Георгий Яковлев - Реликтовая роща

• Название: Реликтовая роща
• Автор: Георгий Яковлев
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1979

Геолог Ладуха приводит своего знакомого океанолога к одной из таежных сопок, чтобы показать тому что-то в высшей степени необычное. По дороге он демонстрирует невероятные способности, которые приобрел несколько дней назад...

---

Павлухин наконец сдвинулся с места и пошел вдоль границы кустов плавным, почти крадущимся шагом. Он внимательно вглядывался в глубину рощи и иногда осторожно трогал рукой растения, приседая и словно принюхиваясь.

Тем временем геолог начал разбирать рюкзак и вдруг вскрикнул от острой боли в голове. Бешеный протуберанец швырнул его на землю, на мгновение он увидел побелевшее лицо Павлухина, обернувшегося на его вскрик, и покатился, подскакивая на булыжниках, прямо и кустам, к голенастым ногам океанолога. Он пытался зацепиться за что-нибудь, но его ничто не могло удержать, — он катился вместе с вывороченными из земли валунами, такими громадными, что была опасность задохнуться под их тяжестью. И в это время океанолог неожиданно ударил его по глазам тупым носком башмака с рифленой подошвой. Ладуха успел догадаться, что этого не может быть, что это начинается бред, но бурная багровая пелена уже заполнила все вокруг…

Он понял, что он лошадь и что на его крупе беснуется и неистовствует опьяненное властью и скоростью маленькое жестокое существо — косматое и грязное, дикое и самодовольное, высокомерно попирающее своих братьев по дому.

«Боже, боже, — горестно думала лошадь. — За что этот примат, волею случая превратившийся в сверхживотное, так безжалостно бьет меня? По какому праву он оседлал меня и гонит неизвестно куда, гонит долгие тысячелетия, жадный и безжалостный, как все победители, — мой враг, мое проклятие, мое вечное бремя… У меня может лопнуть сердце и истрепаться легкие — ему все равно; я могу споткнуться и сломать себе шею — он пересядет на другую лошадь. У меня нет сил поспевать за ним, за его невероятным бегом, но он тянет меня за собой. Куда? Зачем? Мне все равно не успеть. Я хочу остаться здесь, в дикой полынной степи. Зачем мне его сомнительное будущее, бег с пеной у рта? Только у него хватит сил и отваги с такой скоростью рваться вперед. Он одинок в своей неутолимой жажде совершенства — и пусть бы оставался в одиночестве…»

Лошадиная мысль вместе с породившей ее печальной головой, круп с сухожилиями и мышцами, — все растаяло в ароматном пространстве степи, рассыпалось прахом и поросло травой…

Ладуха лежал, уткнувшись лицом в эту странную темно-голубую почву, и им постепенно овладевало чувство бессилия. Бешенство и бессилие терзали его душу, потому что, и не открывая глаз, он чувствовал себя проигравшим и поверженным. Стена… жесткая и в то же время упругая стена, которая отбросила его назад. Отбросила не равнодушно, а предварительно поинтересовавшись, что он из себя представляет, и, видимо, убедившись в полной его никчемности.

С трудом приподняв голову, Ладуха увидел перед собой обтрепанные, словно бы вечные, листья и толстый стебель с гладкой, как бы стеклянной кожурой, сквозь которую ясно просвечивала волокнистая сердцевина. На этот раз все окончилось гораздо быстрее, но в голове… в голове у него хозяйничала чужая когтистая лапа, а мозг, словно живой, прыгал и бился в тесной черепной коробке. Ладуха приподнялся на руках и повел глазами вокруг. Справа от него, застряв головой между двумя кустами, лежал совершенно белый и какой-то даже голубоватый Павлухин; геолог подумал, что живой человек не может быть настолько бледным. Поражало лицо океанолога. Строго говоря, это было уже не лицо, а трагическая маска, гипсовый слепок. Застывшие глаза были широко открыты, но незрячи; в них совершенно отсутствовали живой блеск и выразительность, подмененные отталкивающей слепотой запылившегося стекла или тусклых глаз вареной рыбы.

Ладуха ползком, не отрывая глаз от лица океанолога, попятился от кустов, пока не наткнулся на рюкзак. Здесь он остановился. Куда он хотел убежать?

В душе у него бушевала буря. Мир взбунтовался и каждой мелочью мстит тебе, действует наперекор твоим поступкам и желаниям… Будь у него оружие, Ладуха немедленно открыл бы стрельбу по кустам, а если бы они горели, сжег бы рощу без всякого сожаления, — настолько ненавидел он в эту минуту проклятый хлам, так просто пренебрегший им, его желаниями и волей!

Внезапно вспомнив, он резко провел ладонью за ухом и даже немного успокоился, обнаружив твердый бугорок на прежнем месте,

И все-таки ему здорово было не по себе. Он испытывал три очень сильных чувства.

