Григорий Ряжский - Портмоне из элефанта : сборник

• Название: Портмоне из элефанта : сборник
• Автор: Григорий Ряжский
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-699-5404

Жизнь преподносит нам разные сюрпризы. Никогда не знаешь, чем обернется покупка элегантного кошелька, тщательно спланированный розыгрыш или поход налево. Все рассказы Г. Ряжского имеют неожиданный финал, они непредсказуемы, как сама жизнь.

---

…Не помню, я сказал, что джемпер был ей в обтяжку?..

Через неделю мне повезло, потому что Варя поскользнулась и упала, в коридоре, во время переменки. Упала и расцарапала коленку о щербатую паркетину. А я в это время находился рядом, просто проходил мимо, и в кармане у меня была полоска бактерицидного лейкопластыря, зеленого такого, со спиртовым запахом, — их всегда покупала мама и подсовывала мне, зная мою привычку давить прыщи. Еще с раннего детства. И тогда я быстро кинулся к ней, к новенькой этой, к Варе, и помог ей встать, а сам присел на корточки и заклеил царапину такой полоской. А потом еще прижал ее рукой и подержал так, на коленке. А она тогда опустила на меня глаза и не стала плакать, а перетерпела боль и посмотрела сверху вниз, благодарно-благодарно… И еще не успев подняться, я ощутил внезапно знакомый запах и сразу понял, что исходит он от нее, от этой девочки, от Вари. И не от нее самой даже, а от ее заклеенной пластырем девчачьей коленки. И запах этот напомнил мне смесь свежего парного молока и водки, вернее, деревенской самогонки и чего-то еще кисло-сладкого, похожего на запах переночевавшего на подоконнике фруктового кефира. Почти так же пахло в деревне, куда мама возила меня еще совсем маленьким. Там у них во дворе обычно стоял этот запах, и если хорошенько принюхаться, то можно было почувствовать его и в доме. Но особенно сильно я ощущал его, находясь внутри сарая, когда гладил по щеке хозяйскую корову Зорьку. Там, в другом, противоположном от Зорькиного загона углу, всегда стояли бачки с самогонной закваской и бутыли с конечным ядреным продуктом тети-Нюшиной перегонки. А тетя Нюша была ко всем очень доброй, потому что продавала людям и Зорькино молоко, и это крепкое питье. А молоко от Зорьки, свеженадоенное, густое, мы пили всегда досыта и за просто так, просто за то, что у них живем. Зорька была рыжей, с белыми облаками на спине и по бокам и влажными раздувающимися ноздрями.

— Это кучерявые облака или перистые? — спрашивал я маму, прижимаясь к Зорькиной щеке и вдыхая ее молочный запах.

— Сам ты кучерявый, — смеялась она в ответ и гладила меня по голове. — Кучевые надо говорить, а не кучерявые, дурачок мой любимый…

А вечером я ходил смотреть, как Зорьку доит Настена, хозяйкина дочка, девчонка лет пятнадцати с длинными, как у аиста, голыми ногами, торчащими из-под цветастого сарафана, с круглыми, как отдельные шарики, коленками и с длинными светлыми волосами, перехваченными белой косынкой.

— Это чтобы волосы при дойке не падали в ведро, — объяснила мама. — Умница Настена, чудная просто девочка.

Сразу после дойки я выпивал целую кружку коровьего молока, цельного, как говорила хозяйка, и для горла ласкового, густого-прегустого, так, что потом было липко во рту, но очень приятно. Но до этого я всегда поначалу немножко дышал его теплым паром, потому что это тоже было ужасно вкусно. А когда через месяц у Зорьки родился теленочек, маленький такой и рыжий, от него тоже стало пахнуть парным молоком, еще сильнее даже, чем от Зорьки, но все равно кислым тем тоже пахло, которое стояло у них в углу…

…И теплый запах этот вспомнился моментально, и кисломолочное облако этого густого пара наплыло на меня в одно мгновенье, там же, на переменке, в коридоре четвертого этажа, между девчачьим туалетом и кабинетом биологии, и я понял внезапно, что готов землю перевернуть ради этой невзрачной девочки, которая училась в моем классе и сидела в одиночестве за предпоследним столом со стороны окна. И мысль эта поразила меня еще тем, что странной вовсе не показалась, а показалась, наоборот, очень нужной и правильной.

