Соломон Нортап - 12 лет рабства. Реальная история предательства, похищения и силы духа

• Название: 12 лет рабства. Реальная история предательства, похищения и силы духа
• Автор: Соломон Нортап
• Жанр: Проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-699-71831-3

В 1853 году книга «12 лет рабства» всполошила американское общество, став предвестником гражданской войны. Через 160 лет она же вдохновила Стива МакКуина и Брэда Питта на создание киношедевра, получившего множество наград и признаний, включая Оскар-2014 как «Лучший фильм года».

Что же касается самого Соломона Нортапа, для него книга стала исповедью о самом темном периоде его жизни. Периоде, когда отчаяние почти задушило надежду вырваться из цепей рабства и вернуть себе свободу и достоинство, которые у него отняли.

Текст для перевода и иллюстрации заимствованы из оригинального издания 1855 года. Переводчик сохранил авторскую стилистику, которая демонстрирует, что Соломон Нортап был не только образованным, но и литературно одаренным человеком.

---

Фриман проклинал ее, называя ревой-коровой, плаксивой девкой, и велел ей встать на свое место и вести себя как следует. Он поклялся, что не станет терпеть подобной чепухи ни секундой дольше. Он скоро даст ей настоящий повод для слез, если она не будет чертовски осторожна, уж в этом-то она может положиться на его слово.

Плантатор из Батон-Руж вместе со своими новыми покупками был готов отбыть.

– Не плачь, мама. Я буду хорошим мальчиком. Не плачь, – повторял Рэндалл, оглядываясь, когда они выходили за дверь.

Что сталось с этим парнишкой, одному Богу известно. То была воистину скорбная сцена. Я и сам бы заплакал, если бы посмел.

В ту ночь почти все, кто прибыл на бриге «Орлеан», заболели. Люди жаловались на резкую боль в голове и спине. Малютка Эмили – что было совершенно для нее необычно – не переставая плакала. Утром позвали врача, но он не мог определить причины наших жалоб. Когда он осматривал меня и задавал вопросы, касавшиеся моих симптомов, я сообщил ему свое мнение о том, что это заражение оспой – упомянув о факте смерти Роберта как о причине своего мнения. Вполне может быть, согласился он и сказал, что пошлет за главным врачом больницы. Вскоре прибыл главный врач – низкорослый светловолосый мужчина, которого называли доктором Карром. Он объявил, что это оспа, после чего весь двор переполошился. Когда доктор Карр ушел, Элизу, Эмми, Гарри и меня усадили в телегу и увезли в больницу – большое беломраморное здание, стоявшее на окраине города. Нас с Гарри поместили в палату на одном из верхних этажей. Болезнь накинулась на меня с чудовищной силой. В течение трех дней я был почти слеп. Однажды, когда я лежал в таком состоянии, вошел Боб, сказав доктору Карру, что Фриман послал его расспросить, как у нас дела. Скажи ему, велел доктор, что Платт очень плох, но если он доживет до девяти вечера, то, может быть, и оправится.

Я думал, что умру. Хотя впереди меня ожидало мало чего такого, ради чего стоит жить, приближение смерти приводило меня в ужас. Я-то полагал, что моя судьба – окончить жизнь в лоне моей семьи; но испустить дух посреди незнакомцев, при таких обстоятельствах – то была горькая мысль!

В больнице было множество людей обоих полов и всех возрастов. На задворках здания сколачивали гробы. Когда кто-нибудь умирал, звонил колокол – сигнал санитару прийти и доставить тело во владения плотника. Множество раз, всякий день и всякую ночь, звонящий колокол подавал свой меланхоличный голос, объявляя о еще одной смерти. Однако мое время еще не пришло. Когда кризис миновал, я начал выздоравливать, и по истечении двух недель и двух дней вернулся вместе с Гарри в загон, неся на лице своем отметины болезни, которые по сей день продолжают его обезображивать. Элизу и Эмили тоже привезли на следующий день в возке, и снова мы маршировали по демонстрационной зале под наблюдением и пристальным взглядом покупателей. Я все еще лелеял надежду, что пожилой джентльмен, искавший кучера, снова зайдет, как обещал, и купит меня. В этом случае я чувствовал бы абсолютную уверенность в том, что скоро вновь обрету свободу. Покупатели шли один за другим, но пожилой джентльмен так и не объявился.

Наконец однажды, когда мы были во дворе, вышел Фриман и велел нам идти на свои места в большую залу. Когда мы вошли, оказалось, что нас ждет какой-то джентльмен, и поскольку он будет часто упоминаться в дальнейшем развитии этого повествования, описание его внешности и моя оценка его характера с первого взгляда, возможно, придутся к месту.

Это был человек выше среднего роста, несколько сгорбленный и сутулившийся. Он был красивый мужчина и, похоже, достиг средних лет. В его внешности не было ничего отталкивающего; напротив, нечто жизнерадостное и привлекательное проскальзывало в его лице и в тоне голоса. Утонченные стихии благотворно смешались в груди его, и это замечал каждый. Он прохаживался среди нас, задавая множество вопросов о том, что мы умеем делать и к какому труду привычны; если мы хотим жить у него и если мы будем хорошо себя вести, он нас купит; и прочие расспросы в том же духе.

