Юрий Власов - Стужа

• Название: Стужа
• Автор: Юрий Власов
• Издательство: «Художественная литература» СПб. Социально-коммерческая фирма «Человек»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-280-02873-5

Цензурные ограничения недавнего прошлого почти не позволяли Ю. Власову — известному общественному деятелю, писателю, спортсмену — публиковать свои произведения. В сборник «Стужа» вошли впервые издающиеся рассказы и повести, написанные автором еще пятнадцать — двадцать лет назад.

---

„Почему?“ — спрашиваю я секретаря.

А он как обрезал, всего два слова: „Так нужно“.

Я ему и ответила: „Уж лучше я вам оставлю партбилет. Я-то поняла, наконец, что такое счастье, а вы хотите отнять его. Не уступлю я вам“. Бросила партбилет на стол и с глаз долой.

Ее понизили в должности, урезали зарплату. На себе экономили, а детям ни в чем не отказывали, и, самое главное, Марина ничуть не сожалела. Жизнь наша протекала как в сказке.

И вдруг ее опять вызывают, извиняются: признаем свою ошибку, но поймите и нас — за вас беспокоились, вот и погорячились. И возвращают ее на прежнюю должность и прежнюю зарплату. „Мы, — говорят, — в ответе за вас и ваших ребятишек. Ведь с бандитом связалась. А присмотрелись: вроде ничего он. Живите и будьте счастливы“. В общем, пожелали всего хорошего.

Но это, как оказалось, была лишь тактика и совсем не доброта. Верно, ее на работе больше не трогали — за меня принялись. Сообразили, что надо по-другому. Закрывать мне стали по наряду мои же заработанные рубли. Чтоб я ни делал, все не так, все вроде хуже всех, хотя я старался и работа у меня, что называется, горела. За два года и девять месяцев я избегал пять предприятий — и везде одно и то же. Поначалу мои платят, а после… Не щажу себя в работе, а мне — унижения и копейки. Все неприятности не опишешь.

Как жить? Захребетником у жены? А трое детей здесь и еще алименты? Нет, что им терпеть за меня, им есть и одеваться нужно. Рассчитался и уехал в Ташкент двадцать шестого декабря 1976 года. Но там строили метро открытым способом. Шахтерский стаж не засчитывался.

Восьмого января 1977 года прибыл в Ленинград. Десятого января на выходе из метро „Гостиный двор“ спросил, где управление Ленметростроя. Показали на площадь Островского. Отыскал отдел кадров, спросил, нужны ли проходчики. Начальник ответила: „Еще как нужны!“ Выложил ей документы. Все ничего, пока не попался один — сразу в лице изменилась. На том документе — фотография меня в шестнадцать лет и пропись, что я, Юрий Пугачев, являюсь столяром третьего разряда, обучился в колонии завода „Конвейер“ Архангельской области, время обучения: 1950–1951 годы.

Начальник сразу взяла круговую оборону (а может — начальница? Кто его знает, как правильно?). Налистывает трудовую, дошла до первого марта 1973 года — и сразу испуганным тоном: „Где провел год? В тюрьме?“

Видя, как она боится бывших заключенных, говорю: „Да нет, не в тюрьме, в психиатрическом отделении больницы. От запоя лечился“.

„Предъяви справку“.

„Да, — говорю, — потерял“.

Она швырнула документы и на крик: „Иди! Найдешь справку, тогда и приходи!“

Ее имя: Евгения Петровна Виноградова. С виду — нормальная женщина.

Вышел я расстроенный и говорю одному из работников, мимо топал с бумагами: „Надо же, какая у вас злая тетя!“

„Чего, такое?“ — интересуется.

„Да, — говорю, — вроде я портфель у нее прошу. Лопату-то с отбойным молотком и то боится доверить“.

„А чего, — интересуется, — судим был, что ли?“

„Да, — говорю, — был грех, но давно“.

„Не тушуйся, — говорит, — поезжай на лесозавод. На пятнадцатом номере принимают всех, хоть с семью судимостями. Покажи себя с хорошей стороны — через год будешь работать в шахте“.

Сломя голову я помчался на тот лесозавод. Аж вздрогнул — и тут начальник отдела кадров женщина, но эта совсем другая. Нина Дмитриевна зачислила меня на работу безоговорочно. Записала меня кочегаром третьего разряда с окладом в сто двадцать рублей. Не густо, конечно. А она, будто прочла мысли, говорит: „Коли помимо прямой работы будешь еще выполнять и дополнительную, какую тебе укажут, то будут доплачивать согласно закону“.

Радости моей, казалось, не будет предела, но, как покажет будущее, преждевременно.

За работу я взялся рьяно: хотел показать, на что я способен. За две недели навел морской порядок вокруг и в самой котельной. Не успел распрямиться, вздохнуть, а уж недоброжелатели тут как тут и главный — Санек Агафонов: все подковыривает, лезу я, мол, в хорошие. Объясняю ему: „Я могу работать, а за сверхурочные часы мне платят. Как быть? Без денег худо: обносился, вон белья нижнего нет. И детишкам надо посылать — в чем их вина?..“

„Никто тебе не станет платить за дополнительную работу“, — издевается он. И так не один раз, приходит и травит душу.

Сколько можно? Я и не выдержал, обратился к Нине Дмитриевне, повторил его слова. „И впрямь не будете платить?“ — спрашиваю.

