Михаил Булгаков - «Мой бедный, бедный мастер…»

• Название: «Мой бедный, бедный мастер…»
• Автор: Михаил Булгаков
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2006
• ISBN: 978-5-9697-0364-3

Известный знаток творчества Михаила Булгакова В. И. Лосев реконструировал историю создания одного из самых известных романов XX века. В томе представлены все сохранившиеся важнейшие редакции романа. Каждый из текстов заметно отличается от последующих, каждый по-новому интерпретирует описываемые события и героев «закатного» романа, добавляя к ним новые яркие штрихи…

Представлен в томе и канонический текст «Мастера и Маргариты».

Для любящих творчество М. А. Булгакова чтение этого подробно и со знанием дела откомментированного тома — увлекательнейшее занятие. Читатель проследит эволюцию замысла, увидит, как крепла рука мастера, как преображалось произведение, связанное тончайшими нитями с современной писателю действительностью.

В оформлении использованы фрагменты иллюстраций Б. А. Маркевича к роману М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита».

---

Теперь Пилат хотел только одного — не увидеть группу осужденных, которых, он знал, ведут сейчас туда же, куда шел и он — на помост. Это было легко сделать — достаточно было прикрыть веками глаза, пользуясь тем, что солнце слепило всех, кто был на помосте. И это он сделал.

Лишь только белый плащ с кровавым подбоем возник в высоте на мраморном утесе среди человеческого моря, незрячему Пилату в уши ударила звуковая волна: «Га-а, а…». Она началась негромко, зародившись где-то вдали, потом стала громоподобной, а затем начала спадать. «Увидели меня…» — подумал Пилат. Волна не дошла до низшей точки, а вдруг стала опять вырастать, качаясь, поднялась выше первой, и на ней, как на морском валу вскипает пена, вскипел свист, отдельные, сквозь гром различимые, женские стоны. «Их ввели…— подумал Пилат,— а стоны оттого, что задавили нескольких женщин, когда подались вперед».

Он выждал некоторое время, зная, что никакой силой нельзя заставить умолкнуть толпу, пока она не выдохнет все, что накопилось у нее внутри, и начнет смолкать сама.

И когда этот момент настал, прокуратор выбросил вверх руку и последний шум сдунуло с толпы.

Тогда Пилат набрал, сколько мог, горячего воздуху и прокричал, и голос его, сорванный за его военную жизнь, понесло над тысячами голов:

— Именем кесаря императора!

Тут в уши ему ударил несколько раз железный рубленый крик — в когорте, взбросившей копья, прокричали: «Да здравствует кесарь!»

Пилат задрал голову и уткнул ее прямо в солнце. Под веками у него вспыхнул зеленый огонь, от него загорелся мозг, и над толпою полетели хриплые слова на арамейском языке:

— Четверо преступников, арестованных в Ершалаиме за убийства, подстрекательства к мятежу и оскорбление закона и веры, приговорены к позорной казни, которая и совершится сегодня на Лысой Горе. Их имена — Дисмас, Гестас, Вар-Равван и Га-Ноцри. Вот они перед вами.

Пилат указал вправо рукой, не видя никаких преступников, но зная, что они там, на помосте.

Толпа ответила длинным гулом как бы удивления или облегчения. Когда он потух, Пилат продолжал:

— Но казнены из них будут только трое, ибо, согласно закону и обычаю, в честь праздника Пасхи одному из осужденных, по выбору великого Синедриона и по утверждению римской власти, кесарь император возвращает жизнь!

Пилат выкрикивал слова и в то же время слушал, как на смену гулу идет великая тишина. Теперь ни вздоха не доносилось до его ушей, ни шороха. Было мгновенье, когда Пилату показалось, что все кругом вообще исчезло. Ненавидимый им город умер, и только он один стоит, сжигаемый отвесными лучами, упершись лицом в небо. Пилат еще продержал тишину и выкрикнул:

— Имя того, кого сейчас отпустят при вас на свободу…

Он сделал еще паузу, придерживая имя, проверяя, все ли он сказал, потому что знал, что мертвый город воскреснет после произнесения имени счастливца мгновенно и никакие дальнейшие слова слышны быть не могут. «Все,— беззвучно крикнул себе Пилат,— имя!»

И, раскатив букву «р» над молчащим городом, он прокричал:

— Вар-Равван!

Тут ему показалось, что солнце, зазвенев, лопнуло и залило ему огнем уши. Вокруг него бушевали рев, визги, стоны, хохот, воздух просверлило свистом.

Пилат повернулся и пошел по помосту к ступеням, не глядя ни на что, кроме разноцветных шашек мраморного настила, чтобы не оступиться. Он знал, что теперь у него за спиной на помост градом летят бронзовые монеты и финики, что в воющей толпе, давя друг друга, лезут на плечи, чтобы увидеть своими глазами чудо — как человек, который уже был в руках смерти, вырвался из ее рук; как легионеры снимают с него веревки, причиняя невольно жгучую боль в его вывихнутой на допросе руке, как он, морщась и охая, все же улыбается бессмысленной сумасшедшей улыбкой. Он знал, что в это же время конвой, грохоча и топча помост, уже ведет к боковым ступеням трех со связанными руками, чтобы выводить их на дорогу, ведущую на запад, к Лысой Горе.