После некоторого дальнейшего изучения и беседы, касавшейся цен, он наконец предложил тысячу долларов за меня, девятьсот за Гарри и семьсот за Элизу. То ли оспа снизила нашу цену, то ли была иная причина, по которой Фриман согласился скинуть пять сотен долларов с той цены, которую вначале просил за меня, – этого я не знаю. Во всяком случае, после краткого напряженного размышления он объявил, что принимает предложение.

Как только Элиза услышала это, вновь начались ее мучения. К тому времени она исхудала, и глаза ее запали от болезни и горя. Для меня было бы облегчением, если бы я мог обойти молчанием последовавшую далее сцену. Она вызывает воспоминания более скорбные и трагические, чем способен описать человеческий язык. Видывал я матерей, которые в последний раз целовали лица своих мертвых отпрысков; видывал я, как они сопровождали своих детей в могилу, когда земля сыпалась с глухим стуком на их гробы, скрывая возлюбленных чад от материнских глаз навсегда; но никогда не видел я такого выражения сильнейшей, безмерной и безбрежной скорби, как когда Элиза расставалась со своей малышкой. Она сорвалась со своего места в ряду женщин и, устремившись туда, где стояла Эмили, подхватила ее на руки. Девочка, сознавая некую надвигающуюся опасность, инстинктивно обвила ручонками материнскую шею и спрятала свою маленькую головку на ее груди. Фриман резко приказал ей замолчать, но она его не слушала. Он схватил ее за руку и грубо потянул, но она лишь теснее прижимала к себе ребенка. Тогда, сопровождая свои действия вереницей страшных ругательств, он нанес ей такой бессердечный удар, что она отшатнулась и едва не упала. О, как жалостно стала она тогда причитать, и умолять, и просить, чтобы их не разлучали. Почему их не могут купить вместе? Почему бы не оставить ей хотя бы одного из ее дорогих детей?

– Смилуйтесь, смилуйтесь, хозяин, – плакала она, упав на колени. – Пожалуйста, хозяин, купите Эмили. Я никак не смогу работать, если ее у меня заберут: я умру.

Фриман снова перебил ее, но она, не обращая на него внимания, продолжала молить от всей души, рассказывая, как у нее забрали Рэндалла (она его больше никогда не увидит, и теперь будет очень плохо – о Боже! очень плохо), слишком жестоко отбирать у нее и Эмили – ее гордость, ее единственное сокровище, ведь она не сможет выжить без своей матери, она еще так мала.

Наконец, после долгих просьб, покупатель Элизы выступил вперед, по всей видимости впечатленный ее горем, сказал Фриману, что купит Эмили, и спросил, какова ее цена.

– Какова ее цена? Купите ее? – переспросил в ответ Теофилус Фриман. И, тут же ответив на свой собственный вопрос, добавил: – Я не стану ее продавать. Она не продается.

Тот человек заметил, что ему не нужна столь юная рабыня – ему она не принесет никакой выгоды, – но поскольку мать так ее любит, он готов уплатить разумную цену за девочку. Но к этому человечному предложению Фриман оставался совершенно глух. Он не продаст девчонку вообще ни за какую цену. На ней можно сделать кучи и горы денег, сказал он, когда она подрастет и будет на несколько лет постарше. В Новом Орлеане найдется достаточно мужчин, которые заплатят и пять тысяч долларов за такую красавицу, за такую сладкую штучку, в которую превратится Эмили. Нет-нет, сейчас он ее не продаст. Она красавица, картинка, куколка благородных кровей – не то что ваши толстогубые, собирающие хлопок ниггеры с вытянутыми головами, похожими на пули – будь он проклят, если она такая.

Когда Элиза услышала о решимости Фримана не расставаться с Эмили, она совершенно обезумела.

– Я не пойду без нее. Они не заберут ее у меня! – вопила она, и крики ее смешивались с громким и разъяренным голосом Фримана, велевшего ей замолчать.

Тем временем мы с Гарри вышли во двор и, вернувшись с нашими одеялами, ждали у передней двери, готовые идти. Наш покупатель стоял подле нас, глядя на Элизу с выражением, которое явно указывало на его сожаление из-за того, что ему пришлось купить ее ценой такого неистового горя. Мы ожидали еще некоторое время, пока наконец Фриман, потеряв терпение, не выхватил Эмили из рук матери, несмотря на то, что они цеплялись друг за друга изо всех сил.

– Не покидай меня, мама, не покидай меня, – кричала девочка, пока ее мать грубо выталкивали вон. – Не уходи, вернись, мама, – продолжала кричать малышка, умоляюще простирая свои крохотные ручонки. Но плакала она напрасно. Нас торопливо вывели за дверь и на улицу. Мы продолжали слышать ее призывы к матери – «вернись, не покидай меня, вернись, мама» – пока ее детский голосок становился слабее, потом еще слабее, постепенно замирал вдали и, наконец, совсем пропал.

Разлучение Элизы с ее вторым ребенком