Она его вызвала и прочихвостила: „Комсорг завода называется! Вместо того чтобы поддерживать порядок на работе, дурью да сплетнями занимаешься!“

Санек вернулся — и на меня с кулаками. Я увернулся и говорю: „Не спеши, парень, с этим успеешь. Я тебе вот что покажу“. И за плечо подвел его к мотору — вес 182 килограмма. Уперся — и пять раз подряд оторвал от земли под самую грудь. Отдышался и говорю: „Теперь помозгуй, прежде чем замахнешься“. Агафонов-то ростом велик, впечатление есть, но квелый — я-то понимаю в этом. Да и видел я таких блатников!..

Агафонов нашел выход: натравил свою шпану из комсомольской организации и первым — Борьку Машина. Комсомолец из горластых, все выступал да призывал… Работаю я, а в котельную Борька и вваливается. Подгадал: вокруг ни души. И на меня — я едва увернулся. Он опять — ну что делать? Я и отходил его по-тюремному. Очень качало его. Пришлось поддерживать до двери, а там вытолкнул и сказал на прощание: „Надумаешь сводить счеты — не пожалею“.

Дела такие… Чего гляди, посадят. Не стал я ждать, доложил начальству. Пусть урезонят Агафонова. Что он мне шпану подсылает?.. И как я понял, начальство не хотело терять такого работника, как я, да к тому же почти дармового: за целую бригаду ишачил.

И вот вечером в воскресенье, в мое дежурство, приходит Калашников — заводской электромонтер. И рассказывает, как влюблен в меня: таких рабочих за свои двадцать лет трудового стажа не встречал. „Хватит, — говорит, — тебе спину гнуть. Этак и сломаться можно. Должность есть у меня подходящая. И делать ничего не будешь, зарплата вдвое больше. Ходи и указывай, а сам ни за что не отвечаешь и ничего не делаешь. Но сперва нужно избавиться от одного типа. Выгоним, а ты на его место“. Я на таких нагляделся, как этот Калашников. Глядит, верно, лисой, а пахнет волком. Я прикинулся шлангом и спрашиваю: „А кто этот негодяй?“

„Димка Пахов“.

Как назвал это имя, едва удержался, так бы и съездил ему по роже, аж зубами скрипнул. Это, пожалуй, единственный человек на всем заводе, кого я уважал искренно, да еще Нина Дмитриевна и жена Димы — Валя. Я всегда любовался этой парой, когда они обедали в котельной. Валя работала в другом цеху, а к мужу приходила в обеденный перерыв. Люди уже немолодые, но приятные и честные труженики. Дима непьющий и некурящий, как и я. В нем-то я и стремился встретить друга.

Сдерживаясь, объясняю Калашникову: „Я на чужих бедах свое счастье не строю“.

А он: „Да ты не трухай! У Пахова машина имеется и на сберкнижке еще на пять машин. Хватит с него“.

Говорю: „Он же не украл эти деньги, а заработал“. Долго меня Калашников уламывал, но я наотрез отказался. А наутро, в понедельник, когда Дима пришел на работу, я и рассказал, как торговали пропойцы его местом.

И с этого все началось.

Дима им все высказал, он не из робких. А раз так — решили эти ханыги избавиться от меня, но уже, так сказать, капитально. Только как?

Надумали припугнуть: мол, сам уберусь.

Ровно через неделю дежурю я в котельной, и опять с воскресенья на понедельник. Само собой, ни души, один я. И вот часа в три ночи вламываются сразу четверо, причем хорошо поддатые. У меня-то глаз наметанный: убивать пришли. Они и скрывать не стали, матерятся, орут: „Молись, будет тебе отходная!“

— Я их знать не знаю, и откуда взялись, не ведаю, однако понял, чья работа: совместное производство комсорга Агафонова и пропойцы Калашникова. В один узел они повязаны.

Занял я удобную позицию, со спины не возьмешь. Держу гаечный ключ. Прикидываю про себя: „Давайте, давайте, чего медлите, на матерщину силу изводите. Посмотрим, кому как обломится“. Но сам-то драться не люблю, даже ненавижу, гадко это мне. Поэтому и говорю: „Со мной шутки плохи, ребятки. Не достанете меня. Я и не такое видел. Просто не советую пробовать. Кроме опыта и природной крепости я еще и спортивный человек“.

Стою, ключом поигрываю, сбоку лом. Они покружили, пощерились, а, верно, боязно. И вот один из них, лоб под два метра, дает отбой, басит: „Пусть эта сволочь додежурит смену, а то котлы без присмотра останутся, взрыв будет. Мы его лучше завтра замочим, прямо в его же берлоге, куда денется“. И к двери, матерятся, плюются.

Я им вслед: „Приходите, ребятки, я гостеприимный“. Сижу, пот отираю, ясно одно: тут еще против меня и сам бригадир котельной Лязгин, он же и завкотельной. И начал я готовить холодное оружие, от лагерей опыт. До утра времени достаточно. Отточил такую штуку и наждачком подшлифовал — двоих насадишь и еще местечко найдется. А еще сверху плашмя шлепнуть — любая черепная коробка разлетится. И как только приходит на работу Лязгин, я к нему в кабинет, кладу на стол оружие и даю объяснение: „Вот эту штуковину сработал нынче ночью. Нет, не для того, чтобы кого-то убивать, а для своей защиты. Если только придут твои бандиты, а они это обещали, мяса будет очень много. Ты столько за всю свою жизнь не увидишь. Усвоил?“