Андрей Гаврилов - Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.

• Название: Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.
• Автор: Андрей Гаврилов
• Издательство: South Eastern Publishers
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-1-936531-01-1

В 1974 году 18-летний русский пианист Андрей Гаврилов стал единоличным победителем V Международного конкурса им. Чайковского. Двумя неделями позже с триумфом дебютировал на знаменитом Зальцбургском фестивале, заменив заболевшего Святослава Рихтера. Его головокружительная карьера была прервана в 1979 году по инициативе КГБ. В 1985 году пианисту удалось вырваться из СССР. После выступления Гаврилова в Карнеги Холл газета «Нью Йорк Таймс» провозгласила его «величайшим артистом современности». В книге публикуются воспоминания музыканта об удивительных событиях, произошедших в его жизни в 1973–1985 годах.

Дмитрий Быков: «Книга Андрея Гаврилова – безусловная сенсация, небывало откровенный рассказ о музыкальных и околомузыкальных нравах, о патологиях и перверсиях, так часто сопровождающих гениальность, об ухищрениях социалистического начальства и подлостях капиталистического менеджмента. Это повествование об ужасной изнанке прекрасного, о плате за талант и славу. Но хочется, чтобы за всей этой откровенностью, скандальностью и грязью читатель различил детскую душу автора, так и не ставшего своим ни в одной стае».

---

Александр Слободяник рассказывал мне, как однажды самолет, на котором он летел на гастроли, совершил вынужденную посадку «из-за нехватки топлива» в пустынной местности, прямо посреди поля в районе Талды Кургана. Летчики зачехлили турбины и исчезли, вокруг – целина, поле покрыто первым снегом, метель метет. Где-то в дне пешего пути от места посадки – районный центр, но вовсе не тот город, куда направлялся по путевке Росконцерта Слободяник. Надо заметить, что разница между Госконцертом и Росконцертом была поистине драматическая. Госконцерт – это кормушка для привилегированных, выездных артистов, тех, трудом которых государство рабочих и крестьян бессовестно зарабатывало твердую валюту. Росконцерт же – это инструмент прогона артистов по советской провинции. Фабрика знакомств музыкантов с многочисленными членами семьи народов СССР. Артиста Слободяника спас, по его словам, от голодной и холодной смерти в казахской степи бродячий цирк лилипутов. С которым он даже благополучно выступал, пока не добрался до какого-то города с аэродромом. И эта вовсе не экзотическая, а по советским меркам рутинная, история произошла не с каким-либо малоизвестным музыкантом, а с Александром Слободяником, непревзойденным интерпретатором Шопена, фото которого дважды красовалось на обложке журнала «Америка» из-за его неслыханной популярности в США.

Это был удивительно красивый человек. Рихтер рассказывал мне, что когда он, во время своего выступления в Большом Зале Московской консерватории, впервые увидел в ложе Слободяника, то остановился и некоторое время не мог продолжать концерт.

К тому времени я уже четыре года вынужденно сидел взаперти в моей квартире на Никитском бульваре. Для добывания хлеба насущного приходилось испрашивать разрешения на концерты в разных точках Российской федерации. Росконцерт великодушно разрешал мне играть в провинции. Однажды зимой, в сильные холода, я отправился в Карелию, обкатать все семь концертов Баха. Я сошел с поезда в Петрозаводске и тут же столкнулся нос к носу со своим кошмаром. Филармония деревянная, гостиница тоже. Отопление скверное, персонал ходит внутри помещений в валенках и шубах. Заявляюсь в буфет, надеясь получить кипяток и два крутых яйца, единственное, что может спасти тело и душу замерзшего пианиста. Буфет закрыт. Отправляюсь на репетицию. Познакомился с оркестром. До сих пор меня поражает мужество и идеализм тогдашнего поколения музыкантов – в этих чудовищных условиях они думали только о музыке, о Бахе! Репетировали в перчатках, но играли весьма неплохо.

В день концерта ударил лютый мороз. Минус 40. Стою на улице, жду микроавтобуса филармонии. Как мне потом рассказали – микроавтобус не завелся. Из-за мороза. И вот, стою я в тоненьких лаковых туфлях на покрытой льдом и снегом улице. Ноги окоченели до колен. Автобуса нет. К счастью, меня подобрали проезжающие мимо гостиницы милиционеры. Посадили в автозак и повезли. Подъезжаю в моем автозаке к филармонии, вижу толпу и огромную очередь. Стоят люди на карельском морозе, потому что непременно хотят слушать Баха! Захожу в филармонию. И сразу бегу в артистическую, в надежде, что хоть там смогу немного согреться.

Открываю дверь и вижу сюрреалистическую картину. На столе посреди пустой артистической комнаты стоит черный гроб. Настоящий гроб, обвитый веревками для опускания в могилу.

Оказалось, здание филармонии в Петрозаводске музыканты делили с театром. Гроб участвовал в спектакле карельской драмтруппы, жуткой пьесе о финских нравах. Так, после путешествия в автозаке и рандеву с гробом, с трудом превозмогая дрожь в ледяных руках, начал я исполнение концертов Баха, которые впоследствии неоднократно играл с лучшими оркестрами в самых престижных концертных залах западного мира.

Зал маленькой карельской филармонии был переполнен, некоторые слушатели рыдали в голос. До сих пор слышу голос девушки, успокаивающей всхлипывающую мать.

