Владислав Николаев - Мальчишник

• Название: Мальчишник
• Автор: Владислав Николаев
• Издательство: Средне-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1984

Новая книга свердловского писателя. Действие вошедших в нее повестей и рассказов развертывается в наши дни на Уральском Севере.

Человек на Севере, жизнь и труд северян — одна из стержневых тем творчества свердловского писателя Владислава Николаева, автора книг «Свистящий ветер», «Маршальский жезл», «Две путины» и многих других. Верен он северной теме и в новой своей повести «Мальчишник», герои которой путешествуют по Полярному Уралу. Но это не только рассказ о летнем путешествии, о северной природе, это и повесть-воспоминание, повесть-раздумье умудренного жизнью человека о людских судьбах, о дне вчерашнем и дне сегодняшнем.

На Уральском Севере происходит действие и других вошедших в книгу произведений — повести «Шестеро», рассказов «На реке» и «Пятиречье». Эти вещи ранее уже публиковались, но автор основательно поработал над ними, готовя к новому изданию.

---

— Пришла телеграмма из Свердловска. На будущей неделе там собирается координационное совещание по геологической съемке Урала. Вот и поезжай. Выступи со своей идеей. Полно будет профессоров. Вправят тебе мозги.

И по насмешливому тону Мордасова, и по его улыбочке чувствовалось: идею Коркина он считает зряшной, безнадежной, заранее убежден в провале, но, чтобы не мешать однокашнику, не выглядеть консерватором, готов пойти на жертву — разориться на командировочные.

…Слово ему дали на второй день совещания. Слушали с вниманием, заинтересованно. Это раззадорило Коркина, и закончил он свою речь так:

— Считайте все, что я сказал, моим особым мнением. Прошу записать в резолюцию. Вот оно! — Коркин потряс листками и положил их на стол президиума.

Как и предсказывал Степан, ученые мужи стали вправлять ему мозги. Каждый выходящий на трибуну считал своим долгом коснуться выступления Коркина. Одни мягко иронизировали над легкомыслием молодежи, пытающейся с наскока решать сложные научные проблемы, другие, не вдаваясь в дипломатию, называли идею Коркина бредовой.

Коркин уже хотел плюнуть на все и, не дожидаясь конца совещания, бежать с поля брани, как вдруг получил неожиданную поддержку, да не от кого-нибудь, а от самого профессора Карпова.

На трибуну взошел еще крепкий старик с одутловатым лицом и голо поблескивающей куполообразной головой. И живот у него выпирал из-под мешковатого немодного пиджака тоже куполом. Во всем облике профессора было что-то простое, мужичье. Такой мог обойти пешком не только Урал, но и всю землю.

— Мои коллеги слишком поспешно предали анафеме идею Коркина, — по-мужичьи окая, медлительно заговорил Карпов. — Однако вполне допустимо, что в свое время мог ошибиться и я. И это очень хорошо, что со мной спорят. Без споров наука стоит на месте. Без споров спит наша мысль. Коркин сам признался, что у него пока мало доказательств. Что ж, дадим ему возможность поискать их. Это в наших силах. Но смотрите, молодой человек, я сложа руки тоже сидеть не буду. Сам приеду на место. Ходок из меня уже никудышный. Но сяду верхом на лошадку и прокачусь по знакомым маршрутам. Думаете — старик, так и защититься не сможет. Защищусь, да еще как!

И вот Коркин с партией снова в горах. Партия маленькая, вместе с ним всего шесть человек, но во всяком случае — не один.

Месяц они хорошо поработали на восточном склоне Урала. Но самая главная работа еще впереди — на западном склоне, на реках Кожим и Каталомба. По Кожимским и Каталомбским разрезам снимал Карпов свою карту. Это его главные козыри. И Коркин должен был побить именно их или сдаться.

Они шли весь день и всю ночь. Шли почти без остановок, чтобы успеть наутро выйти к горе Ялпинг-Кер близ перевала. Еще с весны на базе экспедиции в Саранпауле оставлена заявка на вертолет; в ней указано место посадки — подножие горы Ялпинг-Кер и дни, в которые его будут ожидать, — 25–26 июля.

Вертолет привезет продукты и перебросит партию через Уральский хребет на Кожим.

4

Герман Дичаров, согнувшись, тащит на спине немыслимо тяжелый, будто камнями набитый, рюкзак.

У Германа смуглое лицо, тонкий с горбинкой нос и отросшая в горах черная курчавая бородка. В длинной клетчатой ковбойке с краснинкой он походит на продувного цыгана. Ему бы еще войлочную шляпу, трубку да бархатный жилет — совсем бы от цыгана не отличить. Впрочем, жилет на меховой подкладке у него имеется — подарок невесты. Затолкан где-то в спальнике. А в рюкзаке никаких тряпок. В помине нет и камней. Объемистый рюкзак с распущенной шнуровкой по бокам набит одними книжками.

Внешность Германа удивительно точно соответствовала его плутовскому характеру: не карманы, не кошельки с мелочью, а домашние библиотеки приходилось постоянно оберегать от него. Частную собственность на книги он совершенно не признавал: понравилась которая — в карман или за пазуху, или еще подальше — в штанину, и был таков!

Друзья, приглашая его в гости, запирали на ключ книжные шкафы. У Коркиных шкафов не было, книги стояли на тесовых полках, поэтому, когда заявлялся Герман, Маша грозила ему пальцем и умоляюще просила:

— Только, пожалуйста, не таскай без спросу, а?