Во-первых, хотелось уйти отсюда поскорее и уже там собраться с мыслями или с мужеством — это уж кто как понимает.

Во-вторых, чрезвычайно тяжелое впечатление производила на него эта живая мумия, так похожая на океанолога.

И еще — ему было очень страшно, но в этом он так себе и не признался до конца жизни. Во всяком случае, он не сбежал, и уже одно это можно было бы поставить ему в заслугу. Может быть, сыграло роль то, что, лежа лицом к роще, он чувствовал себя в большей безопасности, чем если бы карабкался по склону, повернувшись к ней спиной. Но вероятнее всего, его остановило еле уловимое движение в кустах, воспринятое краешком напряженного глаза; почти механически он поднял лежавшую рядом с рюкзаком кинокамеру и начал съемку.

Эти кадры были единственным из всей эпопеи, чем он заслуженно гордился.

Камера слегка дрожала в его руках, и поэтому кадр незначительно прыгал, в результате чего временами можно было видеть, помимо рощи, еще и голубое небо, и темно-голубую почву. Но в основном фиксировалась одна и та же картина: белое-белое (съемка велась на цветную пленку) лицо Павлухина, которое отнюдь не было мертвым, — оно жило особой и очень интенсивной жизнью, было пластичным, как глина, из которой невидимый скульптор лепил попеременно олицетворение страха, ужаса, боли, после чего, полюбовавшись мгновение, отправлялся дальше, чтобы

изваять ненависть, страдание и отвращение, а затем, по нисходящей эмоционального накала, — тревогу, недоумение и, наконец безмятежное спокойствие.

Стебли, между которыми застряла голова океанолога, чуть подрагивали, но это подрагивание было столь незначительно, что легко объяснялось энергичной мимикой Павлухина. Их едва заметное потемнение тоже, при желании, можно было объяснить внешней причиной: набежавшим на солнце облаком. Два внутренних листа, по одному от каждого куста, наоборот, вели себя очень активно.

На глазах у Ладухи они развернулись, образовав над торсом лежащего подобие двускатной крыши; их красная плоть стала на вид тугой и мясистой, и по ней пробежала упругая волна. Было похоже, будто листья совершили мускульное усилие; их внутренняя структура проявилась четче, стала хорошо заметна сеть тонких темных прожилок, образующих ажурный скелет.

Через две минуты с небольшим на обращенной к земле поверхности листьев появились шишковидные наросты, которые быстро увеличивались в размерах, выпучиваясь из мякоти, и еще через минуту доросли до размеров горошин, блестевших на солнце, как хромированные. На мгновение все замерло, а затем кусты дрогнули, листья плавно изогнулись и осыпались дождем «горошин». Большая их часть упала на землю и тотчас же рассыпалась серой пылью. Около двух десятков (потом подсчитали точно; оказалось — двадцать три) попали на Павлухина и прямо через одежду прикрепились к его телу: было похоже, будто одежда пришпилена к коже булавками с серебристыми головками.

С этого мгновения и без того неподвижное тело океанолога словно одеревенело, лицо опало и заострилось — на нем отражалось одно только мертвое безразличие. Павлухин даже, кажется, не дышал и, по всем признакам, уже не жил. Около минуты вся эта картина словно бы колебалась в неустойчивом равновесии, а затем «горошины» совсем так же, как и предыдущие, стали пылью и были унесены невесть откуда взявшимся ветром. Только одна, таившаяся в глазной впадине, выползла оттуда и, совершенно как серебристый жучок, двинулась вверх по лбу. Там, под прядью волос, она остановилась, замерла и вдруг с невообразимой скоростью начала расти; вскоре серебристая оболочка треснула и опала, оказавшись прозрачной, как целлофан, а горошина выросла до размеров желудя и покрылась коричневым загаром. И все застыло.

Ладуха еще некоторое время продолжал съемку, и впоследствии, при демонстрации фильма, на экране еще долго светилось теперь уже умиротворенное лицо Павлухина.

Отложив кинокамеру, геолог осторожно приблизился к телу. Он смотрел в ставшее чужим лицо со сложным чувством суеверного страха, любопытства и отвращения. Пересиливая себя, притронулся к щеке Павлухина кончиками пальцев и с большим трудом удержался, чтобы тотчас же не отдернуть руку. Щека была теплая и живая, совсем нормальная, если не считать ее чрезмерной бледности. Ладуха осторожно похлопал по щеке. Лицо было как ватное. Он потрепал активнее, потом залепил несколько пощечин средней силы. Океанолог не реагировал. Тогда Ладуха вернулся к рюкзаку и отыскал на дне флягу с водой. Воды было достаточно: около трех литров. Он вернулся и едва не вскрикнул.