Антанас Шкема - Солнечные дни

• Название: Солнечные дни
• Автор: Антанас Шкема
• Издательство: Новое издательство
• Жанр: Великолепные истории
• Год: 2006
• ISBN: 5-98379-066-8

Повесть в новеллах.

Восемнадцатый год. Двадцатый век. Гражданская война. Бывшая Российская империя. Мужчина, женщина и ребенок…

---

— Эх, да-да, ой, да-да… — голосит Сашка, рядом перекатывается Митька с армейским ремнем на шее, Митька изображает коня, а сзади, ухватившись за ремень бежит Мартинукас, он кучер, на его желтом лице весеннее солнце оставило два округлых красных пятна.

— А ну, стой! — кричит отец, и Мартинукас послушно останавливается.

— Католик, католик! — вопят ребятишки, и вот уже их и след простыл, они во дворе.

— Где ты был? — произносит по слогам отец.

— В Курилкином переулке, — румянец на щеках Мартинукаса угасает.

— Что там делал? — опять произносит по слогам отец. В уголках его губ собирается слюна, пенится, и Мартинукас понимает, сейчас ему зададут трепку. Костлявые пальцы отца уже хватают воздух — миг, и они вцепятся Мартинукасу в волосы… но пальцы почему-то костенеют, отец замечает, что сын что-то прячет за спиной.

— Что у тебя там? — и Мартинукас несмело протягивает правую руку, в которой зажат офицерский погон. В погоне дырка, золотые нити залиты кровью.

— Где ты его нашел?

— В Курилкином переулке… на фонарях висят офицеры. Ребята подсадили меня, я залез к Сашке на плечи и сорвал погон. Погон был прибит гвоздем. Ребята сказали: вещи висельника приносят счастье. Папа… ведь ему же было больно, почему он тогда смеялся?

Мартинукас старался увести разговор, может, так он избежит порки.

— Кто смеялся?

— Офицер, у которого я сорвал погон. Он висел на фонаре и смеялся во весь рот, хи-хи…

И Мартинукас угодливо хихикает, чтобы как-то развеселить отца.

— Идем, — только и может произнести отец.

Они шагают все трое, а солнце припекает все сильнее, приходится зажмуривать глаза, возле домов сидят довольные псы с разинутой пастью, воробьи чирикают, как угорелые, какая-то молодка в фартуке остановилась возле ворот и мечтательно почесывает ляжку.

— Выпустили ребенка одного на улицу… видишь, что случилось. А еще говорила: я выращу тебе сына! Садиста ты мне вырастишь! — шипит мужчина, и женщина в бессилии уставилась на тротуар… вся троица шагает, понурив головы, а солнце взбирается все выше и выше.

«Черт знает, зачем они увязались за мной. Да, я боюсь, конечно, я трушу. Меня мобилизуют, придется стрелять, а стрелять я не умею, значит, меня быстренько уложат те, кто умеет палить. А не уложат — так будут пытать, еще повесят в каком-нибудь переулке. Сердце у меня барахлит, нервы ни к черту, я струшу, когда меня начнут пытать».

И он продолжает шипеть: «Каким ветром меня занесло в Ростов? Надо было задержаться в Воронеже. Там, говорят, намного спокойнее. Так нет же, ей захотелось тепла, затосковала по своим степям! А здесь Гражданская война, большевики… Сначала был Керенский, и все радостно вопили: царя нет, да здравствует свобода. Теперь вот большевики… И полным-полно, их полно в нашем дворе».

Мужчина учащает шаг, женщина с ребенком с трудом поспевают за ним.

«Меня мобилизуют, и эти во дворе в одну прекрасную ночь… Учитель… Вот и носит, и мотает по всей России. В ксендзы надо было пойти, в ксендзы. Остался бы в Литве». Он опять взрывается:

— Лучше бы пошел в ксендзы, жил бы сейчас в Литве. А ты, раз хочешь, — езжай в Россию. На, получай свою Россию!

«Идут и идут рядом, никак от них не отделаешься».

— Ты, небось, до самой смерти будешь шагать рядом. Был бы теперь один, сбежал бы, и весь сказ… Добрался бы до Литвы… А ты все тащишься следом, проклятая киргизка, и еще говоришь, что любишь!

Мужчина все убыстряет и убыстряет шаг, и женщина тихо молит его:

— Не спеши. Не могу больше.

— Тогда зачем идешь? Ответь ты… — на всю улицу кричит отец, улица пуста, но у Мартинукаса глаза наполняются слезами.

— Не надо, прошу тебя, не надо. С нами — ребенок. Успокойся.

Голос женщины глубокий и какой-то задыхающийся. Мужчина слегка замедляет шаг. И троица снова бредет, понурив головы, а солнце поднимается выше и выше.