– Мама, мама, успокойся, не надо, люди же вокруг!

Публику поразила чистота, любовь и огромная вера немецкого гения, которые благодатным потоком лились в зал во время исполнения медленных частей концертов.

Концерт долго-долго не заканчивался, несмотря на то, что только семь концертов длятся около трех часов.

Публика требовала бисы и только к концу концерта согрела наконец своим дыханием ледяной зал приполярного города.

На лубянской лестнице

В январе 1983 года я потерял сон. Даже глаза разучился закрывать. А в феврале – подхватил какой-то вирус. Что за лютые вирусы в Москве? На Западе ни у меня, ни у моих знакомых – ТАКИХ жутких гриппов, ангин, ОРЗ, как в Москве, никогда не было. Злое советское биополе? Остатки биологического оружия? Радиоактивного мусора в Москве полно, почему бы не быть и биологическому?

Температура 40. Скорая. Врач послушал меня, постукал, посмотрел и головой покачал… Я уже ничего не соображал. Хрипел, трясся, метался в жару, почти помирал. Верная Аида ломала руки. Красавица Вика (из скорой помощи) ничем помочь не могла, добрый кардиолог Палеев был бессилен.

Смотрел я все время в потолок. Мне казалось, что он как чья-то противная плоская грудь – дышит. И меня душит. Вдруг, откуда ни возьмись, вижу – у моего смертного одра стоит, как ангел, Наташа Алхимова. В шубке и шапочке. Положила прохладную руку мне на пылающий лоб. Погладила меня по лицу, заросшему щетиной и заплакала. Наташа Алхимова – моя первая настоящая любовь (Поленька была первой влюбленностью).

Наташа – дочь председателя правления Госбанка СССР, героя Советского Союза, члена ЦК КПСС Владимира Алхимова. А я кто? Пианист. Художник-отец давно умер, мама – музыку преподает. Брак наш не состоялся из-за социального неравенства. Наши родители не верили в стабильность подобного брака, хотя с Наташей мы встречались чуть ли не с детства. А у нас пороху не хватило их всех к черту послать. В СССР – это было ой как нелегко. Один квартирно-прописочный вопрос делал людей рабами пожизненно. И бедность. И бесправие.

Откуда Наташа узнала про мою болезнь? До сих пор не знаю, думаю, моя мать ее позвала. Решила последний шанс использовать. Наташа в тот же вечер уговорила ее могущественного отца посодействовать моей госпитализации в Центральную Клиническую Больницу. Так я оказался в самой привилегированной клинике СССР – на Мичуринском проспекте в отдельном боксе с маленьким садиком. Неподалеку, кстати, от товарища Андропова.

Шикарный бокс! Врачи снуют туда-сюда, как летучие мыши – всегда готовы помочь. Садик, тишина, воздух. За два дня врачи ЦКБ поставили меня на ноги. Сбили температуру. Научили спать. Успокоили нервы. Прямо как в клинике Стравинского. Я наслаждался жизнью. Полдня – процедуры, потом – делай, что хочешь. Библиотека роскошная. Читал там тома из собраний сочинений Толстого и Достоевского, письма и дневники.

Через пару недель меня выписали. За мной заехала Наташа на служебной машине отца и отвезла на Никитский. Она рассказала мне, что она замужем, что у нее есть ребенок, мальчик. Мы попрощались на улице, я поблагодарил Наташу за чудесное появление и спасение моей жизни. Наташа уехала. А меня зашатало от слабости. Дома стало совсем плохо. Накачали меня «полы паркетные, врачи анкетные» импортными лекарствами, на ноги поставили, а вылечить – так и не вылечили.

Я думал, что Наташа больше в моей жизни не появится, и не звонил ей. Но я ее недооценил. Начав какое-либо дело, она, как и ее отец, доводила его до конца. Наташа провела с отцом несколько серьезных бесед, упросила его мне помочь. Владимир Сергеевич был влюблен в свою младшую дочь и отказывать ей не умел. Очень скоро я почувствовал, что в мою судьбу вмешалась какая-то добрая сила. Искушенный в советских аппаратных играх Алхимов был стойким борцом и политическим тяжеловесом. Он не полагался на телефонные звонки, не оперировал своей «вертушкой» (специальной системой телефонной связи для узкого круга высшего советского начальства), а как опытный полководец тщательно готовил каждый плацдарм, начинал работу с низов, с маленьких людей. Не насиловал, а убеждал, искал индивидуальный подход к каждому. И потихоньку пробивался наверх. Когда он подходил к высшим начальникам – дело уже практически было сделано, от вышестоящих требовалось только подпись, и они подписывали.

Сначала это меня даже раздражало – да что это он? Снял вертушку, позвонил своим корешкам в ГБ и в ЦК, и все дела. А он меня таскал по филармоническим парторганизациям, сам ходил, не гнушался, во все вникал, беседовал с подонками. Только много позже я оценил его мудрость – Алхимов отлично знал цену вертушке. Знал, какую лютую ненависть испытывают подчиненные к таким, «вертушечным», указаниям, как ненавидят блатных, как легко саботируют любые решения, как зло мстят, если их обошли или перепрыгнули. Поэтому он чистил каждый нужничок, выпалывал каждый сорнячок, да так чисто, что потом пусть хоть всех поснимают – а его протеже будет как бы естественным путем вынесен из опасной зоны.