среди гигантских призм, лабиринтов скоплений кубов и плоскостей и недо-знаний; и все это время неясные визг и рев наливались с новой силой, словно приближались к какой-то наивысшей точке абсолютно невыносимой интенсивности.

В ночь на двадцатое апреля произошло новое событие. Джилман полунепроизвольно перемещался в сумеречных безднах, предшествуемый купой пузырей и маленьким многогранником, когда вдруг заметил специфическую правильность углов, образованных ребрами гигантских соседствующих скоплений призм. В следующую секунду бездна исчезла, он же, дрожа, очутился на скалистом склоне, залитом сильным рассеянным светом. Он был бос и в ночном белье и, попытавшись пойти, обнаружил, что с трудом отрывает подошвы от склона. Курящаяся дымка скрывала от глаз все, кроме самой низбегающей поверхности, и он содрогался при мысли о звуках, какие могут возникнуть из этой дымки.