Дэвид Бэддиэл - Время спать

• Название: Время спать
• Автор: Дэвид Бэддиэл
• Издательство: RedFish ТИД Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-483-00042-0

Габриелю не удается заснуть, починить машину, наладить жизнь. Все вокруг раздражает. Да еще он влюблен в женщину невероятно счастливую в браке с его братом, поэтому и блаженство недоступно… пока не вспомнишь, что у нее есть сестра.

---

— Тише, Стюарт.

— НЕ НАДО МНЕ УКАЗЫВАТЬ, КОНСКАЯ ТЫ ЖОПА!

Мама смеется в ответ. На первый взгляд, это странно, но мне кажется, что так она пытается защититься, причем не только от того, что тебя называют «конской жопой», но и от того, что тридцать два года брака могут оказаться в той самой конской жопе.

— А ЕЙ СМЕШНО! ОНА, ТВАРЬ, ЕЩЕ И СМЕЕТСЯ! СТАРАЯ ДОЛБАНУТАЯ СЛОНОВЬЯ МОШОНКА!

Иногда у отца не получается произносить мягкие согласные — и сейчас слово «тварь» было больше похоже на «твар-р». Наверное, все дело в том, что ему чуждо само понятие мягкости. Когда отец кричит, его лицо искажается, появляются морщины; напряжение на лице чуть ослабевает, когда он уходит в коридор, все высказав, с ощущением, думаю, выполненного долга.

— У папы сегодня чудесное настроение, — замечаю я.

— Да, — соглашается мама. — Он просто счастлив, что его офис наконец-то переехал.

На самом деле, когда я говорил, как отец целыми днями сквернословит, я имел в виду, что он делает это по утрам и вечерам; днем он работает в отделе продаж компании «Амстрад» (хотя я вообще не могу себе представить, что он может выполнять работу человека, который должен что-то продавать, мило беседуя с клиентом).

— Думаю, те транквилизаторы, которые ему доктор прописал, тоже помогли, — говорит мама без тени иронии. Она не станет отплачивать отцу ироническими замечаниями. Она смотрит на мир сквозь призму самообмана, и оказывается, когда ее обзывают слоновьей мошонкой — это, в общем, даже мило.

Мама снимает свои толстые очки в белой оправе, смотрит на меня, и я понимаю, что очки — это тоже защита, своего рода щит. Их отсутствие оставляет брешь, сквозь которую я вижу ее старой и обеспокоенной, вижу раны, но только те, что снаружи, потому как внутри у нее все покрыто свинцовой защитной оболочкой толщиной в тридцать два года.

— Ну… — говорит она и делает паузу.

Я частенько не без раздражения замечал, что эта преднамеренная пауза означает смену курса в сторону серьезного разговора.

— Есть какие-нибудь новости насчет работы?

Я борюсь с невольным желанием скрыть от нее, что происходит в моей жизни, потому что если я расскажу и она будет рада, то я потом поведу себя неправильно, как маленький ребенок, — я почувствую себя униженным. А может, в этом и есть смысл — ведь я знаю, что она все переиначит, вписывая рассказанное мной в параллельный мир своих представлений о правильном и неправильном.

— Есть, — отвечаю я преувеличенно утомленным тоном, надеясь, что, услышав в моем голосе безразличие, она не станет расходовать свои эмоциональные боеприпасы. — Буду писать в один журнал.

— Правда? — восклицает она.

— Да, в журнал Бена.

— А… — Она явно разочарована. Но через мгновение это разочарование, как и все другие (и крупные, и мелкие), оказывается на ее прокрустовом ложе: — Это хорошо. Несомненно, из этого может много чего получиться.

— Например? — резко спрашиваю я.

Иногда мне просто необходимо из чистого садизма зажать ее в углу. Но она, естественно, боксирует на круглом ринге.

— Ну, сам понимаешь, много чего. Например, первое, что я написала, — коротенькая заметка в журнале «Авиатор» об алюминиевом пианино в баре на правом борту, и можешь поверить, я никогда не думала, что это во что-то выльется. Но, как ни странно, именно эта статья приглянулась Джой, она мне позвонила, и я села писать «Легче воздуха». Впрочем, как ты помнишь, Питеру Бландхему поначалу статья не понравилась…

Да не помню я, естественно. Я вообще понятия не имею, что это за Питер Бландхем. Но этим Айрин Джейкоби не остановить. Она с таким удовольствием укуталась в плед солипсизма, что уже уверена, будто персонажи всей этой малопонятной Гинденбургиады знакомы каждому с пеленок. Питер Бландхем, Кэрри Розенфилд, Джереми Элтон, Дерек (мы с ним настолько сроднились, что он для меня просто Дерек), Пэтси Уайт, Лоренс Хилер и чета Тиндерфилдов. Когда мама говорит, все эти имена проносятся, как бегущая строка с рекламой во время трансляции футбольного матча, непонятно откуда и куда, но все равно невольно запоминаешь.

— …и тогда я ему сказала: «Рольф, если хочешь так, то пусть будет по-твоему. Только не надо потом прибегать ко мне в слезах, когда половина КЦГ потребует проверить, что это за „пропеллеры“, как ты изволил выразиться».

Вполне возможно, что в какой-то момент мама и объясняла, о какой половине идет речь, не знаю: когда она начала говорить обо всем этом, я отключился. Некоторыми сведениями меня следует снабжать внутривенно.

— Понятно, — глупо киваю я, как журналист местной газеты, который брал интервью, но ничего не понял.

Опять повисает молчание, опять у меня ощущение, что сейчас будет сказано что-то очень важное.