— Спасибо, — сказала Варя и понеслась дальше по коридору, оставив меня там, где упала на пол. Я поднялся с корточек и осмотрелся. В воздухе все еще незримо витали молочные облака, перистые и кучевые, большие и малые, с легким самогонным духом. Они проплывали мимо и уплывали дальше, туда, в другой конец коридора, ближе к кабинету математики. Они то задевали меня краем невесомых перьев, то обволакивали целиком густым вязким туманом…

Уже была зима, и было холодно, и теперь она приходила в школу в теплой заячьей шубке. Вернее, не приходила, а ее завозил папин водитель на черной машине с синей мигалкой на крыше. Она выбиралась из этого большого теплого лимузина, забрасывала через плечо рюкзачок и шла в сторону школы, разбрасывая по пути ледышки носиком короткого красного сапожка. Я каждый раз наблюдал это сверху, через окно, потому что приходил задолго до звонка. Скоро начинались зимние каникулы, и мы должны были расстаться почти на две недели. За все это время я так и не решился подсесть к ней за стол и заговорить. А больше всего мне хотелось коснуться коленом ее бедра и побыть так сколько получится. Но повода не было, и единственное, что я мог себе позволить, это смотреть на нее сзади, когда была контрольная и каждый занят был своим делом, и я мог смотреть в ее сторону уже не короткими урывками, а подолгу, не привлекая внимания ребят. Сама контрольная в этот момент меня волновала мало, даже не волновала совсем — как будет, так и будет. Зато она всегда писала в тетради, тщательно выводя буквы и цифры, согнувшись крючком и высунув от усердия кончик розового языка. В эти мгновенья я незаметно подавался вперед, слегка вытягивал в сторону шею и пытался рассмотреть завитки на ее шее, которые получались там, где расходились в разные стороны ее блестящие волосы, стянутые в косички.

«Хорошо бы, все сейчас крепко спали, — думал я, — и она — тоже… Я бы подошел к ней и, пока никто не видит, погладил бы пальцем в этом месте, на шее, между косичками. И там было бы нежно-нежно, и мне бы захотелось поцеловать в это место, тоже нежно-нежно, и вдохнуть там воздух тоже…»

Но каждый раз звенел дурацкий звонок, я выходил из оцепенения, и оказывалось, что время вышло. И все сдавали тетрадки с контрольной и выбегали из класса, а я оставался на месте, нарочито не спеша, и успевал проводить Варю взглядом, начиная с того момента, когда она резко отрывалась от стула, тряхнув короткой юбочкой и вздернув косичками, а потом шла по проходу между столами, улыбаясь чему-то своему, а затем смешивалась с галдящей ребячьей толпой, спешащей на перемену.

Не помню, я сказал, что под короткой юбочкой она носила плотные рейтузы в обтяжку?

К весне я так исстрадался, что решил перейти к решительным действиям сразу же… первого сентября… сразу после летних каникул. В восьмом «А»…

Первого сентября Варя вежливо поздоровалась со мной, и у меня сжалось сердце. Потому что так же вежливо она поздоровалась и с другими, приравнивая тем самым всех прочих ко мне. Я сжал кулак так, что сломал карандаш. Она посмотрела на меня удивленно и ничего не сказала. Потом начались уроки, а после уроков за ней приехала папина машина, и я снова наблюдал через окно, как она, перекинув рюкзачок через плечо, в белых гольфах, шла к машине, поддевая по пути камешки носком спортивной туфельки, тоже белой. И вновь, как и прежде, ее короткая юбочка подпрыгивала каждый раз, при каждом камешке, и мне хотелось, чтобы камешков этих было много, очень много, так много, как только возможно.

Пусть приедет грузовик и рассыплет гору камешков, и пусть все они попадут ей под ноги, и пусть она нагнется и выберет самый красивый из них, и возьмет его в руки, а потом передумает, поведет острым плечиком, размахнется и забросит его далеко-далеко. Чтобы снова нагнуться и снова взять в руку другой уже камешек…

А она продолжала идти к машине, не зная ни про какие камешки, и видел я ее теперь со спины, и видны мне были уже не круглые ее коленки, а подколенные ямочки. И внутри этих ямочек загар был не такой, как на ногах, и не такой, как на лице, а другой, не сочный, с розоватым оттенком…

И снова я не знал, что предпринять, потому что снова был самым последним трусом и ненавидел себя за это, как только умел ненавидеть. И храбрости мне хватало лишь для этих тайных заоконных наблюдений, да и то потому, что я каждый день оставался после уроков: то — одно, то — другое, то — третье, а если не надо было — придумывал причину, оставался и шел к окну. Ну, а даже если бы и набрался храбрости, то все равно не знал бы, с чего начать, — не в кино же ее приглашать, да?..

Сентябрь тот теплым не был, и потому сразу после бабьего лета в окне уже были не гольфики, а синтетические колготки, тоже поначалу белые, а потом — бесцветные, совсем как у взрослой женщины, взрослой, но очень маленькой и с косичками. Как у Вари Валеевой из нашего восьмого «А»…

Она налетела на меня именно в этот момент, когда я еще раз мысленно представил себе самосвал с камешками… Вот кузов опрокидывается, и медленно… медленно… они начинают сначала сползать, а затем все быстрее и быстрее… и вот они уже стекают каменным ручьем на асфальт, и Варя протягивает к ним руки, худенькие, с длинными пальчиками с коротко остриженными ногтями без всякого дурацкого маникюра с красным или другим лаком, и глаза ее смеются, и она нагибается и замирает так, перебирая их, и…