Карл Маркс - Немецкая идеология

• Название: Немецкая идеология
• Автор: Карл Маркс
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Философия
• Год: 1988
• ISBN: 5-250-00085-1

Совместный труд К. Маркса и Ф. Энгельса «Немецкая идеология», оставшийся незавершенным и не публиковавшийся при жизни основоположников марксизма, представляет собой важный этап в формировании их взглядов. В нем закладываются основы материалистического понимания истории, раскрываются важнейшие предпосылки коммунистического преобразования общества. Он пронизан страстной полемикой с представителями буржуазных и мелкобуржуазных воззрений, сыгравшей большую роль в разработке и отстаивании нового, подлинно научного мировоззрения.

* * *

В книге имеется большое количество цитат, несколько стихотворений и эпиграфов, набранных в печатном издании меньшим шрифтом, чем основной текст. В настоящем электронном издании все эти объекты оформлены соответствующим образом. Поскольку в указанных фрагментах имеется выделение шрифтом, то для корректного воспроизведения текста книги для них рекомендуется установить прямой (нормальный) шрифт уменьшенного размера.

---

По отношению к этим положениям, к этому своему «творению», Штирнер тотчас же начинает вести себя как «творец», «отнюдь не утрачивая себя в них»:

«Лишь в мгновении Ты обладаешь бытием, лишь как мгновенный Ты действительно существуешь. В каждый данный момент Я есть целиком то, что Я есть… То, что оторвано от Тебя как мгновенного», есть нечто «абсолютно высшее»… (Виганд, стр. 170); а на стр. 171 (там же) «Твое существо» определяется как «Твое мгновенное существо».

Тогда как в «Книге» святой Макс говорит, что помимо мгновенного существа, он является еще другим, более высоким существом, в «Апологетическом комментарии» «мгновенное существо» его индивида отождествляется с его «совершенно целостным существом», и каждое существо как «мгновенное» превращается в «абсолютно высшее существо». Стало быть, в «Книге» он в каждое мгновение есть более высокое существо по сравнению с тем, что он есть в это мгновение, а в «Комментарии» все то, чем он в данное мгновение не является непосредственно, есть «абсолютно высшее существо», святое существо. – И после всего этого раздвоения мы читаем на стр. 200 «Книги»:

«Я ничего не знаю о раздвоении на „несовершенное“» и «„совершенное“ Я».

«Согласный с собой эгоист» теперь уже не должен приносить себя в жертву ничему высшему, ибо он сам для себя и есть это высшее, и это раздвоение между «высшим» и «низшим» он переносит в самого себя. Так в самом деле (святой Санчо contra[239] Фейербах, «Книга», стр. 243) «высшее существо претерпело не более чем метаморфозу». Истинный эгоизм святого Макса заключается в эгоистическом отношении к действительному эгоизму, к самому себе, каков он есть «в каждое данное мгновение». Это эгоистическое отношение к эгоизму есть самоотверженность. Святой Макс как творение является с этой стороны эгоистом в обыкновенном смысле, а как творец – он самоотверженный эгоист. Мы познакомимся и с противоположной стороной, ибо обе эти стороны узаконяются как настоящие рефлективные определения, поскольку они проделывают абсолютную диалектику, в которой каждая из них есть в себе своя собственная противоположность.

Прежде чем вникнуть глубже в эту мистерию в ее эзотерическом виде, необходимо рассмотреть ее в ее отдельных тяжких жизненных битвах.

[Наиболее общего качества – эгоиста, приведенного как творца в согласие с самим собой, с точки зрения мира духа – Штирнер достигает на стр. 82, 83.

«Христианство ставило себе целью освободить Нас от природного определения (определения через природу), от влечений как движущей силы; оно стремилось, таким образом, к тому, чтобы человек не подчинялся своим влечениям. Это не значит, что он не должен иметь влечений, а лишь то, что влечения не должны властвовать над ним, что они не должны стать закостеневшими, непреодолимыми, неразрушимыми. Эти происки христианства против влечений не могли ли бы мы применить и к его собственному предписанию, чтобы мы определялись духом…? …Тогда это свелось бы к разложению духа, к разложению всех мыслей. Как там следовало сказать… так теперь мы сказали бы: Мы должны, правда, владеть духом, но дух не должен владеть Нами».]

«Но те, которые присоединились к Христу, распяли плоть вместе со страстями и похотями» (Послание к галатам, 5, 24), – выходит, что, по Штирнеру, они поступают со своими распятыми страстями и похотями как истинные собственники. Он берет подряд на распространение христианства, но не хочет удовлетвориться одной лишь распятой плотью, а желает распять и дух, т.е. «целостного субъекта».