— КУДА ТЫ ЗАСУНУЛА МОИ ГРЕБАНЫЕ БОТИНКИ, ЖАБА СПЕРМАТОЗОИДНАЯ?

Мои барабанные перепонки готовы разорваться, хотя отец кричит из другой комнаты. Кажется, что он орет прямо в моей голове.

— Они в шкафу, дорогой, — отвечает мама, совершенно не смущаясь явным стилистическим несоответствием обращений «дорогой» и «сперматозоидная жаба».

— Ну… — это уже другим тоном, она обращается ко мне. — Девушку себе так и не нашел?

Если мне не хватало духу рассказать о небольших и весьма сомнительных карьерных достижениях, то разве мне хватит легких, чтобы хотя бы в общих чертах обрисовать мою мечту. Понимаете, я могу просто сказать ей, что долго сюда добирался, и при этом у меня будет ощущение, что она меня в чем-то подозревает, причем небезосновательно.

— Габриель, если ты что-то хочешь мне рассказать, то не стесняйся. Я тебя всегда выслушаю.

— Ты о чем?

— Ну, оказалось, что сын Розенфельдов гомосексуалист, вот я и…

— Я не гомосексуалист.

— Ах, вот как.

— Есть, в общем, одна девушка… — нерешительно говорю я, не понимая зачем. Возможно, дело в том, что мысленно я свои надежды уже сформулировал, осталось их высказать, чтобы они осуществились; ведь джинны исполняют только те желания, которые загадываешь вслух. Впрочем, стоило бы поискать джинна посерьезнее.

У мамы загораются глаза.

— Ну?..

— Да, может, ничего и не выйдет. Просто одна моя знакомая возвращается из Америки, а… — теперь надо врать, — а мы неплохо ладили до ее отъезда, так что, может быть, что-нибудь из этого получится. А может, ничего не получится.

— А кто она?

— Зовут ее Дина.

У моей мамы над обеими бровями есть по две морщинки, расположенные на удивление симметрично. Мне всегда казалось, что, когда мама спокойна, они напоминают нашивки на рукаве у полицейских; но если она хмурится, как сейчас, то морщинки эти сходятся, становясь похожими на двух чаек, парящих над ее глазами, или, точнее, на двух небрежно нарисованных чаек.

— Дина? — переспрашивает она таким тоном, будто это имя ей знакомо.

Меня охватывает ужас — я выдал важнейшую информацию о женщине, с которой, оказывается, неплохо ладил до ее отъезда в Америку. Мама на секунду задумывается, выпятив нижнюю губу, но потом мотает головой — имя ей не знакомо. Если бы Дина оказалась обладательницей, скажем, настоящего компаса с логотипом воздухоплавательной компании, которой принадлежал «Гинденбург», то все было бы совсем иначе.

— Симпатичная, наверное, — замечает мама, хотя я не совсем понимаю, с чего она это взяла. — А чем она занимается?

Я и так уже зол, что рассказал ей о Дине, а теперь еще и эти вопросы, от которых веет инцестом. С жестким выражением лица я жестким голосом заявляю:

— Слушай, какой смысл говорить о ней? Если что-то выгорит, ты ее увидишь. Если нет, то этот разговор — пустая трата времени.

Мама смотрит в пол. Похоже, я ее обидел. Я тупо обвожу взглядом столовую. Все полки забиты моделями «Гинденбурга» самых разных размеров, а в центре — сделанная моим дедушкой модель масштабом один к тысяче, исторически достоверная, вплоть до малейших деталей (только свастик в хвостовой части нет). Когда я был маленьким, меня приводила в ужас эта вечно крутящаяся абстракционистская инсталляция. Кстати — если вам вдруг интересно, — я не думаю, что увлечение моей матери носит фаллоцентрический характер. Я так не думаю. Точнее, мне не хотелось бы так думать. Это слишком просто, слишком умозрительно, какой-то «Фрейд для начинающих». Чертов Фрейд! Ведь через сто лет историки посмотрят на все эти эдиповы комплексы точно так же, как мы сейчас смотрим на средневековое представление о том, что все сущее состоит из четырех элементов: земли, воздуха, воды и огня. Для них это будет необычным и интересным заблуждением.

— Знаешь, я, пожалуй, пойду, — говорю я маме.

— Уже? Может, останешься на ужин? — просит она.

Мне кажется, сейчас самое время рассказать что-нибудь такое, что может компенсировать все мамины недостатки. К сожалению, ее стряпня для этого не годится. Моя мама представляет себе приготовление пищи следующим образом: берется неимоверных размеров кастрюля, наполняется водой и ставится на плиту на два-три дня (можно еще добавить гусиные потроха и одну гусиную лапку), затем содержимое разливается в тарелки и подается под видом куриного супа. Все остальные ее блюда получаются либо разваренными, либо пережаренными. При приготовлении татарского бифштекса (насколько я помню, это сырой фарш с яичным желтком и разными соусами) для нее самое важное — это чтобы мясо подгорело и было твердым, как подошва ботинка; если она делает бифштекс с кровью, то он и вовсе оказывается тверже кирпича. Впрочем, жарка — это не совсем ее стихия; чаще всего она готовит особенное блюдо из тушеного мяса. Отцу оно нравится, и поэтому мама называет блюдо «Крошка Стю», а в ответ слышит обвинение в том, что она старая шлюха с дерьмом вместо мозгов. Чудесное блюдо, но за два-три дня на плите кусочки мяса засыхают, а потом и вовсе рассыпаются.