Николай Омельченко - Повести

• Название: Повести
• Автор: Николай Омельченко
• Издательство: Веселка
• Жанр: Детская проза
• Год: 1980

В книгу украинского советского писателя вошли повести «Первая навигация» и «Следы ветра». Главные герои в повестях — подростки, мальчишки и девчонки. В сложных небезопасных ситуациях они по-настоящему узнают друг друга, воспитывается их воля, закаляются характеры.

---

А потом была школа, пионерские лагеря, и снова отец и пароход, шумные пристани. В те годы Иришка не задумывалась ни о счастье, ни о горе.

Весной сорок первого отца перевели в Киев. Иришке понравился большой красивый город, суетливый, громыхающий трамваями Подол, на котором беспорядочно и густо теснились дома, восходили то вверх по склонам, то жались у Днепра. Понравился тихий дворик и мальвы у домика, где отец снял комнату, в которой потом, всего через несколько месяцев, так круто и поначалу совсем непонятно повернулась ее жизнь. Конечно же, отец, как сейчас уже поняла Иришка, снял комнату в этом доме не только из-за мальв. Хозяйка квартиры, Никитична, женщина в летах, одинокая, но еще не старая, охотно приняла постояльцев, помогала в их несложном хозяйстве, готовила и стирала, даже в мелочах проявляя заботу об Иришке, опекала ее, когда отец уходил в плаванье.

Отец и Иришка привыкли к ней за короткое время, даже полюбили ее. Думается, что Никитична совершенно искренне привязалась к Иришке.

Когда началась война, Иришка стала редко видеть отца. Иногда он забегал ночью, целовал ее сонную, а когда она просыпалась, прижимал к себе, терся о ее лоб небритой щекой, молчал или говорил:

— Ничего, Иришка, все скоро кончится, как началось, так и кончится, погоним скоро Гитлера…

Однажды он пришел под вечер. Перед этим его долго не было. Иришка и Никитична сидели на простеленном старом одеяле в тени под яблонькой, прислушивались к далеким орудийным раскатам и грызли семечки.

Война для тех, кого она еще не коснулась близко, казалась чем-то нереальным, к ней трудно было привыкнуть.

Иришка все эти дни никуда не отлучалась из дому, боялась, что вдруг забежит домой отец, а ее не застанет. Увидев его, бросилась навстречу, повисла на шее. Потом сидела у него на коленях, болтая о разных пустяках. Отец хмуро молчал. За последнее время он сильно похудел, на висках пробилась седина, а глаза стали тусклые, в них исчез прежний веселый блеск. Иришке раньше казалось, что отец, когда и сердился, не был хмур, а глаза даже улыбались. Сейчас же, слушая дочь, он лишь иногда натянуто улыбался, но лицо оставалось по-прежнему усталым и неулыбчивым.

Отец сказал хозяйке:

— Ничего у меня с Иришкой не вышло. В Херсоне оставался кое-кто из моих близких. Думал к ним отправить, но никого уже не застал — эвакуировались…

Он помолчал некоторое время, обнял дочь и спросил:

— Ну, так что же, доченька, будем делать? Искать родственников уже поздно, да и времени нет…

— Ты идешь на фронт? — спросила Иришка.

Отец молча кивнул.

— Возьми меня с собой, — почти весело, как и всегда, когда отец уходил в плаванье, попросила девочка.

Ей отец не ответил, а Никитичне сказал:

— Киев, конечно, постараемся отстоять, но а вдруг?.. Может, на некоторое время…

Он пристально посмотрел на хозяйку.

— Ох, горе, горе, — покачала головой Никитична. На глазах у нее заблестели слезы. — Я полюбила Иришку. Идите, Василий Алексеевич, и будьте за нее спокойны. И сама ее не обижу, и другим в обиду не дам.

И отец ушел. Снова ждала его Иришка каждый день, часто просыпалась по ночам, прислушиваясь, не раздастся ли знакомый стук в дверь. Отец не пришел. В город ворвались немцы. Думалось, не надолго. Вот-вот вернутся наши, и с ними отец… Поначалу все в доме было по-прежнему. Хоть и тревожно и боязно жилось, но Никитична относилась к Иришке, как и при отце, заботливо, успокаивала, мол, временно все это. Но жить становилось все труднее и труднее. Однажды Никитична, повздыхав, сказала:

— Деньги у нас кончились. Что есть будем?

Постояла некоторое время в раздумье, затем, не глядя на Иришку, произнесла:

— Придется вещи продавать.

— Берите и наши вещи, все, что надо, — вздохнула Иришка.

Никитична открыла шкаф, чемоданы, что-то откладывала в сторону, подсчитывала.

— Пойду я, дочка, может, в селе эти тряпки на какие продукты поменяю, — говорила она вздыхая. — А ты тут дома уж как-то…

И началась для Иришки новая жизнь, голодная, полная тревог. Чтобы прокормиться с Иришкой, Никитична уходила на села. То картошки принесет немного, то пшена, а то и ничего… Как-то даже семечки принесла, потом подсушила их на большой чугунной сковородке. Они пахли очень вкусно, на весь двор, и хозяйка насыпала Иришке полный кулек. Было приятно держать его, теплый и пахучий, в руках, слушать ласковый голос Никитичны: «Лузай, лузай на здоровье, моя хорошая дивчинка».

