Михаил Пробатов - Я – Беглый

• Название: Я – Беглый
• Автор: Михаил Пробатов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Я — беглый. Родился беглым, среди беглых. И умру в побеге. И беда моя в том, что мне, никогда не узнать, где же свобода, что она представляет собою и что может дать мне, или что у меня отнимет.

Не то, чтоб я в этих отрывочных заметках надеялся подвести какие-то итоги длинной, путаной, бестолковой и вконец неудавшейся жизни, но клочья воспоминаний, словно рваные облака лютым ноябрём, всё чаще стали проноситься над моей головой. Бывшее перепутано с несбывшимся. Многое дорогое позабыто, но в памяти, которая постепенно выходит из строя, будто в компьютере, исчерпавшем свой ресурс, неожиданно оживает воображаемое.

---

А надо сказать, что я всю жизнь страдаю время от времени довольно неприятной аллергией и лечусь от неё исключительно димедролом или его аналогами. Как-то мы с этим парнем, звали его Сергей, выпивали, я обмолвился об этом, и он ко мне пристал:

— Давай я тебя обследую, по-настоящему. Ложись ко мне недели на две.

Конечно, он хотел отплатить добром, но сказывалось и то обстоятельство, что в Сосновце, в обществе больных и сотрудниц-старушек ему было очень скучно. В этой клинике не одна была забавная история. Пока же я напишу о таком случае.

Были выборы. Я не помню, что за выборы, кого мы, то есть, выбирали и на какую должность. Этого в СССР никто никогда толком не знал. Кроме, может быть, паренька по фамилии Ольшанский. Дима, сколько вам тогда было лет, в 74 году? В больницу, которая была битком набита страдающими псориазом — это бедствие в Карелии — пришли пионеры с урнами.

Был там один тишайший мужичишка из соседнего леспромхоза, по профессии пильщик, который лежал в клинике каждое лето, потому что псориаз совершенно не предусматривает ежедневной поллитры, которую ему жена приносила обязательным образом. Выходит он к малышам в красных галстуках и говорит:

— Ребятки, милые, вы себя не беспокойте, я не голосую.

Один мальчик возмутился (Дима, это были не вы?): «Как это вы не хотите поддержать депутата блока коммунистов и беспартийных?».

— Да я с милой душой. Только я его не знаю. Кто он? На магазине, правда, портрет повесили и чего-то там написано, врать не стану. Но я мелкими буквами плохо разбираю. Как же я буду голосовать?

Мы все — я, хоть и антисоветчик уже тогда, в том числе — проголосовали без звука. А этот пильщик из леспромхоза голосовать не стал. И он даже утешал поселковое начальство, которое нагрянуло к вечеру, таким необычным способом:

— Да вы, товарищи, себе нервы не трепите. Его ж всё равно выберут и без меня. А я никогда не голосую. А ко мне меры применить? Какие меры? Дальше севера ж не кинешь человека…

Смотрел я на этого обсыпанного страшной псориазной шелухой мужика и завидовал ему, и стыдно было мне. И до сих пор мне стыдно до слёз.

* * *

Тут есть один парень, он живёт в Штатах, и в ЖЖ его зовут paulney. К сожалению, я ещё не умею делать сноски, чтоб вам можно было нажать клавишу и найти его. У него есть великолепная фотография американского авианосца. Я смотрел и вспоминал. Эти корабли в океане производят очень сильное впечатление.

Однажды, мы ловили рыбу у Гренландии, и он вдруг показался из тумана, шёл прямо на нас. С самого начала он был огромным, но по мере того, как сближались, становился всё больше и больше. Красивый и страшный. Что-то сказочное было в этой машине. В ходовой рубке спорили, стоит ли приветствовать его. По уставу это было необходимо. А если он не ответит? Связались с Базой, и капитан велел мне (я был вахтенным рулевым) приспустить наш флаг на гафеле.

Был сильный мороз, ветер и большая влажность. Узел флажного фала совсем обледенел. Мне стоило большого труда его развязать. Руки замёрзли, я выпустил один конец, и наш красный флаг — символ могущества сверхдержавы — вырвавшись, стал трепаться по ветру метрах в сотне за кормой. По морским понятиям — это большой позор. А американцы — вот подлецы! — приветствовали нас по всем правилам морской вежливости.

Когда нам удалось флаг привести в порядок, мы уже разошлись с этим авианосцем. Какие-то офицеры смотрели в бинокли на наш траулер и переговаривались. Вернее всего, они смеялись и жалели провинившегося матроса. Мне действительно здорово влетело. Но хуже было то, что старпом сказал мне:

— У меня жена, дети… Ты меня под Серый Дом что ль подвести хочешь? — Серый Дом — так называли здание калининградского КГБ.

* * *

В этой клинике была ещё одна история. Когда я там лежал, туда перевели двух железнодорожных проституток. Главврач рассказал мне, что у обеих была сильно запущенная гонорея, и нужно было их не меньше месяца продержать в стационаре. Но милиция охраны не дала, упирая на то, что венклиника учреждение само по себе режимное, должны сами обеспечить охрану.

— Сбегут, — говорил главврач, — точно сбегут. Они сразу бы сбежали, да не знают, как выйти на трассу или к железной дороге. В тайге боятся заплутать. Да чёрт бы с ними. Как бы чего не украли.

