Витаутас Петкявичюс - Рябиновый дождь

• Название: Рябиновый дождь
• Автор: Витаутас Петкявичюс
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1986

Роман о сложных человеческих взаимоотношениях, правду о которых (каждый свою) рассказывают главные герои — каждый отстаивает право на любовь и ненависть, величие духа или подлость, жизнь для себя или окружающих. Автор задает вопрос и не находит ответа: бывает ли что-то однозначное в человеческой душе и человеческих поступках, ведь каждый из нас живет в обществе, взаимодействует с другими людьми и влияет на их судьбы. А борьба за свои убеждения и чувства, течение времени и калейдоскоп событий иссушают душу, обесценивает то, за что боролись. Или же есть надежда?

---

Когда несколько схлынуло раздражение, вызванное этим довольно неприятным, оскорбляющим его достоинство происшествием, Моцкус успокоился, закурил и вдруг почувствовал, что за дверью спальни кто-то есть. Он ничего не слышал, никого не увидел в замочную скважину, но был уверен, что за дверью стоит Марина и напряженно выжидает, что же он будет делать дальше.

«Готов поспорить, что она там не одна», — подумал Моцкус и постучался.

— Марина, хватит комедий, — сказал он и внимательно прислушался. Ничего. Тишина. — Ведь я выломаю дверь, — повысил голос, не столько пугая ее, сколько убеждая себя, что он обязан поступить именно так. — Слышишь, выломаю, а потом выпорю тебя…

Чем больше он злился и угрожал, тем смешнее выглядел, тем сильнее презирал себя и, сказав еще несколько злых и исполненных досады фраз, вдруг почувствовал: если он не выполнит хоть часть своих угроз, Марина вообще перестанет считать его человеком. Поэтому он сходил к соседу, одолжил старый, выщербленный топор и хладнокровно, методично выломал запоры во всех дверях. В спальне у зеркала стояла жена и зло улыбалась. Выглядела она страшно: какая-то похудевшая, постаревшая, желчная. У старинной голландки на небольшом столике стояли закуска, водка, а за ним сидел перепуганный человек одного с Викторасом возраста, прислонив к ногам портфель с выглядывающим оттуда столярным инструментом. Он выглядел куда нелепее, чем пойманный любовник, навестивший жену близкого друга: руки дрожали, подбородок отвис, взгляд, впившийся в Марину, поправляющую красивые, но уже основательно тронутые сединой волосы, умолял о помощи.

Моцкус преувеличенно официально поздоровался с ним за руку, а с женой говорил еще примирительно:

— Зачем все эти комедии?

— Квартира не твоя.

— Не моя, но зачем эти замки? Ведь я не собираюсь ничего забирать у тебя.

— Тогда уйди.

— Хорошо, но сначала позволь мне найти какой-нибудь приличный угол.

— Ты уйдешь немедленно.

— Прекрасно, чем хуже новость, тем больше информации она несет. — Он еще пытался шутить, но Марина не подпускала его к себе:

— Не издевайся, я все равно не понимаю твоей научной тарабарщины.

— Хорошо, я уйду через несколько минут.

— Ага!.. Значит, у тебя уже есть куда уходить! — обрадовалась она.

— Что-нибудь найду.

— Зачем такие жертвы? — Она повысила голос. — Не надо скрывать, если уже нашел другую.

— Послушай, Марина, моя последняя секретарша — пятидесятая или шестидесятая женщина, которую ты из ревности оскорбила без всякого на то основания. Я устал от подозрений и слежки. Ты не сердись, это я посоветовал ей подать на тебя в суд и предупреждаю: буду свидетельствовать против тебя. Так дальше нельзя. Тебе надо лечиться.

— Это ты превратил меня в такую, неблагодарная свинья! Я тебя из дерьма вытащила, человеком сделала, а ты вот как меня отблагодарил! — Она разразилась злыми слезами и сама не заметила, как над глазом повисла отклеившаяся искусственная ресница, как сильно напудренное лицо потекло, сморщилось, а сквозь толстый слой румян пробились голубоватые пятна ярости.

Викторас еще хотел подойти к ней, но в последнюю минуту сдержался.

— Что ты делаешь? — сказал с порога. — Этой ревностью ты уже доконала себя, а теперь за посторонних берешься. Постыдись.

— Я еще не стара!

— Мне кажется, что ты никогда не была молодой, душой ты постарела еще тогда, когда начала шарить по моим карманам. Такая старость куда страшнее физической. — Повернувшись, он снова подошел к столяру. — Выпьем, — предложил ему и, не дожидаясь согласия, налил ему и себе по полному стакану. Человек выпил, встал, но уходить не торопился. — Она тебе еще за работу не заплатила?.. Ты это хотел сказать? — Моцкус достал бумажник.

— Ага, — с трудом выжал из себя столяр.

— Сколько?

— По пятерке за дверь. Как и везде.

— Я тебе еще добавлю столько, но будь добр, убери эти замки к чертям и заделай дырки.

