Эдит Саундерс - Сто дней Наполеона

• Название: Сто дней Наполеона
• Автор: Эдит Саундерс
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Благодаря Баррасу Бонапарт осуществляет свою заветную мечту отправляется весной 1796 года командовать Итальянской армией. Впрочем, Бонапарту благоволит и другой член Директории - Карно, который, собственно говоря, и подписывает 2 марта 1796 года приказ об этом назначении. В тот же день Карно назначает начальником штаба Итальянской армии Луи Александра Бертье, приставив к 27-летнему военному дарованию, имевшему стратегический и тактический опыт по большей части в сражениях с недвижимостью, неупорядоченными толпами и престарелыми куртизанками, опытного 42-летнего боевого генерала.

Бертье - потомственный военный, к началу Революции дослужившийся до подполковника королевской армии, потом бывший начальником штаба Национальной гвардии, которой командовал Лафайет, - стал генералу Бонапарту чуть ли не старшим братом пополам с нянькой. В письмах и донесениях 1796 года Бонапарт называет Бертье "братом по оружию", "верным боевым товарищем" и даже своей "женой"(!). 14 августа 1796 года, посылая Директории характеристики подчиненных ему генералов, будущий император первым упоминает Бертье: "Таланты, энергия, мужество, характер. Обладает всеми достоинствами"; в другом донесении Директории он восклицает: "Дивизионный генерал Бертье одинаково талантлив в работоспособности, патриотизме и храбрости. Половину похвал и почестей, которые вы выражаете мне в своих посланиях, я по праву должен отдать ему".

Именно такой блестящий начальник штаба был необходим Бонапарту, который фактически только в Италии начал свой путь полководца и которого в начале этого пути толком никто и не знал. Генералы Итальянской армии крайне недолюбливали Бонапарта, называя его "выскочкой"; почти сразу же к Наполеону прицепилось прозвище, данное ему командиром одной из дивизий, генералом Ожеро - "замухрышка". Солдаты же, доверием которых он будто бы заручился еще при Тулоне, не знали его вовсе. Сам Бонапарт в "Мемуарах" приводит изумительный пример своей популярности в армии: в сентябре 1796 года, после пяти месяцев победоносного шествия по Италии, "ночью французская армия остановилась в селении Чисмоне. Наполеон устроил там свой командный пункт, без свиты, без вещей, изнемогая от голода и утомления. Всю ночь он провел на бивуаке. Один солдат (узнанный впоследствии императором в Булонском лагере в 1805 году) поделился с ним своим хлебным пайком". Не правда ли, впечатляет?..

Но скоро все начинает меняться. Еще 10 мая 1796 года, после знаменитой победы при Лоди, в Наполеоне с невиданной силой разгорается ощущение, раньше бывшее лишь простой юношеской мечтательностью: "Именно вечером у Лоди я уверовал в себя как в необыкновенного человека и проникся честолюбием для свершения великих дел, которые до тех пор рисовались мне фантазией". По мере того как памфлетист, мошенник и креатура Барраса превращается в военачальника, меняется и стиль его работы с армией. В 1797 году Бонапарт организует издание в Итальян-ской армии сразу двух газет "Курьера Итальянской армии" (под редакцией бывшего якобинца и бабувиста капитана Жюльена) и "Франции глазами Итальянской армии" (под редакцией умеренного республиканца Реньо де Сен-Жана д'Анжели, будущего участника переворота 18-го брюмера), которые методично, день за днем впечатывают имя этого революционного генерала в сознание солдат. Вот что пишет, например, "Курьер" от 23 октября 1797 года: "Он стремителен, как молния, и настигает, как раскат грома. Он всеведущ и вездесущ". А вот "Франция глазами Итальянской армии": "Заглянув в его душу, мы увидим обыкновенного человека, охотно расстающегося в семейном кругу с атрибутами своего величия. Его мозг, как правило, отягощен какой-нибудь великой мыслью, часто лишающей его сна и аппетита. С доверительным достоинством он может обратиться к тому, кто пользуется его расположением: "Передо мной трепетали цари, в моих сундуках могли бы храниться пятьдесят миллионов, я мог бы притязать на все, что угодно, но я - гражданин Франции, я - первый генерал Великой Нации, и я знаю, что грядущие поколения воздадут мне по заслугам". Теперь любой солдат, завидев на бивуаке человека без свиты, без вещей, изнемогающего от голода и утомления, но зато отягощенного какой-нибудь великой мыслью, сразу понимал, что это и есть командующий армией.

