Надя Яр - Эсэсовец (Сон)

• Название: Эсэсовец (Сон)
• Автор: Надя Яр
• Жанр: Фэнтези

---

Герман опять кивнул, показывая, что слушает. У него не было мнения насчёт Врага, а господин Арсеньев не отдавал по этому поводу распоряжений. Если бы воевода приказал считать Врага данностью, Герман Граев отталкивался бы от этой данности в своих решениях, но Арсеньев молчал, и Герман не делал выводов. Ему не нужно было составлять мнение о человеке — или нелюди — чтоб в случае необходимости с ним расправиться. В сознании Нади Враг существовал, и Герман считался с этим, как и с любыми странностями подзащитного объекта.

— Я сейчас напишу об этом в ЖЖ, — сказала Надя.

Она сняла с колен сонную кошку, положила её на подушку, вылезла из постели, села за стол и полчаса щёлкала клавишами. Перед отсылкой текста Герман подошёл проверить, что она написала.

— Ты следишь, чтоб я там не ляпнула лишнего?

— Угу.

Он пробежал глазами текст. Неплохо, но до скандальной статьи не дотягивает. Впрочем, лояльные скандального не пишут, они производят негромкий солидный контент, масштабно делающий погоду. Так, в общем, и надо.

— А что я такого могу написать? Что-то, что приведёт сюда Сашу, да? Не беспокойся, я там свой адрес не выдам. И даже район.

— И не нужно. Ты можешь просто описать вид из окна — угол, под которым в комнату падает солнечный луч — упомянуть неполадку в сети — а неполадка была именно в этом районе — и всё.

— Ну уж на это у меня ума хватит… — Но по её голосу было ясно, что о таких вещах она не думала.

— Вот-вот. Ума. — Повернувшись, Герман постучал пальцем по тёмной девичьей макушке. — Мы ж не хотим, чтоб эта миленькая головка скатилась с плеч.

Однако текст был в порядке. Надя произвела в нём косметические изменения и создала новую запись в блоге. Герман смотрел ей через плечо.

* * *

Чёрная кошка на белой подушке лежала вокруг хозяйкиной головы, словно живая шапка. Надя уснула, и кошка тоже. Герман включил мультисенсорную маску и просмотрел весь блок, от самого паршивого куста до Надиного подъезда. Облако скрытых камер на несколько минут стало его глазами, ушами, кожей… В округе всё было спокойно и всё живое и неживое там, где ему надлежало быть. Герман связался с внешними постами — на местах — и приглушил маску, чтоб отдохнуть от сенсорной атаки. Он сел на стул у книжной полки, привычно разделил сознание на две части и, продолжая наблюдать окрестности, погрузился в сон.

Его настиг один из дедушкиных снов. Всё было смерть, медленное вмерзание в кровавую каменистую землю, в степь, в растерзанную общую могилу, где смешались обломки людей и кости машин, покрылись пурпурным инеем, ледяною коростой, снегом, а ветер остро дул и резал вой, холодный вой, западный ветер. Он шипел:

Ты только глянь на себя, до чего ты дошёл! я послал тебя на восток, чтобы ты растерзал-и-убил всех этих схизматиков, атеистов, евреев, а ты, слабак, проиграл и сам оказался в земле — труп среди трупов! я на тебя уповал, а ты меня так подвёл!

Герман молчал. Он был нагая жалкая душа, он напрягал все силы — более чем все — пытаясь выбраться из ледяной преисподней, не затеряться в ней, не уплощиться до нуля, а ветер выл и ныл и резал, злобствовал и упрекал. Во всей Вселенной не осталось и капли тепла, вообще ничего, кроме льда, боли, трупа, вмёрзшего в евразийскую степь — и воя, жалоб и злобы проклятой твари. Если бы Герману дано было испытать ужас, это и был бы ужас. Это был ужас. Это было безвременье, но во времени ветер стих. С Твердыни Севера Хозяин бросил взор на раздробленную равнину и гибнущую во льду душу. Герман отчётливо видел его — простоволосого, с трубкой, изувеченная рука, китель — бессмертный облик Могущества, направляющий разум людей и ветров, снегов, отрядов и армий… Над стылой степью взошло великое, жаркое солнце. Проклятая тварь взвизгнула и исчезла, спасаясь от алых лучей. Хозяин смотрел на Германа. В пламенном горне очей не было гнева, прощения, ненависти и боли. То был бездонный колодец червонного жара, свободы, силы, и власти, и славы. Там распахнулись врата Царствия. Жар звал, он позволял войти, и умерзающая душа рванулась, освободилась из вдруг ослабевшего льда и метнулась туда, вниз по колодцу. Вверх. В свет.

— …Герман? Герман?

Ему чудился не то свист, не то вой, не то звонок в дверь, и он сразу глянул туда через маску, но лестничная площадка была пуста. Никого не было и у подъезда, а через долю мгновения Герман и сам осознал, что звук иллюзорен. Рука судорожно сжимала пистолет, автоматически вытащенный во сне. Дуло целилось прямо в окно, в темноту.

