Кузьма Петров-Водкин - О «Мире искусства»

• Название: О «Мире искусства»
• Автор: Кузьма Петров-Водкин
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

На «Салоне» я познакомился с центральными фигурами «Мира искусства» и был ими тепло и участливо принят.

В чем обаяние Дягилева, Бенуа, Сомова, Бакста и ближайших к ним людей?

На рубежах исторических переломов возникают такие созвездия человеческих групп.

Они знают многое ценное за их спинами и несут собой эти ценности прошлого. Из пыли истории они умеют извлекать вещи, оживлять их и давать им близкое современное значение.

Они знают неизбежность конца доживаемой ими эпохи, поэтому у них острота романтического скепсиса, волнующая элегичность их настроений. Они — это предреволюционные романтики.

История петербургского периода воскрешена «Миром искусства».

Оживлен Петр, бродящий городом Невы. «Медный всадник», «Пиковая дама» в иллюстрациях А. Бенуа до ощупи дают Петербург Пушкина. А.П. Остроумовой, Яремичем оценены, оживлены и поднесены зрителю арки, колонны, завитки решеток Петербурга.

И по усадьбам и городкам страны проснулись, отряхнулись от пыли прекрасные всхожести.

В парках подымаются жеманные тени Сомова, чувственная Пряность этих дам и юношей вторгается в современность.

Мудрый ядовитый эстет Бакст выкапывает «античные ужасы», раздевает и одевает современность плотоядными шелками Востока.

Добужинский со свойственной ему нежностью умиляет нас простотой и детскостью провинции.

С.П. Дягилев, организующий эстетику, оперирует этим материалом — ахает Европу дикими плясками скифов, трагическими звуками Мусоргского; дирижирует, советуется и командует в плеяде «Мира искусства». Есть ли все это ретроспективность и только?

Нет! Прошлое здесь лишь для того, чтоб от него рикошетом возникло современное.

Жутко, затхло от несегодняшнего дня, но извольте перечувствовать: подходим к точке; свои…сегодняшние горизонты темны, милостивые граждане, — так мыслил я для «Мира искусства».

Удаляясь по спирали и радиусам от Ядра, возникают «балаганчики», «привалы», «бродячие собаки», стилевая мистика, декадентство, безвкусица и пошлость.

Читая с огорчением посмертный дневник Блока, ужасаешься, какими пустотой и мещанством наказывались даже такие, как Блок, когда они теряли платформу эстетического равновесия «Мира искусства». «Вкус и Мера Вещей» — лозунг Ядра. Все «слишком выраженное» им отметается.

Искусство не поучает, не философствует — оно радует. Как бархатные блузы и длинные волосы не означают еще художника, так «запросы» и «переживания» не характеризуют подлинного искусства. Бывало, приходили к «Миру искусства» некие личности с «трагедиями исканий», но их надрывный голос, жесты для них же самих вдруг оказывались столь шутовскими, что они стыдно смолкали, и случалось это от сдержанной улыбки Кости Сомова, нетерпимого ко всему, что вне круга его друзей и близких.

Александр Николаевич Бенуа был центром второго «Мира искусства». Его «Художественные письма» были установками на данное явление в области искусства.

С этими «письмами» в руках обходили посетители данную выставку. Сказанное Бенуа утверждалось и принималось паломниками. Таков был его авторитет. Сколько работал Бенуа и пером, и кистью, и в театра! Каждый день вы могли видеть у Александра Николаевича новые эскизы, проекты — и это наряду с огромной работой по «Истории живописи всех времен и народов». Казалось бы, весь высыпался он в этой занятости. Нет, он тончайший собеседник, он развернет перед вами патриархальную древность, он коснется близкого, случившегося сегодня, и тут и там вас обласкивает, я бы сказал, эстетикой проверяемого мироздания. Обаятельный был Александр Николаевич, когда он этого хотел. Но этот баловень жизни, домашнего уюта становился неузнаваем, когда его хотя бы случайно погладили против шерстки.

Леон Бакст в войлочного цвета парике, в ватном цилиндре, в ярком галстучке воспламенялся выдающимися оригинальностями на выставке.

— Шуга, Шуга, это погазительный художник (Бакст не выговаривал «р»), а ты о нем ни строчки… Какая линия, нет, ты посмотри. C'est charmant quelle ligne. — Бенуа тащим был Бакстом к холсту, о котором шла речь, и перед картиной происходила дружеская дискуссия, соблазнительная для обступивших посетителей.

Разговор был тонко инструментован: «Слышите, — шептали около, — Бакст выдвинул новые принципы».

И слушающие создают и разносят легенду о новом течении в центре «Мира искусства», о движении к кубизму и так далее.

Бенуа первый не выдерживал этой ерунды.