Одна из девушек была настоящая красавица. Вторая просто сопровождала её. Проститутки, особенно на железной дороге, всегда работают на пару. Их поместили в изоляторе. И они из-за решётки постоянно демонстрировали нам свои прелести за курево, продукты, особенно чай, потому что они, конечно, чифирили, и просто так: людям приятно, а что стоит? Мужикам нравилось, а бабы, конечно, материли их последними словами. В общем, все веселились. Только подходить к изолятору было нельзя. Там поставили санитарку, злую, как овчарка.

Выдалось несколько тёплых дней. Таких, то есть, тёплых, что можно было загорать. В Карелии это редкость. Все, кто в силах был, вылезли во двор. Загорали, конечно, в исподнем, купальников не было ни у кого. После непродолжительного нытья, главврач выпустил загорать и девок из изолятора.

Та, что была красива, прошлась по двору, как королева — мужики все даже притихли, и никто не нашёлся отмочить какую-нибудь жеребятину. Натуральная Мерлин Монро. На маленьких, изящных, будто у Золушки, ступнях было выколото, как положено: «Они устали». А выше, на ногах и животе, такие были надписи, что я, вы уж снизойдите к старческим предрассудкам, привести здесь не могу. И она сразу стала присматриваться ко мне. Она, судя по разговору, вовсе не была ни глупа, ни и зла. Но, не смотря на возраст, а ей было девятнадцать, её жизненный опыт с моим был несоизмерим. Да и не на много я был старше её.

Я лежал на траве и глядел в блеклое северное небо, а эта искусительница вдруг подошла и села передо мной на корточки, как девочка-подросток. У меня дыхание остановилось — так это было красиво.

— Слышь, браток, Мишкой тебя ругают, верно? Хочу с тобой потолковать. Ты, гляжу, не фраер, на человека похож. Вот, понимаешь, попали мы с подругой. Плывём, и берегов не видать. Была там богатая кража, так я тебе не стану горбатого лепить, маленько получилось — с грабежом. Ну, перестарались мы, мужика этого, кажись, покалечили, он упирался. Теперь меньше червонца и не проси, не дадут. Но есть один шанс. Так я не за капусту, не за натуру, я ж тебя вижу, какой ты душевный. Если Бог на небе есть, Он тебе за это настоящую бабу пошлёт, не такую, как я. Помоги.

Смотрел я на неё и всё думал, много ли я таких красивых видел в кино? Не много. А десять лет зоны? Очень много.

— Да ты толком говори, — сказал я.

— Два вопроса. Я спросила — ты ответил. Никто не слышал.

Я немного помолчал и, вздохнув, сказал: «Давай». Она тоже молчала, ожидая чего-то. Наконец, послышался звук проходящего вдали поезда.

— О! Первое. Это «Арктика»?

— Нет, — сказал я. — Это ветка Беломорск — Лоухи.

— Добро. Второй вопрос. Если рвануть туда через сопки напрямки, на пути посёлка не будет?

— Если точно прямо идти, ничего не попадётся, — сказал я. — Только влево не забирайте, там леспромхоз. Прямо — выйдете к полотну.

— Спасибо. Сведёт ещё раз жизнь, я в долгу не остануся.

Той же ночью они вынули из пазов старую решётку в изоляторе, вылезли, открыли дверь в административный корпус, забрали все свои документы, кое-что из барахла, принадлежавшего персоналу и сбежали. Позднее я узнал, что человек, которого они покалечили, умер, не приходя в сознание в Беломорской Райбольнице. Его слишком долго били мельхиоровым подстаканником по голове.

Но я был бы лицемером, если б сейчас раскаялся в том поступке. Нет, я не раскаиваюсь. Почему? Этого я не знаю. И, признаюсь, мне даже нравится думать о том, как они бежали в ночной, живой, родной, вольной тайге. Бежали к поезду, к свободе.

* * *

Я работал в Охотскрыбводе, на рыбнадзоровском рейдовом катере «Голец», матросом. С научной группой Магаданского отделения Тихоокеанского Института мы вошли в Гижигинскую губу, а потом поднялись вверх по течению реки и, немного не дойдя до города Гижигинска, где никто из команды не хотел показываться, встали на якорь. Ихтиологи пошли на «казанках» с маршрутами в верховья реки.

Гижига, река в низовье полноводная. Вода тёмная, непроглядная. Сопки и тайга по берегам выглядят угрюмо, небо над вершинами чахлых лиственниц и карликовых кедров, кривых, уродливых и, будто злых — всегда низко и серо. Но всё вместе производит впечатление какого-то торжественного, мрачного хора. Появляется ощущение, что Бог где-то рядом. И Сатана тоже. Всё время хочется глубоко вздохнуть и зажмуриться. Я б не сказал: красивые места, а значительные.

Нам делать было нечего. В тех краях участковым инспектором Рыбнадзора был один старик. Он уже в те давние годы был древним стариком, так что теперь, думаю, давно покойник, Царствие Небесное. Он был бендеровец. Отбыл срок, и на родину его уже не потянуло. У него было сильно изуродовано лицо. Вся правая сторона заросла багровыми буграми дикого мяса. «Это меня медведица потрепала по роже», — так он объяснял своё увечье. Говорил на смеси украинского, русского и блатного, этот язык, пожалуй, не стоит здесь воспроизводить. За отсутствием правого глаза, стрелял всегда с левой руки, и бил без промаха, очень хороший был охотник. Звали его Иван, а мне он сказал: «Ты, хлопчик, зови меня дед Янко. Мне так теплее».