Владимир Карпов - Танец единения душ (Осуохай)

• Название: Танец единения душ (Осуохай)
• Автор: Владимир Карпов
• Жанр: Современная проза

Роман был опубликован в журнале «Роман-журнал. ХХI век» в 2002 г. Это сказание о времени веры, сильных страстей и высокой любви, об искателях «камня целомудрия» — так в древности называли алмаз.

---

Говорили, что бывает больно. Для неё же только приблизилось небо — стало низким-низким, придавило крохотные деревья. А они — единое — сделались большими-большими. Громадными какими-то на маленькой земле. Распростёртыми небесными созвездиями.

Небо плавно взлетало вверх, возвращалось на место. И деревья закачали высокими верхушками. Она лежала на Васиной руке — сама жалась к его плечу! И никак не проходило удивление — неужели это произошло? Такое — и с ней?! И она, как все женщины?!

— Ты, рази, не была с им? — оглушённо прозвучал Васин голос.

Она поняла, о ком и о чём он спрашивает.

— Была, — ответила она: и сама не знала, почему так ответила.

А разве не была? А и не была — как была.

— Сочиняешь ты всё, — он придвинул её, притиснул, сел, прижал к груди, сгреб почти в охапку.

И почему он так её жалел?

— Я в бегах, — проговорил он. — Прости, что я для тебя человек бесполезный.

— В бегах?

— Но.

— Ты же, вроде… Работал, все хорошо. Спокойный такой. Подрался?

— Кто со мной драться-то станет?

Вася замялся. И вдруг смешок прорвался: светлый такой, счастливый.

— На аэроплане я полетал. Сам!

— Как это — сам?

— Ну, так. За штурвалом! Самолёт украл.

— Да ты что, Вася? — испугалась она.

— Ну, я ненадолго. Полетать. Манило меня. Вот таким ещё был, а как увижу в небе — там бегу!.. А жисть-то, вишь, как. Я не думал, красть-то. Подошел поглядеть — поглядел. Дверь чего-то потянул — а она открылась. Посижу-ка, думаю, на лётчиковом месте. А уж как сел… Ну, думаю, жисти не было, так хоть, дайка!.. Кто меня в лётчики-то пустит? Ах, как оно летать-то!.. Вот как с тобой. Почти что.

Он замолчал. Задумался. Теперь она прижала его ближе: так жалко-то его стало!

И сидели они перед костром, прижимались друг к другу, покачиваясь.

— А в каталажку-то заперли, — улыбался Вася, — ну, в сараюшку там, при милиции. Думаю про себя, одну мечту сполнил, отвёл душу. Добраться бы до нее ишшо — до тебя это! А сам места себе не нахожу: знаю же, что другой у тебя на уме. А удержу нет, хоть как, думаю, силой возьму, моя будет — а там трава не расти! И вот, веришь, нет, прямо голос стал чудиться — будто зовешь ты меня.

— А я думала про тебя, думала, и звала, звала!

— Думала? — с надеждой проговорил Вася. — Я почто не выходил-то: потешиться хотел над тобой, а как увидел, так и думать забыл. А на кой я, думаю, ей?! У её жисть, а у меня… А када сбежала — я, ить, тебя потерял. Как зверь какой сделался. И вот, веришь, нет, по нюху шёл. Иду, и сам поверить не могу — чую!

— Что ж за запах такой от меня? — засмеялась Аганя.

— У нас у всех тут запах один: кострища, гари. Токо у тебя есть ещё другой, тонюсенький. — Он говорил так, будто и в этот момент угадывал именно этот запах. — Мать на зиму ягоду всегда сушила. В голодные годы ягодой той да грибами токо и спасались. Вот запах ягоды — земляники сушёной — он у меня здесь, — Вася коснулся головы, — и от тебя он же.

— Так мы тоже с мамой всю войну на ягоде, на грибах. Ну, орехи ещё кедровые — сами с ней кедрачили!

— У нас, на Волге, кедра нет.

— Ты с Во-олги? — протянула Аганя.

— Но, — оторопел он перед её изумлением.

— Я ж того… мордва наполовину.

— Мордва?! — пуще прежнего она удивилась. — А ты про Христов камень слышал?!

— Про Христов? — изумился теперь он.

— Ну, про комету, которая упала там, у вас. А крестьяне её растолкли и съели.

— Нашто?!

— Суеверие. Считали, что силу придаёт. Исцеляет. Тебе камешки в детстве не давали, толчёные?

— От Христова камня, что ли, этого? — переспросил Вася. Пожал плечами. — Может, и давали, кто знат. У меня дед с бабкой шибко набожные были. Просвирку давали. Противная такая. Воду святую… Чего-то такое вроде было — вот ты сказала, и стало казаться, что вроде давали. Впихивали в рот. Но то ли, другое ли что?.. А к чему это ты?

— Так. Вон ты какой вырос!

— От Христова камня, что ли? — заулыбался Вася. — Сама ты суеверная, а не крестьяне.

Аганя обхватила руками колени, наклонилась к огню: вновь поразила закруглённость жизни — закольцованность её жизни.

— Ты помнишь двери дома, из которого вышел? — пристально посмотрела она.

— Мне разглядывать-то некогда было — вышиб, и дай Бог ноги. Какой там дом-то — сараюшка при милиции!