— За кого ты меня принимаешь? — с ангельской улыбкой разводил руками Герман. — И не посмотрю на твои книжки, своих хватает.

Выпроваживая поздно вечером засидевшегося гостя, Маша недоверчиво ощупывала глазами его худощавую фигуру и, не углядев ничего подозрительного, хвалила извиняющимся голосом:

— Сегодня ты паинька, Гера. Всегда будь таким.

Маше ни разу не удавалось уличить Германа, но когда они выбирались в тайгу и младший техник раскрывал заветный рюкзак, она ахала от удивления — почти все книжки были знакомые, а многие даже надписаны ее рукой: зеленые тома Пришвина, голубые — Аксакова, белые — Короленко, красные — Лескова. Маша качала головой и возмущенно восклицала:

— Ох, плут, ох, цыган!

Однако возмущение ее не было вполне искренним, в глубине души она даже благодарна была Герману за то, что притащил эти книжки в тайгу. Дома прочитать недосуг — хозяйственные заботы одолевают. А здесь свободного времени поболе — и вечерами после маршрутов, и в ненастные дни.

Книги читали все. Приползали на очередную стоянку, и рюкзак Германа сразу опадал: растаскивали ношу по палаткам. Готовились сниматься с места, и книжки одна за другой возвращались обратно.

Герман орал во все горло, не особенно стесняясь в выражениях:

— Задрыги кривоногие! Черти ленивые! Побойтесь бога! Хоть по одной затолкните в свое барахло. Что я — ишак, за всех таскать?

В этом сезоне лошадей мало, грузу на каждой — сверх нормы, поэтому Коркин распорядился нести личные рюкзаки на себе.

Книги острыми углами отбили всю спину. Герман болезненно морщится и ворчит в цыганисто-черную бороду:

— Почитают они у меня! Как бы не так! Ни странички не получат!

5

Лева бредет в хвосте каравана, в обязанность ему вменено следить за тем, чтобы не растряслись по дороге вьюки. Бывает, зацепится вьюк за дерево, и в один миг все содержимое в траве или в гнилом болоте. Проморгаешь — ищи ветра в поле, гадай, где растерял добро.

Повару тридцать лет. На нем невылинявший черный спецовочный костюм и новенькие, не успевшие порыжеть кирзовые сапоги. Светлая легкая кепка сбита на затылок, и из-под нее торчит пышный русоволосый чуб. Худощавое лицо чисто выбрито. В уголке рта поблескивает золотая фикса.

И в опрятной внешности повара, и в его развинченной походке есть что-то праздное, легкое, независимое, будто не по тайге идет, а прогуливается по городскому бульвару. Он один не несет рюкзака — вопреки запрету начальника пристроил на лошадь.

Лева вдруг останавливается, крутит головой, прислушивается. Слева, из темного елового леса, доносится жалобное повизгивание. Повар щелкает ивовым прутом по голенищу и зовет приветливым голосом:

— Захар, Захар! Сюда!

Захар — щенок. Совсем еще молоденький — ни слуха, ни нюха. Сбился с проторенной тропы и уже ничего не видит и не слышит, верещит от страха и отчаяния.

— Ко мне, Захар! — кричит Лева и звонко бьет прутом по сапогу.

Захар наконец выбирается из высокой травы. Дымчатая шерстка на нем вымокла, прилипла к тельцу, и оттого щенок кажется худым и облезлым, как ободранный кролик.

Лева, прибавив шагу, догоняет лошадей. Задняя с упруго поднятым хвостом остановилась в кустах, и в брюхе ее зловеще перекатываются громы, исходя наружу газами.

Перекосив лицо, Лева матерится и кричит вперед:

— Начальник! Убери меня с этой проклятой должности! Угорел совсем! Голову уже обносит — вот-вот упаду!

Начальник или не слышит, или не считает нужным ответить; на шутку реагирует робким смешком один Вениамин, вынырнувший откуда-то из кустов.

Вениамин на целую голову длиннее Левы. Энцефалитный костюм, отличающийся от обычного тем, что весь на резинках да еще с капюшоном, сидит на парне, как на переростке: штаны туго обтягивают острые коленки, готовы вот-вот лопнуть, а рукава едва прикрывают угловатые локти.

Несмотря на утомительный многочасовой переход, сил у Вениамина еще предостаточно. Он то и дело сворачивает с тропы и, высоко вскидывая длинные ноги, бежит к реке. Там непролазными душными куртинами растет смородина. Наломав охапку рясных веток, он догоняет караван и со стеснительной улыбкой угощает Леву. Эта улыбка прочно отпечаталась на вытянутом лошадином лице парня; ею он как бы заранее признает всех людей умнее, значительнее себя и выражает готовность подчиняться кому угодно.

Вениамин и Лева из той довольно еще многочисленной категории рабочих, которые зовутся сезонниками, бичами. Ранней весной они, точно перелетные птицы, со всех концов страны слетаются в Тюмень, запруживают коридоры геологического управления. Кого тут только нет! И шахтер из Донбасса, которому врачи насоветовали прочистить таежным воздухом легкие от угольной пыли, и алиментщик из-под Ленинграда, радующийся тому, что не скоро теперь разыщет его исполнительный лист, и алкоголик, уходящий в леса, точно в скит, спасать свою грешную душу, и будущий десятиклассник, захотевший раньше времени узнать, почем пуд соли, и положительный семьянин, мечтающий о собственном домике, для покупки или строительства которого нужен некий капиталец, и заурядные летуны — перекати-поле — любители длинного рубля.