Эйлет Уолдман - Любовь и прочие обстоятельства

• Название: Любовь и прочие обстоятельства
• Автор: Эйлет Уолдман
• Издательство: АСТ, АСТ Москва
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-17-062165-1, 978-5-403-02540-9

«На чужом несчастье счастья не построишь»…

Эмилия Гринлиф, влюбившаяся в женатого Джека, забыла об этом.

Она сделала все, чтобы спровоцировать развод любимого и выйти за него замуж. Но теперь настало время расплаты за содеянное…

Уильям, обожаемый сын Джека, снова и снова причиняет молодой мачехе боль. Его мать Каролина с наслаждением ведет против «разлучницы» настоящую войну…

А с дочерью самой Эмилии происходит несчастье.

Ситуация кажется безнадежной. Джек уже готов бросить новую супругу, «не оправдавшую ожиданий».

Жизнь Эмилии летит под откос.

И тут неожиданно на помощь Эмилии решает прийти Каролина…

---

Семнадцать фотографий Изабель Гринлиф Вульф. Джек загрузил их в компьютер, прежде чем она умерла, и заказал распечатки в интернет-салоне. Они прибыли по почте, и я забрала их, не сказав Джеку.

На первой — лицо Изабель, лиловое от натуги, глаза закрыты, щеки надуты, над бровью — пятнышко слизи. Тело еще находится внутри меня. Сделав эту фотографию, Джек передал камеру Фелиции и склонился рядом с доктором Брюстером. Он положил руки поверх докторских, как его учили, и подхватил Изабель в протянутые ладони. Когда малышка ощутила холод и ласковое прикосновение отца, то испустила пронзительный крик, но замолчала, как только доктор Брюстер вытер ее и положил мне на живот. Фелиция настояла, чтобы девочке позволили пососать, прежде чем взвесить ее и обмерить, и Изабель немедленно вцепилась в грудь, будто всю жизнь этим занималась или только и ждала шанса присосаться к груди, которую считала своей неотъемлемой собственностью.

Вот две фотографии, на которых Изабель взвешивают, на одной из них видны цифры: три килограмма четыреста граммов. Хороший вес. Средний. Идеальный. Вот фотография доктора Брюстера, который держит Изабель на руках. Вот Изабель с Фелицией. Вот размытая фотография, на которой Джек и вторая медсестра купают Изабель — спустя примерно час после рождения. Вот более четкая фотография: Джек в палате, держит Изабель. Он улыбается до ушей. Один глаз у ребенка открыт, другой закрыт, а в правом углу снимка виднеется моя распухшая ступня в зеленом больничном носке. Это единственный снимок, на котором мы, все трое, вместе.

Вот три фотографии Изабель со мной, в постели. Волосы у меня сальные и немытые, они как будто прилизаны, лицо круглое, припухшее. Тело выглядит так, словно его накачали насосом и оно вот-вот взорвется. Изабель, наоборот, невероятно красива для новорожденной. У нее пухлые щечки, голова покрыта мягкими темными волосиками, которые завиваются над ушами. Джек говорит, у Уильяма были точно такие же, но в два месяца все выпали.

У моей дочери рот Джека — крошечные губки сливового цвета — и круглые глаза, отнюдь не похожие на щелки, как у других младенцев. Они ярко-синие. Разумеется. Джек и Фелиция говорят, трудно судить, у детей глаза меняются, но я узнаю этот цвет где угодно.

Последние фотографии — Изабель в ее первый и единственный день дома. Изабель в кроватке, спит. Изабель на диванной подушке. Изабель на пеленальном столике, без подгузника, вся попка вымазана черной липкой гадостью, которую я вытираю, старательно изображая отвращение — язык высунут, глаза скошены. Изабель в новом подгузнике, чистая, свежая, в чересчур большом для нее комбинезоне. Изабель на коврике из овечьей шерсти, который кто-то нам подарил. Изабель на постели, крошечное тельце на белой простыне, похожее на пятно, слишком маленькое для того, чтобы задержаться в этом огромном пустом пространстве надолго.

Я смотрю на фотографию и чувствую, как сжимается горло и подступают слезы, а потом понимаю, что Джек не спит. Он не двигается, но от него исходит энергия. Я перевожу взгляд на его лицо. Он лежит и смотрит на меня. Фотографии сыплются из моих рук на одеяло, и снимок Изабель, затерявшейся в постели, ложится на самый верх кучки.

— Вот эту особенно не люблю, — говорит Джек. — Смотреть на нее не могу.

Он роется в фотографиях и вытаскивает сделанный в больнице снимок, на котором мы с Изабель в профиль, смотрим друг на друга. Я держу ее на сгибе локтя, большие пальцы запущены под мышки, остальные поддерживают головку. У нас одинаковые подбородки.

— Это моя любимая, — говорит Джек. — И еще та, где ты меняешь ей подгузник. Они обе стоят у меня на столе в офисе.

— У тебя на работе фотографии Изабель?

— Да.

— Ты не говорил.

— Ты не спрашивала.

Я забираю фотографию и смотрю на нее.

— Я толстая.

— Ты выглядишь как всякая роженица.

Я, разумеется, тут же начинаю плакать. Стараюсь не побуждать Джека к действиям, но тщетно. Он садится и обнимает меня, прижав к груди.

— Отчего ты на меня не сердишься? — бормочу я. Пижама у него расстегнута, и я тычусь носом в поросшую волосами грудь.

— За что?

Я прячу лицо.

— За что, Эмилия? За что я должен на тебя сердиться?

