Борис Изюмский - Подполковник Ковалев

• Название: Подполковник Ковалев
• Автор: Борис Изюмский
• Издательство: Ростовское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1975

Первая книга «Алых погон» напечатана четверть века тому назад. Ее автор преподавал тогда в суворовском училище историю, логику и психологию.

Но и в последующие годы писатель не утрачивает связи со своими воспитанниками: бывает в гарнизонах, где служат бывшие суворовцы, они приезжают к нему в гости, присылают письма.

Так сложилась эта заключительная часть «Алых погон»: о судьбах суворовцев, о современной армии.

---

…Подполковник хорошо помнил появление Санчилова в части. Лейтенанту следовало бы попасть в техническое подразделение, но велика была потребность в командирах взводов, и Санчилов, волею отдела кадров, оказался в мотострелковом полку.

Когда этот высокий, с тонкой талией и кривоватыми «кавалерийскими» ногами лейтенант представился, Ковалев, заметив на его груди университетский ромбик, поинтересовался:

— Какой факультет окончили?

— Физический, — не без гордости ответил Санчилов.

И он, Ковалев, два десятка лет назад предстал вот таким же перед своим начальником в дальнем, очень дальнем гарнизоне.

— Ваши знания весьма пригодятся армии, — сказал Владимир Петрович лейтенанту.

Санчилов смолчал, но на его бесхитростном лице можно было безошибочно прочитать: «Ну, положим, не одной только армии».

Ковалев рассказал лейтенанту о предстоящей службе, о боевых традициях и офицерах полка, о его роте. Но во время этой беседы Владимира Петровича не оставляло ощущение, что лейтенант не пытается глубоко вникнуть в подробности ожидающей его жизни, слушает как бы со стороны.

«Странно, — подумал еще тогда Ковалев, — ну, ничего, осмотрится, войдет в армейский ритм».

…Лейтенант был самолюбив, пожалуй, даже болезненно самолюбив, и его щеки побледнели, когда сегодня командир полка, заканчивая разбор стрельб, сказал:

— Прика́жете мне самому обучать ваших солдат простейшим вещам? Рассматриваете армию как транзитный зал для двухгодичника?

Это был несколько жестковатый, но точно рассчитанный нокдаун. Санчилов молчал, опустив голову, уши его горели.

— Разрешите идти? — наконец спросил он.

— Идите.

Санчилов не очень ловко повернулся кругом. При этом ясно обозначились его острые лопатки.

* * *

Ковалев пошел берегом реки. Ее уже покрыла зеленоватая ряска. Черт возьми, не такая эта река и безобидная! Когда танковая рота форсировала ее, один танк, отклонившись от заданного направления, угодил в яму. Пришлось вытягивать тросами.

Владимир Петрович свернул на улицу Гагарина. У подъезда четырехэтажного дома галдели мальчишки, похожие на возвратившихся в эту пору из степи грачей.

Дверь Ковалеву открыла мать — Антонина Васильевна. Она много лет жила в их семье, вместе с ними переезжала из гарнизона в гарнизон.

Владимир Петрович на мгновение привлек мать к себе. Ее седая голова едва доставала ему до плеча.

Все же как она сдала за последние годы. Крепится, виду не подает, а ночами стонет и все тайно лечит себя, не признавая поликлиник и курортов. Страшно подумать, что придется когда-то ее потерять, к этой мысли привыкнуть невозможно.

— Верочка еще не приходила, у нее тяжелый больной, — сообщила Антонина Васильевна, — ужинать будешь?.. Сациви?

Когда Антонина Васильевна жила в Грузии, то освоила кухню острых блюд и охотно готовила их теперь.

— Спасибо, мама. Я подожду Веру.

Из комнаты выглянула восьмилетняя дочка. У нее светлые косички вразлет, обильные веснушки на носу и возле глаз, недавно выпали два передних зуба.

— Мама в своем отделении пропадает, — уточнила Машенька и, чмокнув отца в щеку, исчезла: видно, готовила уроки.

Владимир Петрович принял душ и, переодевшись в темно-бордовый спортивный костюм, прошел в комнату, заставленную книжными шкафами, — их он неизменно таскал с собой при всех многочисленных переездах.

На стене, над тахтой, висела фотография в ореховой рамке: он с Верой в день женитьбы. И хотя Вере сейчас уже было тридцать восемь, лицо ее мало изменилось: те же большие, чуточку насмешливые, удлиненные глаза, густые, «недосмотренные» брови, улыбка, словно притаившаяся в уголках губ.

Юная любовь к Галинке Богачевой, как это бывало миллионы раз и до Ковалева, иссякла, не преодолев разрушительной силы времени и расстояния.

Конечно, большая, взрослая, любовь, осилила бы и подобные испытания. Но юношеское чувство — ни с чем не сравнимое, единственное — ушло, как сама юность, и лишь оставило в душе неизгладимый след, воспоминание о чем-то очень чистом, неповторимом.