— Герман?

За окном тоже не было ни души. Он заставил себя опустить руку. Надя приподнялась в постели и смотрела на него.

— Герман, was ist?[2] Всё в порядке?

Он пнул маску на полную мощность. Всё было более чем спокойно, нормально, правильно на несколько миль вокруг. Его боевые инстинкты молчали, и Герман отправил оружие в кобуру.

— Alles in Ordnung[3], - сказал он. — Ты спи.

Он почувствовал у себя на коленях живую тяжесть. Кошка. Где-то в разгар его кошмара она покинула подушку ведьмы и прижалась к животу Германа пушистой каплей спасительного тепла. Хозяин держал своё слово. Давно покинувший этот мир, покоящийся в гранитной гробнице — мёртвый — он всё же предоставлял своим верным защиту и помощь. Герман осторожно погладил кошку — от напряжения рука ещё дрожала — и перенёс её обратно к Наде на кровать, ладонями чувствуя хрупкость животного тела. Надя смотрела на него из-за края одеяла, настороженно, сонно. Неумное, слабое существо. Я не скажу ей, что видел Хозяина, решил он. Она сама хочет его увидеть — его истинный облик — и будет завидовать, переживать. Ни к чему.

Он сел на место, спиной к упругим корешкам книг, и поднял руку к виску. Пальцы встретили каплю холодного пота.

* * *

— Герман! Герман!..

Чего тебе, ну чего, человече?

— Гееерман! Сделай блины.

И угораздило ж сообщить ей, что он умеет готовить…

— Я вообще-то не повар, — сказал он, перебрасывая пистолет из одной руки в другую.

— Почему же не повар? Повар. Ну сделай блины…

Она лежала на полу в гостиной, раскинув руки, и говорила в потолок. Тёмные волосы играли в прятки с узорами турецкого ковра и зыбкими лучами утреннего солнца. Зелёные глаза девчонки полыхали озорством. Герман ушел от этих глаз прочь, в коридор, а она звала и звала, задорно, капризно, весело, пытаясь прошибить своей бессмысленной радостью свинцовые стены его души. Он почти сожалел, что из этого ничего не выйдет. Надя подхватилась, как пружинка, прыснула мимо него на кухню и стала рыться в холодильнике. Выложила на стол молоко, сметану, масло, яйца, достала из шкафчика сахар, соль, уксус и соду и выжидающе уставилась на Германа. Интересно, Стекловский тоже готовил блины в этой кухне? Она пыталась и из него сделать человека?

Герман отыскал в шкафу миску и насыпал туда муки. Надя аж расцвела.

— Давай я сделаю начинку из тунца с яйцом?

— Не надо, — ответил он, выбирая хорошую вилку. Он любил технику, но использовать для бабушкиного блинного теста миксер было всё-таки выше его сил. Кроме того, надо же было как-то убить время. — Я сам всё сделаю. Сиди читай.

— Окей.

Она сбегала в спальню, принесла толстый комикс и демонстративно в него уткнулась, облокотившись об стол. Второй стул тут же заняла кошка. Герман не возражал.

— Интересно? — спросил он через пару минут, заканчивая взбивать яйца; спросил потому, что она этого ожидала. — О чём там?

— Про нацистов. — Она перелистнула страницу. — Неплохо. По этому комиксу делают фильм. Кстати, пойдём в кино?

— А что там сейчас идёт?

— Щас посмотрим. — Она положила комикс на колени и развернула лежавшую на столе программку. — Новости проката… «Inglourious basterds» — именно так, с «u» и «e» — военная сатира Тарантино. Опять-таки про нацистов. Много сейчас про них рассказывают историй.

— Нет, про нацистов не хочу, — сказал Герман.

Его дед со стороны матери был солдатом Ваффен-СС. Попав после разгрома дивизии в плен, он семь лет отработал на стройках в Сибири, был помилован, освобождён и, вместо того, чтобы вернуться домой в Баварию, женился на своей Марфе. Семья зажила в собственноручно построенном доме в деревне Варово под Москвой. Детей было сначала двое, потом трое, потом сразу пятеро, потом родился шестой… Дед был мелким ремесленником, но вскоре сколотил успешную строительную артель и предоставил жене возможность целиком посвятить себя мужу и детям. Дом два раза расширяли, пристроили пару спален, большую светлицу. Жизнь в нём ничем не отличалась от жизни обычных русских семей в таких же добротных домах от Камчатки до Крыма. Только в домашней библиотеке стояли книги на двух языках. Герман спиною помнил красное кожаное кресло, где он, малыш, помещался с ногами и читал Эдду — только вот на каком языке? Немецкий и русский путались в его детских воспоминаниях, как нити растрёпанного клубка. Он мог бы и упорядочить их — но зачем?