— За то… что я спрятала фотографии.

— Я просто заказал их еще раз и велел доставить в офис.

Я поднимаю голову.

— Ты не сердишься, что я вообще тебе про них не сказала? За то, что спрятала их в ящике?

Джек вытаскивает салфетку из коробки на столике и вытирает грудь, которую я измазала слюнями.

— Конечно, не сержусь.

— Почему?

— Ты как будто хочешь, чтобы я на тебя сердился.

Я прижимаюсь к мужу. Он такой теплый, волосы у него на груди щекочут мою щеку.

Джек целует меня в макушку.

— Если хочешь, выбери пару фотографий, и я их увеличу. Мы купим красивые рамочки и поставим их здесь. Или в гостиной.

— Господи, не надо. То есть… не сейчас. Я еще не готова.

Он чуть слышно вздыхает.

— Не то чтобы я никогда этого не захочу. Но не сейчас.

— Хорошо.

— Сейчас я хочу, чтобы они оставались тайной. Моей. Больше ничей. — Я не сразу понимаю, что сказала. — И твоей, разумеется. Конечно, твоей тоже.

— Ну да.

Я снова беру маленькую стопку фотографий и перебираю их, пока не нахожу снимок с Джеком и Изабель. И моей ногой в углу.

— Тебе нравится? — спрашиваю я.

— Не очень, — говорит он. — Она здесь похожа на Моряка Попая. Один глаз открыт, другой закрыт.

— А ты отлично смотришься. — Я касаюсь пальцем его улыбки. — Выглядишь счастливым.

— Я действительно был счастлив. День, когда родилась Изабель, и день, когда родился Уильям, были самыми счастливыми в моей жизни.

— Я тоже была счастлива.

— Знаю, Эм. Знаю.

Проходит много времени, прежде чем мы засыпаем.

Глава 7

На следующий день я уговариваю Саймона прогулять работу и пойти со мной в кино. У него действительно нет времени на подобные глупости, приходится думать о серьезных, взрослых вещах. Саймон занимается вопросами охраны труда, но сейчас ожидает приглашения на работу от Американского союза гражданских свобод. Он год за годом подает заявление на все вакансии, какие там только есть. Со временем скорее всего он станет компаньоном своей фирмы, хотя и ненавидит эту работу. Саймон умный, старательный, его не так просто отвлечь. Преданность делу, которое он презирает, — именно та причина, по которой я вынуждена напомнить ему о своем горе.

— Это нечестно, Эмилия, — замечает Саймон.

— Это ты мне говоришь?! Кинотеатр «Анжелика», камбоджийский фильм, три с половиной часа. Я куплю тебе двойной эспрессо.

Мы — единственные зрители в зале в одиннадцать часов утра, невзирая на то что этот жуткий и утомительный фильм, посвященный Дальнему Востоку, номинировался на «Оскар». Фильм настолько мрачен, что Саймон начинает сочинять дополнительные субтитры.

— Боже, Боже! — говорит он с ощутимым южным акцентом. Саймон часто притворяется, что родом из Алабамы. На самом деле он вырос в Нью-Йорке. — В этом ужасном месте просто негде помыть голову!

Я чувствую, как впервые за долгое время у меня вырывается смешок.

— Эй ты, с пистолетом! Эй! А шампунь-кондиционер у вас есть? А спрей? А бальзам?

Теперь я громко хохочу. Героиня фильма бредет вдоль берега реки, ее подгоняет солдат со штыком. Саймон продолжает комментировать:

— Господи, никогда больше не пущусь в такой дальний путь с немытыми волосами!

Я толкаю его в бок:

— Ладно, перестань. Это ведь геноцид.

Мне так смешно, что хочется в туалет.

— Нет, подружка, это просто плохой фильм, — отвечает Саймон и замолкает.

Я смотрю на экран. Женщина упала в воду. Она всплывает на поверхность, вода течет с волос ей на глаза. Она окружена трупами детей. Они плавают вокруг, голые, с открытыми глазами, безжизненные. Женщина отталкивает их, плачет, кричит, воет от ужаса и отвращения.

— О черт, — говорит Саймон. — Пошли отсюда.

— Нет.

— Эмилия, идем. Тебе не нужно это видеть.

Я начинаю спорить. Напоминаю, что раньше мы никогда не уходили из кинотеатра. Не важно, насколько ужасен фильм. Мы видели все самые скучные ленты, какие когда-либо показывали в Нью-Йорке. Я перечисляю: «Красный фонарь», «Запах зеленой папайи», «Зеленая папайя», «Запах красного фонаря»… Мы намеренно шли смотреть самые жуткие фильмы и сидели до конца, пока не заканчивались титры. Мы не можем уйти сейчас, это вопрос гордости.

Саймон обхватывает меня за талию и поднимает с кресла.

— Мы уходим, леди, — заявляет он и выводит меня из театра.

В фойе мы надеваем пальто и шарфы. У Саймона — новое зимнее пальто, черное и длинное. Оно раздувается, когда он набрасывает его на плечи, отчего Саймон кажется непривычно изящным. Он носит только черное, белое и серое. Его квартира — полностью серая. Обычно Саймон объясняет эту скудость красок тем, что он дальтоник. Это неправда. Саймон — гей с полным отсутствием вкуса. Он высокий и мертвенно-бледный, у него выпученные глаза, будто он страдает от проблем со щитовидной железой. Волосы у Саймона редеют, и он стрижет их так коротко, что отчетливо видны очертания черепа. И все-таки он красив, хоть и мрачен.