— Хорошо, — согласился человек, — но сначала я должен посмотреть, сколько тут работы. — Он взял портфельчик, потоптался возле каждой двери, осмотрел и наконец не выдержал: — Вы про меня ничего плохого не думайте, я мужчина порядочный, но эта проклятая болезнь… Я здесь совсем не из-за вашей жены — из-за водки остался. Вы, уважаемый, поверьте мне, я уже давно не то что на таких — даже на молоденьких не смотрю, но когда ваша вытащила из холодильника запотевшую бутылочку!.. Сами понимаете.

Марина в ярости запустила в мастера бутылкой.

Моцкус ушел вместе со столяром и нализался до чертиков, но и пьяный все время лепетал:

— Человека не годы старят, ты понимаешь?.. Не годы!..

— Понимаю, пан профессор, — покорно соглашался столяр, — прекрасно понимаю, но ничем не могу помочь вам.

— Ни черта ты не понимаешь: куда страшнее, если человек стареет душой. А для женщины — это вообще ужас. Она теряет вкус к жизни. Ты понимаешь, ей жизненно необходимо гордиться чем-нибудь — собой, своим мужем, средой, украшениями, платьями или даже любовниками. Моя баба редко гордится тем, чего не видят ее глаза. Абстрактное мышление бесит ее, она слепнет…

— Пан профессор, а может, многовато?.. Ведь все равно домой возвращаться.

— Ни черта, я прекрасно знаю их природу: когда ты хочешь, они не хотят, а когда ты не желаешь, они готовы из шкуры вылезти, лишь бы у тебя изменилось настроение…

Он повторяет это и теперь, расхаживая от одного невыцветшего пятна на стене к другому, где когда-то висели старые и дорогие картины. Он не впервые обдумывает прошлую семейную жизнь и не находит своей вины, но видит только пятна, только рамы, только жесткие тиски воли, бессонные ночи и тяжелый труд. Он работал и учился, учился и работал, а всем остальным занималась она. Моцкус попустительствовал жене, насмехался над подозрительностью Марины, пока ее ревность не превратилась в привычку, а потом и в неизлечимую болезнь. Он даже теперь передергивается, вспомнив, как впервые обнаружил, что приходящие ему письма вскрываются, и, растерявшись, спросил жену:

— Почему ты это сделала?

— Мне интересно, — покраснела она. — Я тоже хочу жить твоей жизнью.

— Марина, надо иметь собственную жизнь, тогда не останется времени на подозрения, — и, не читая, побросал письма в камин.

— Ты с ума сошел! — еще сильнее покраснела она.

— Не хочу терять время, так как ты все равно не вытерпишь и расскажешь мне, что там было написано.

Этого урока хватило ненадолго. Викторас старался не замечать, как жена проверяла его карманы, осматривала ящики стола, потом стала все чаще и чаще без всякой необходимости приходить к нему на работу и в один прекрасный день, когда он спокойно разговаривал со своими заместителями, ворвалась в кабинет и устроила такую сцену ревности, что Моцкус не выдержал, взял ее за руки, вывел на улицу и силой бросил в свою служебную машину.

— Куда? — спросил Йонас.

— За город. И не выпускай, пока не отвезешь за тридцать километров. Пускай возвращается пешком!

И она вернулась пешком! Йонас еще пытался отговорить ее, но она пришла и принесла в руке разбитые туфли. Тогда ему стало жалко Марину. И когда она попросила: «Помоги мне», — Викторас не оттолкнул ее. Но примирение длилось всего лишь часок. Уже в тот же вечер она с кокетством прильнула к нему и, словно молоденькая девчушка, спросила:

— Когда я постарею, ты приведешь другую?

Он избегал разговоров, касающихся разницы в возрасте. Эта проблема не первый день мучила и его самого. Юридически они никогда не были женаты. Моцкусу казалось, что вполне достаточно его мужского слова, его благодарности человеку, сделавшему для него столько добра, а ей этого было мало.

— Ну, чего ты молчишь, почему не скажешь правду?.. Ведь я чувствую, что я слишком стара для тебя.

— Ты права, мы больше всего лжем молча.

— Тогда отвечай!

— Об этом мне еще некогда было подумать, — вывернулся он и в душе выругал себя за такую мягкотелость. Надо было откровенно сказать ей: да, Марина, и не такие гордые красавицы вынуждены склонить перед возрастом голову. Но, кроме любви, еще есть дружба, привязанность, наконец, и привычка играет не последнюю роль… Так надо было ответить, а он сказал: — Послушай, ты так много говоришь о разнице в нашем возрасте, что становится противно. Для меня эти восемь лет превратились в вечность.

— Семь лет и восемь месяцев, — вдруг заплакала она.

Ему не только было некогда постоянно глядеть ей в рот, но он не видел в этом никакого смысла, все чаще и чаще задерживался в институте, пропадал на охоте, а она бегала к массажистке, целые дни просиживала у частных портних, переносила адские муки в парикмахерских, пока наконец не завела себе несколько подозрительных почитателей.

— Послушай, Марина, ведь все, что ты делаешь, — бред чистейшей воды, уже не говоря о проклятом пропагандистами мещанстве, — выведенный из терпения, сказал он. — Почему ты общаешься со всякой швалью, со снобами, а серьезной компании избегаешь, словно дикарей?