Пилат спустился с лифостротона, оказался в тылу его, там, куда оцепление закрыло вход для народа, и тогда открыл глаза, зная, что теперь он в безопасности — Га-Ноцри он видеть уже не мог.

В стон толпы, начинавшей стихать, теперь врывались и уже были различимы выкрики глашатаев, повторяющих все, что прокричал с лифостротона Пилат.

Кроме того, до слуха прокуратора донесся дробный, стрекочущий и приближающийся конский топот и труба, что-то коротко и весело спевшая.

Кавалерийская ала, забирая все шире рыси, вылетела на площадь, чтобы оттуда, по переулку, мимо каменной стены, по которой стлался виноград, минуя скопища народа, проскакать кратчайшей дорогой к Лысой Горе.

Пилат, шедший за ним легат легиона и конвой придержали шаг.

Маленький, как мальчик, темный, как мулат, командир алы — сириец — выкрикнул какую-то команду и, равняясь с Пилатом, выхватил меч, поднял злую вороную лошадь на дыбы, шарахнулся в сторону и поскакал, переходя на галоп. За ним по три в ряд полетели всадники в чалмах, запрыгали в туче мгновенно поднявшейся до самого неба белой едкой пыли кончики легких пик, пронеслись, повернутые к прокуратору, смуглые лица с весело оскаленными сверкающими зубами.

Подняв до неба пыль, ала ворвалась в переулок. Мимо Пилата проскакал последний со значком в руке.

Закрываясь от пыли рукою, морща лицо, Пилат двинулся дальше, стремясь к калитке дворцового сада, за ним двинулся легат и наконец конвой.

Это было ровно в полдень.

Глава III Седьмое доказательство

— Это было ровно в полдень, многоуважаемый Иван Николаевич,— сказал профессор.

Поэт провел рукою по лицу, как человек, только что очнувшийся после сна, и увидел, что на Патриарших вечер.

Дышать стало гораздо легче, вода в пруде почернела, и легкая лодочка уже скользила по ней, и слышался плеск весла и смешок гражданки в лодочке. Небо над Москвой как бы выцвело, и совершенно отчетливо была видна в высоте луна, но еще не золотая, а белая.

В аллеях на скамейках появилась публика, но опять-таки на всех трех сторонах квадрата, кроме той, где были наши собеседники.

И голоса под липами теперь звучали мягче, по-вечернему.

«Как же это я не заметил, что он наплел целый рассказ? — подумал Бездомный в изумлении.— Ведь вот уж и вечер! А может, это и не он рассказывал, а просто это мне приснилось?»

Но надо полагать, что все-таки рассказывал профессор, иначе придется допустить, что то же самое приснилось и Берлиозу, потому что тот сказал, внимательно всматриваясь в лицо иностранца:

— Ваш рассказ чрезвычайно интересен, хотя он и совершенно не совпадает с евангельскими рассказами.

— Помилуйте,— снисходительно улыбнувшись, отозвался профессор,— если мы начнем ссылаться на Евангелия как на исторический источник…— он еще раз усмехнулся, и Берлиоз осекся, потому что буквально то же самое он сам говорил Бездомному, идя с ним по Бронной к Патриаршим прудам.

— Это так,— сказал Берлиоз,— но боюсь, что никто не может подтвердить, что все это было, как вы нам рассказывали.

— О, нет! Это может кто подтвердить! — на ломаном языке и чрезвычайно уверенно отозвался профессор и вдруг таинственно поманил обеими руками приятелей к себе поближе.

Те наклонились к нему, и он сказал, но уже без всякого акцента, который у него, очевидно, то пропадал, то появлялся, черт знает почему:

— Дело в том, что я лично присутствовал при всем этом. И на балконе был у Понтия Пилата, и в саду, когда Пилат разговаривал с Каиафой, и на лифостротоне, но только тайно, инкогнито, так сказать, так что прошу вас — никому ни слова и полнейший секрет — т-сс!

Наступило молчание, и Берлиоз побледнел.

— Вы… вы сколько времени в Москве? — дрогнувшим голосом спросил он.

— А я только что сию минуту приехал в Москву,— растерянно ответил профессор, и тут только приятели догадались заглянуть ему в глаза как следует и увидели, что левый, зеленый, у него совершенно безумен, а правый пуст, черен и мертв.

«Вот тебе все и разъяснилось! — подумал Берлиоз в испуге.— Приехал сумасшедший немец или только что спятил на Патриарших. Хорошенькая история!»

Да, действительно, объяснилось все: и завтрак у Канта, и дурацкие речи про постное масло, Аннушку и отрубленную голову, и все прочее — профессор оказался сумасшедшим.

Берлиоз был человеком не только сообразительным, но и решительным. Откинувшись на спинку скамьи, он за спиною профессора замигал Бездомному — не противоречь, мол, ему,— но растерявшийся поэт этих сигналов не понял.

— Да, да, да,— возбужденно заговорил Берлиоз,— впрочем, все это возможно, даже очень возможно, и Понтий Пилат, и балкон… А вы один приехали или с супругой?..

— Один, один, я всегда один,— горько ответил профессор.