…Овцы улеглись на траве. Серые, дрожащие комья. Овцы совсем как облака. У отца широкие плечи, глаза хорошо видят вдаль. Э, да это сын скачет по степи. Серый конь в пене, грива — белые молнии. Сын целует отцу руку. Красный шар исчезает за курганом. Ночь, и мужчины разводят костер. Тонкая нить песни протянулась по степи. Сейчас песня оборвется. В белой юрте — пестрые ковры. Отец отпускает дочь учиться. Все дивятся. Дочь будет ученая. Глаза отца еще зорче будут следить за каждой точкой на степном пространстве. Тихая пронзительная песня у костра затихает. И поднимается тогда самый красивый, самый стройный. И идет вокруг костра, а ноги у него гибкие, как веревка. Он танцует, какое-то неистовое буйство танцевать в эдакую ночь. Твоя дочь уезжает. Отец богач, он принял православную веру. Теперь он уже не Саглы. Он — Саглин. И сына он окрестил. И дочь тоже крестил. Потому что знает: царь могуществен, ему нужно угождать, тогда еще больше разбогатеешь…

Женщина тащит Мартинукаса за руку, взгляд ее устремлен в небесную синь, шнурок на левом ботинке развязался и теперь волочится по земле, дергается, мешает.

…Эти дома из гранита давят. Подруги-гимназистки много болтают и оскорбительно смеются. Какие-то офицеры с закрученными лихо усами слоняются вокруг их пансиона. Девушки бросают из окон записки, по ночам ворочаются в постелях и томятся — смятые простыни, одеяла соскальзывают на пол. Учителя в глухих черных мундирах злобно объясняют непонятные вещи. И она учится, учится, учится. Летом — степи, отец, курганы, сумасшедший танец при свете звезд. Осенью снова город. Она учится, а по вечерам бродит берегом реки и смотрит, как течет на юг вода. Там много-много воздуха, синего, прозрачного воздуха. Здесь и в реке гранит, гранит в облаках, гранит на лицах, очень часто хочется плакать. Эти офицеры с закрученными лихо усами произносит странные, дерзкие слова и приглашают прогуляться. Они такие же чужие, как и вечно хохочущие подруги.

И тогда появляется мужчина какой-то неведомой национальности. Он появляется как раз в тот момент, когда она стоит у реки, облокотившись на перила моста. Он говорит: «Вы не русская, как и я. Нам грустно глядеть на течение реки». И еще много других слов, теплых и приятных. Слова эти ни к чему не обязывают, поэтому она по своей воле отправляется на прогулку с тем мужчиной, она любит его худое, нервное тело, и голова его напоминает голову злой птицы. И когда отец приезжает за ней и хочет забрать ее с собой, она остервенело сопротивляется, и отец бьет ее своими сильными руками, пинает распростертую на полу, и изо рта у нее хлещет кровь. И когда отец хлопает дверью, она ползет, поднимается, тащится по улице со звериным воем и навсегда уходит к мужчине неведомой национальности. Она живет с ним, принимает католичество, у нее рождается Мартинукас…

Женщина наклоняется и заботливо завязывает на ботинке шнурок. Мартинукас с интересом наблюдает за сидящим на углу армянином. Он сидит целые дни напролет, дожидаясь, когда кто-нибудь вздумает почистить свои грязные ботинки. На краю ящика осенью обычно лежат спелые груши, а зимой и весной — сушеные фрукты. Они были спрессованы, армянин разрезал их острым ножом и продавал детворе. Теперь армянин сидит с вытянувшимся лицом, на ящике больше нет сушеных фруктов, и никто не хочет чистить ботинки. Мартинукас смотрит на исхудавшего армянина, и у него начинает покалывать в сердце. Он замечает, что отец беспокойно бегает глазами, что здесь, на Садовой, на главной городской улице, совсем мало прохожих, все они куда-то спешат, не замечая друг друга. Потом троица садится в трамвай. Мартинукас ясно видит, что устроившаяся напротив него дама в желтой шляпке плачет. Она плачет молча, со спокойным лицом, и промокает слезы кружевным платочком, легонько касаясь бледных щек.

— Он лежит у тети Марии, он без сознания, — говорит она своему соседу, толстому господину в очках с черной оправой.

— Ага, — отвечает господин.

— Пуля прошла через ребро и застряла в легких.

— Неважнецкие дела, — сочувственно поддакивает тот.

— Был таким веселым, симпатичным юношей, ведь так, Иван Матвеевич?

— Да, был, — соглашается господин и отворачивается к окну.

Трамвай съезжает с горки и, весело гремя, катит мимо зеркальных витрин, откуда напрочь исчезли товары. Многие стекла выбиты, в черные проемы магазинов назойливо проникают солнечные лучи, обнюхивают пустые полки и пропадают в мрачных углах.

В мясной лавчонке стоит гном с протянутыми руками, точно молит о чем-то прохожих. Сосисок у него больше нет. Филипповская булочная, торговавшая пирожками, заколочена досками. Исчезли пирожки с капустой, печеночным паштетом, очень вкусные пирожки с яблочным пюре, ватрушки. Мартинукас апатично водит пальцем по стеклу. Улица такая ненужная. Он снова поглядывает на плачущую даму и слышит, как она говорит толстому соседу в очках с черной оправой:

— Каждый вечер перед сном он напевал французскую песенку. Он был еще совсем ребенком, Иван Матвеевич.