Их переписка — сначала частая — с годами поубавилась и, не поддержанная свиданиями, в конце концов вовсе прекратилась. От жены Семена Гербова — Тамары — Владимир узнал, что Галина вышла замуж за своего однокурсника и вместе с ним учительствовала в Архангельской области.

С Верой Ковалев познакомился, когда военная судьба забросила его на западную границу, командиром взвода. В небольшом городе, за стенами старинного замка, расположился медицинский институт. Молодые офицеры гарнизона приходили сюда на танцы, вечера.

На одном из таких вечеров лечфака, где училась Вера, и познакомился с ней Владимир. Ему сразу понравилась эта впечатлительная, остроумная девушка, ее влюбленность в поэзию, природу; ясные взгляды на жизнь, кипучая энергия. Через год после знакомства они поженились.

Вместе пережили события пятьдесят шестого года в Венгрии: «бессменный гарнизон капитана Ковалева» месяц охранял склады боеприпасов на окраине Будапешта, а затей вступил в бой с контрреволюционерами у здания «Радио».

Владимир был ранен пулей в плечо, пятьдесят дней пролежал в госпитале, и там ему вручили орден Красной Звезды.

Вместе с Верой жили они в комнатке общежития, когда Ковалев учился в Академии имени Фрунзе. Закончив ее майором, Владимир получил назначение начальником штаба полка. И еще, еще сменялись гарнизоны и военные округа…

Владимир Петрович подсел к письменному столу. На нем стояла фотография отца с двумя кубарями лейтенанта. Теперь Владимир был и возрастам старше отца. А мать утверждала, что еще больше стал походить на него.

С фотографии смотрело, если разбирать в деталях, некрасивое лицо: словно смещены бледные губы, нижняя немного истончена… Энергичен зачес негустых темных волос. Великоваты уши… Проступают скулы… Над широкими надбровными дугами — гребень светлых бровей… Подбородок несколько приподнят вверх.

По краям стола возвышались стопками книги и журналы. Надо было просмотреть новинки специальной литературы. Сегодня, пожалуй, удастся посидеть и над повестью. Он условно назвал ее «Военная косточка».

Несколько лет назад внук умершего командира суворовской первой роты полковника Русанова прислал ему мемуары деда. Старый офицер вспоминал свое кадетство, годы юнкерские, службу у Брусилова, переход на сторону Красной Армии.

Внук писал: «Выполняю волю глубоко почитаемого мною человека. Он просил именно вам передать эти записки».

Ковалев сначала недоумевал: «Почему мне?» Но потом нашел разгадку: Русанов знал о его литературных опытах, и решил, что мемуары надежнее передать в молодые руки.

Записки оказались любопытными.

Неторопливо и очень искренне рассказывал Русанов о быте, нравах старой армии, ее кастовости, узости интересов офицерства.

…Производство из нижнего чина в офицеры, погоны подпоручика давали право иметь денщика, заходить в ресторан, в зал первого класса вокзала, носить ботинки с «савёловскими» шпорами и еще две пуговицы на мундире.

В офицерское общество принимали и по степени дворянства и по умению держать себя: бралось в расчет каждое движение вилки и ножа, порядок еды и питья, умение непринужденно вести беседу.

Если в клубе после судака по-польски, упаси бог, ты не отведешь обтянутую белой перчаткой руку вестового с бутылкой красного вина, дурная слава пойдет о парвеню. Красное принято было пить только после жаркого, мадеру или портвейн — после супа, необычайной крепости ликер «пепермент» — после черного кофе.

Сутками просиживали офицеры за ломберным столом, играя в винт, беспробудно пьянствуя («и кто три раза в день не пьян, тот, извините, не улан»), устраивали кутежи в кафешантане с зеркальным полом.

Здесь облюбованной деве посылали они на сцену приветы в виде десятки, сложенной петушком и плавающей в тарелке с шампанским.

Говорили о женщинах, охоте, оперетте, скачках («Гурецкий обошел на прямой Киндильта», «Демосфен был на две головы впереди всех…»).

И — ни слова о жизни общественной, о службе, потому что была она «божьим наказанием», сводилась к печальной необходимости несложного обучения солдат, «заработка хлеба».

Конечно, если понадобится умереть от пули — достойно умрешь, погасив свой вексель. А до тех пор царил неписаный кодекс: дело не волк, в лес не убежит; не делай сегодня то, что можно отложить на завтра: не делай сам то, что за тебя могут сделать другие…

Раз ты добровольный смертник — не утруждай себя службой, тебе много прощается.

Еще тогда, читая русаковские записки, Ковалев подумал: «Не попробовать ли написать повесть о жизни наших офицеров? Служба часто сводила меня с отличными командирами. Может быть, избрать композицию: страничка-другая из дневника Русанова и — контрастно — наше время».