В теплые дни Иришка уходила к Днепру, подолгу сидела на берегу, думала, мечтала…

Величаво и спокойно текла река, тихо плескались о прибрежные камни волны, в заливах ярко искрилась лазурь, над золотистым песком на Трухановом острове зеленели ивы. И порой, глядя на воду, девочка как бы забывала о том, что уже давно идет война, что все вокруг так изменилось. Тогда Иришке казалось, что вот сейчас промчится мимо узкий, выкрашенный в блекло-синий цвет монитор, и у рубки будет стоять отец, улыбающийся, весело помахивающий рукой. Так когда-то было…

Когда город освободили наши войска, вместе со всеми радовалась и Никитична, целовала Иришку, приговаривая:

— Вернется теперь наш Василий Алексеевич, и все будет хорошо, мы снова заживем, моя хорошая.

Дни проходили в радостном ожидании. Каждое утро Иришка просыпалась с надеждой, что вот сегодня, наконец-то, придет если не сам отец — ведь шла еще война, — то хоть весточка от него. Но ничего не было.

В годы оккупации Иришка только и жила надеждой, что вернется отец, и снова наступит прежняя довоенная жизнь, которую только и можно считать настоящей жизнью. Но вот уже прошло несколько месяцев после освобождения, немцев погнали дальше на запад с нашей земли, радовались люди освобождению, обновлялась жизнь, а у Иришки после первых радостей вновь пришла печаль и тревога: от отца не было никаких вестей. Тогда Иришка написала в Москву. Ответ пришел малообнадеживающий: «Василий Алексеевич Стрельченко пропал без вести». Люди, у которых Иришка спрашивала, что означает это самое «без вести», хотя и вздыхали, глядя на Иришку с сочувствием, отвечали, что без вести — это еще, возможно, и жив. Война разбросала людей, того и гляди объявится.

Такие ответы на время успокаивали девочку, оставляя еще крохотную надежду, однако радости они не приносили.

Вот только сегодня вдруг словно дохнуло вновь прежним довоенным, и не понимала Иришка, что стало тому причиной. Первый ли такой солнечный, теплый весенний день, ранняя ли гроза, хлынувшая на город, или тот паренек в тельняшке и мичманке, так напоминавший веселых матросов из команды отца, которые любили и баловали Иришку и которых любила она. Или, может быть, причиной тому — и весна, и гроза, и матросик.

«Обязательно надо сходить в Управление пароходством, — думала Иришка, — побродить по пристани, порасспрашивать об отце. Может, кто уже вернулся из тех, что воевали вместе с ним, или встретятся люди, которые слышали о нем, знают о его судьбе». От мысли, что она не будет вот так просто сидеть и ждать сложа руки, а что-то предпримет, может, встретит людей, близких отцу, Иришке стало радостно и немножко тревожно.

Первый день

Солнце только поднялось из-за Днепра, холодными вспышками отражалось в окнах домов, серебристой рябью блестело в лужицах на узких подольских тротуарах. Уже не один трамвай обгонял Сашу, а он и не думал садиться в набитый людьми вагон, хотелось пройтись пешком, испытать всю радость начала первого в жизни трудового дня.

Саша спешил в затон — сегодня должны поднимать со дна реки пароход.

У берега Днепра, захламленного трухлыми бревнами и прошлогодними высохшими водорослями, в окружении нескольких человек Саша увидел Любина. Широко улыбаясь, так что даже его короткий крючковатый нос, казалось, выпрямился, Любин взял Сашу за локоть и представил:

— Новый член команды! Самый нетерпеливый! Каждый день прибегает и спрашивает, когда же будем поднимать наш корабль. И вот дождался этого дня!

Водники протягивали Саше, как равному, руку, называли себя.

Коренастый, сутуловатый мужчина с рябым от оспы лицом, Владимир Афанасьевич Лемеж был рулевым. Боцман Валерий Божко, щуплый, верткий, с писклявым голоском, был вовсе не похож на тех боцманов, какими их представлял себе Саша. А пожилой мужчина с черной повязкой на глазу, слегка прихрамывающий, — Леонид Маркелович Чубарь, оказался механиком. Потом Саше пожал руку Василь Промыко, тот самый паренек, которого он как-то встретил в Управлении пароходством. Василь был кочегаром. Улыбнулся, подморгнув Саше, как старому знакомому. Подходили и другие, всех запомнить Саша сразу не мог. Были тут и рабочие, и водолазы, и крановщики — все, кто явился, чтобы поднимать пароход.

На месте, где пароход лежал на дне реки, стояли две баржи с лебедками и небольшими кранами, понтоны. Рядом сновал буксирный катер. Водолазы и несколько рабочих сели в лодку и отчалили к баржам.