Христианство только потому хотело освободить нас от господства плоти и «влечений как движущей силы», что смотрело на нашу плоть, на наши влечения, как на нечто чуждое нам; оно только потому хотело устранить нашу обусловленность природой, что нашу собственную природу оно считало не принадлежащей нам. В самом деле, раз я сам не являюсь природой, раз мои природные влечения, вся моя природная организация не принадлежат мне самому, – а таково учение христианства, – то всякая обусловленность природой – будет ли эта обусловленность вызвана моей собственной природной организацией или так называемой внешней природой – покажется мне обусловленностью, чем-то чуждым, покажется оковами, насилием надо мной, гетерономией, в противоположность автономии духа. Эту христианскую диалектику Штирнер принимает не задумываясь и затем применяет ее к нашему духу. Впрочем, христианство так и не достигло того, чтобы освободить нас от власти влечений, хотя бы в том мещански-ограниченном смысле, который святой Макс подсунул христианству, – оно не идет дальше пустой, практически безрезультатной моральной заповеди. Штирнер принимает моральную заповедь за реальное действие и восполняет ее дальнейшим категорическим императивом: «Мы должны, правда, владеть духом, но дух не должен владеть Нами», – и поэтому весь его согласный с собой эгоизм сводится «при ближайшем рассмотрении», как сказал бы Гегель, к столь же забавной, сколь назидательной и созерцательной моральной философии.

Становится ли влечение закостеневшим или нет, т.е. приобретает ли оно над нами исключительную власть, – чтó, впрочем, не исключает дальнейшего развития, – это зависит от того, дозволяют ли материальные обстоятельства, «дурные» житейские условия нормально удовлетворять это влечение и, с другой стороны, развивать целую совокупность влечений. А это последнее зависит, в свою очередь, от того, живем ли мы в таких обстоятельствах, которые допускают всестороннюю деятельность и тем самым полное развитие всех наших задатков. От уклада действительных отношений и от обусловленной этими отношениями возможности развития у каждого индивида зависит и то, становятся ли мысли закостеневшими или нет, – так, например, навязчивые идеи немецких философов, этих «жертв общества» qui nous font pitié[240], неразрывно связаны с немецкими условиями. Впрочем, у Штирнера власть влечений есть пустая фраза, возводящая его в достоинство абсолютного святого. Так, возвращаясь к «трогательному примеру» корыстолюбца, мы читаем:

«Корыстолюбец – не собственник, а раб, и он ничего не может сделать для себя, не делая этого вместе с тем для своего господина» (стр. 400).

Никто не может сделать что-нибудь, не делая этого вместе с тем ради какой-либо из своих потребностей и ради органа этой потребности, – это для Штирнера означает, что данная потребность и ее орган приобретают господство над ним, подобно тому как он уже раньше провозгласил средство для удовлетворения потребности (ср. разделы о политическом либерализме и коммунизме) господином над собой. Штирнер не может принимать пищу, не принимая ее вместе с тем ради своего желудка. Если житейские отношения мешают ему удовлетворить свой желудок, то этот его желудок становится господином над ним, стремление к еде становится навязчивым стремлением, а мысль о еде – навязчивой идеей, – чтó заодно дает ему пример влияния житейских условий на процесс закостенения его желаний и идей. «Бунт» Санчо против закостенения желаний и мыслей сводится, таким образом, к бессильной моральной заповеди самообладания и еще раз доказывает, что он лишь придает идеологически-высокопарное выражение тривиальнейшему умонастроению мелких буржуа[241].

Итак, в этом первом примере он борется, с одной стороны, со своими плотскими желаниями, а с другой – со своими духовными мыслями; с одной стороны – со своей плотью, с другой – со своим духом, когда они, его творения, хотят приобрести самостоятельность по отношению к нему, своему творцу. Как наш святой ведет эту борьбу, каково его отношение как творца к своим творениям, – это мы сейчас увидим.

У христианина «в обыкновенном смысле», у chrétien «simple»[242], говоря словами Фурье, «дух властвует безраздельно, и никакие уговоры „плоти“ не принимаются им во внимание. Однако сломить тиранию духа Я могу не иначе, как „плотью“, ибо только человек, уразумевший также и голос своей плоти, уразумел себя всецело, и только уразумев себя всецело, он становится разумеющим или разумным… Но как только плоть заговорит, и притом, – что и не может быть иначе, – страстным тоном… тогда ему» (нашему chrétien simple) «чудятся бесовские голоса, голоса против духа… и ему приходится ополчиться против них. Он не был бы христианином, если бы стал их терпеть» (стр. 83).

Итак, когда его дух хочет приобрести самостоятельность по отношению к нему, святой Макс призывает на помощь свою плоть, а когда взбунтуется его плоть, он вспоминает, что он ведь также и дух. То, что христианин делает в одном направлении, – святой Макс делает сразу в обоих. Он – «сложный» христианин (chrétien «composé»), он еще раз показывает себя совершенным христианином.