— Я не про ту. Дверь дома, где ты жил. Где ягодами сушёными пахло. Ты бы нашёл её, если бы пешком шёл?

— Чё ж не найти-то? — опустил голову Вася.

Она тихо прислонилась к его груди.

Он посидел недвижно, готовый заплакать. Что же ему за человека такого Бог послал? Говорит, спрашивает — о чём иные и думать не знают. Бережно склонился к ней.

Небо теперь не падало на землю, не укрывало их мягким одеялом. Всё оставалось на своих местах. Но они — единое — это были только они, а всё остальное — было всем остальным.

И вновь её удивляло, что такое — и с ней! И всё так просто — будто так и надо!

Голод охватил — живот объявлял войну. «Старый знакомый», — вооружился Вася её складишком. Пошёл на охоту: был лёгким, радостным, припрыгивал под каждое движение.

— Только недолго, далеко не уходи, — сказала она ему с удивлением то, что женщины обычно говорили в таких случаях своим мужчинам. Всегда подчеркивая, что этот мужчина именно их.

Они жарили куропатку, смачно ели, перемазываясь пригорелостью и жиром.

— Теперь поживу ещё! — повторял Вася, будто грозил кому-то. — Поживу!..

День и ночь стёрлись. Он принёс палатку и весь скарб невесть куда исчезнувших геологов — она лишь удивилась, что совсем не горюет, не думает о её бывших хозяевах, и рада этому пусть временному, но обозначенному их жилищу. Она не давала угаснуть огню, а он уже мастерил, наставлял силки на дичь. Он умел и мог всё, и она была ко всему сподручна. Он добывал, она готовила, они ели, и вновь сливались в единое.

Теперь ей казалось, что они — звери. Кружащиеся осенние олени, клубящиеся весенние змеи. Или ещё какое-то неведомое единое животное. И ей нравилось быть зверем, частью этого ненасытного животного.

— Говорил же, моей будешь, — умилённо водил он ладонью по её волосам, — так оно и вышло. А, ить, сам не верил, что выйдет.

Зря, наверное, он так сказал. Почему же его? — подспудной, дальней какой-то мыслью по телу прокатилось недоумение. И уже пересилив себя, она размягчённо согласилась: а ведь и его.

А он — её. И вдруг страшно становилось потерять его. А никуда не деться, если не потерять, то расстаться, и надолго, им было предписано.

— Смотря по какой линии пустят, — настраивал он её. — Если по воровской, то оно бы ничего. А если по политической, по диверсии, то… Тут уж меня не дождаться.

Первый срок он отбывал, как политический. Рассказывал он об этом со смехом.

Во время войны его посадили. Подростки работали в поле. Приехал председатель на пролетке. А Вася с напарницей, с деревенской же девчонкой, как раз лошадь выпрягли, пустили попастись — притомилась лошадёнка. Ну, председатель крут был, давай и паренька, и девчонку плетью охаживать. Хлестнул бы для острастки раз, другой, оно бы и ничего, дело понятное. Но разошёлся — лупить стал! Ладно бы одного Васю, а то и девчонку. А девка хороша была собой, чернявая, огневая. Васе нравилась. Кто знает, может, и председатель на неё глаз положил. Словом, отобрал Вася у мужика плеть, скрутил его, да и вдвоём с подружкой впрягли они председателя вместо коня в пролетку. И пустили по деревне, а девчонка ещё и погоняла.

Аганя представляла председателя колхоза, запряжённого в пролётку, — и тоже смеялась. Было над чем посмеяться, было над чем и поплакать.

Васю и его напарницу осудили ровно настолько, сколько прожили они к той поре на белом свете: на пятнадцать лет.

Но Вася не унывал, и считал, что жизнь их, в общем-то, сложилась неплохо.

— Она-то, Валюха, ещё сидит, — пояснял он, — ну, правда, при начальнике там. Собой-то она тада уже была — вся из себя, а счас, видать, и вовсе. Прописала, что на пианине там выучилась, и шиколад кажный день ест. Не обижатся. И меня наш начальник приветил — за большие кулаки. Он бокс устраивал. Ну, с одним меня стыкнул, с другим… Ну, пометелю маленько, ну, так, для виду. А тут умельца привезли. Чемпион какой-то он там был. Я выхожу, а он давай вокруг прыгать. И тык меня, тык. А у меня всё мимо. Он ускользат. Ну, начальник мне в перерыве говорит, одолеешь, пойдешь на волю, на поселение. А как? — зла-то нет, мы ж не ссорились, не ругались — не могу всурьёз ударить. А они там, видать, поспорили, наш-то, с ихним. И этому, чемпиону, тоже, видать, их-то чего-то посулил, как он меня давай метелить! Я в обиду-то и вошёл. Гляжу, уж он лежит. А этот, судья, кого-то ещё считать давай. Я ему говорю, ты кого считаешь? Помрёт же человек! Ну, крикнули людей, взяли его за руки за ноги и унесли. Думаю, ну, всё, убил, вместо свободы новый срок… Нет, гляжу, вышел, сел в уголке, руки свесил… Ну, жив. Ещё не сразу меня отпустил. Давай меня боксу учить! На всю страну чемпионом, говорит, станешь! Ну, кормежка, конечно… Вдруг вызывает, руку пожал. И я — вольный человек. А на завтра, сказывали, кака-то комиссия, и его самого…