— Mais voiyons, Бакст, c'est idiot, c'est idiot — и убегал…

К Баксту приближались стильные девицы и юноши.

— Стареет, стареет Александр Николаевич, — шепелявил Бакст и делал сожалительную к своему другу гримасу.

У Бакста в его приемной на пустой стене висела одна вещь — большая фотография с Джорджоне «Спящая Венера». Бакст с любого качества посетителем начинал говорить об этой вещи — посетитель забывал о цели прихода и уходил ни С чем, но сила прониковения хозяина в «женщину» Джорджоне была столь жизненна, что уходящему чудилось, что эта Венера провожает его не только по пяти этажам от квартиры Бакста, но и на извозчике; но достаточно было воздуху освежить очарованные мозги, как ушедший хлопал себя по лбу: чушь какая-то, во чушь-то! Ах, дурак, дурак, да ведь я по делу у Бакста должен был быть.

Насколько у Бенуа, например, с Сомовым были всегда ровные нежные отношения, с Бакстом они были всегда чуть-чуть ироничны, с жальцами на концах фраз.

Вскоре Леон Бакст взметнулся за границу, и тотчас же по его там появлении возле него возникает треск и мировой успех — Бакст одевал Европу плотоядными восточными шелками.

Однажды, сидя вдвоем с Бенуа возле его полного делового беспорядка письменного стола и рассматривая вместе одну из бесчисленных папок с его рисунками, я не удержался:

— Александр Николаевич, ну и что вы всерьез, по-настоящему не займетесь живописью? Ведь у вас же такие богатые искровые начала.

Бенуа ответил:

— Моя судьба делать проекты, и пусть другие осуществляют эти проекты.

Он сказал это спокойно, вдумчиво, но на дне его голоса я уловил грусть, сожаление, как бы чему-то не вполне достоверному отдал он талант своей жизни… Чему же? Декоративизму, этому лимонаду, всегда раздражающему жажду, но никогда эту жажду не утоляющему… А впрочем, может быть, это мне показалось.

Сомов, с кошачьей мягкостью улыбающийся на диване, был воплощенность такта. Каждое слово Константин Андреевич как бы пробно пускал к собеседнику, и только женская бестактность, в каком бы то ни было виде проявленная, выбивала его из колеи:

— Дура, какая дура, — обычно говорил он в таких случаях.

Работал Сомов много и упорно. Что касается техники темперы, он ее поднял на высоту французских мастеров XVIII века. Работа «по-сырому», требующая иконописной точности красочного расплыва, Сомовым доведена до совершенства. Сомов же создал тип рисунков-портретов, слегка расцвеченных на незакрашенном фоне. Робко, как ученик, приступал он всякий раз к натуре. «На каждом рисунке мне приходится заново учиться», — говорил Сомов. И действительно, процесс работы его был сложный и мучительный — и эта печать, к сожалению, оставалась и в законченных его работах, проявляясь и в излишней затушеванности его работ, и в изломах самого сюжета.

Кустодиев — терпелся в «Мире искусства». Странно, любимый москвичами, жаждущими иметь его в своих рядах, Борис Михайлович резко порывает с ними, чтобы войти к петербуржцам после раздела; он один из самых плодовитых участников выставок, — но Ядро молчало перед его картинами. Думаю, это наглядно для характеристики платформы «Мира искусства».

Что есть Кустодиев? Принявший по школе всю беспринципность выродившейся Академии и благодаря фотографичности глаза, умевшего проекционно без видимых ошибок калькировать натуру, Кустодиев становится натуралистом. Скоро безжизненность такого подхода к живописи делается для него очевидной, и он решает, что его спасение в «стиле», и начинает искать этот стиль.

Где, как не в «Мире искусства», найти тонкую выдумку, острое понимание эпох, и Борис Михайлович потянулся к этой культуре, несмотря на отношение к нему носителей этой культуры. Войдя в этот новый для него мир, Кустодиев сразу меняется: он берет более яркие краски, он, дотоле случайно выхватывавший быт, — теперь гутирует по рецепту Ядра его тонкости: жеманность и лубочная чувствительность (от Сомова) сплетаются в нем с пониманием в духе Островского русского уютно-коробочного быта. Он варьирует материал: лепит, пишет темперой, акварелью, оцвечивает контуры своих розовых купчих, — словом, он приобретает внешнюю схожесть с Ядром, но Ядро молчит перед картинами Кустодиева. Вовне растет его популярность; его покупают нарасхват; репинцы гордятся им, только сам Илья Ефимович, случась со мной перед холстом Кустодиева и на мой показ: «Ну, а это?» — очень заволновался и зачастил: «Декорация, декорация, только декорация. Никакой живописи — а-а, а какой был талантливый…»