Отныне Бонапарт проникается ощущением и своей политической значимости. С февраля 1797 года он издает в Париже замечательную хотя бы уже одним своим названием "Газету Бонапарта и добропорядочных людей". Но: что он газете? что ему газета? Он мечтает о мировой славе, и теперь, после знаменитых итальянских побед, после того как громко зазвучали прежде незнакомые слова - Лоди, Кастильоне, Арколе, Риволи, - у него есть субъективные и объективные возможности отщипнуть кусочек этой самой мировой славы. В 1798 году как нельзя кстати подворачивается Египетская экспедиция, в организации которой Бонапарт принимает самое деятельное участие. Есть здесь свой расчет и у Директории - отправить как можно дальше не в меру ретивого генерала, начинающего выказывать пугающую самостоятельность в преподнесении и постановке собственной персоны.

Египет явился еще одним поворотным пунктом в судьбе Бонапарта: именно в Египте боевой генерал впервые становится также и правителем достаточно большой территории, притом правителем фактически самостоятельным. В течение года Наполеон разыгрывает все военные и политические карты, предоставленные ему Египтом, и в августе 1799 года, оставив вверенную ему армию в весьма печальном положении, возвращается в Париж. Дезертира, бросившего свою с треском провалившуюся экспедицию{*7}, в Париже встречают как триумфатора, только что разгромившего при Абукире турецкий десант.

Второе интермеццо: "...вся гамма развлечений и удовольствий"

Не успела еще голова Робеспьера как следует стукнуться о дно корзины, а умонастроение французского общества уже начало решительно меняться. Террористы, захватившие власть в результате термидорианского переворота, вроде Барраса, Тальена и Фуше, были в основной своей массе людьми, лишенными твердых и ясных, да и вообще каких бы то ни было принципов, поэтому от террора довольно быстро отказались (за вычетом резни в тюрьмах, где погибших якобинцев выдавали за жертв уголовной поножовщины), и самое слово "террор" сделалось обозначением всего гнусного и злокачественного в бурной социальной жизни тех лет. Собственники снова возжаждали собственности, а народ - веселья, желательно не связанного с публичным анатомированием части веселящихся.

Поэтому время Директории стало временем бурной коммерческой активности, не ограниченной никакими жесткими рамками и довольно слабо наказуемой. В те годы за считанные месяцы можно было нажить огромное состояние либо на военных поставках, либо на биржевых спекуляциях, либо, к примеру, на скупке выпущенных в конце 1795 года т. н. территориальных мандатов, праотцев небезызвестных "ваучеров", приобретенных в основном самими же директорами. Инфляция в отдельные моменты достигала 90% в год.

Впрочем, время Директории (по крайней мере, вторая его половина) не столь однозначно, как об этом принято думать. Вряд ли стоит приписывать всей администрации вошедший в легенду нрав Барраса, менявшего убеждения так же часто, как женщин, а женщин - так же часто, как облигации государственного займа. Впервые за все эти годы общенационального безумия материальная жизнь сделалась вполне сносной, так что народ получил наконец свои "три восьмерки" (хлеб по 8 су за 3 фунта, вино по 8 су за литр и говядину по 8 су за фунт), которых он тщетно добивался в 1789-1790 годах. Вот, к примеру, отрывок из статьи в газете "Le Rйdacteur" от 24 мессидора VI года: "...Другое замечательное улучшение... наблюдается в жизни рабочих и поденщиков: не только улучшилась их повседневная пища, т. к. они едят теперь сравнительно больше мяса и зелени, чем прежде, но эта пища распределяется более равномерно. Прежде все подмастерья портных, сапожников, седельщиков, каменщиков и т. д. в Париже довольствовались в течение всей недели двумя жалкими трапезами в день, по 5 и даже 4 су каждая, с водою вместо питья, зато все воскресенья и половины понедельников они проводили в пьянстве, и все улицы рабочих кварталов были покрыты тогда пьяными, для которых они не были достаточно широки и которые дрались между собою или со своими женами, желавшими отвести их домой [ох, до чего же это знакомо!..]. Теперь же эти самые рабочие меньше едят и пьют в десятые и первые дни декад по праздникам и понедельникам, но зато они лучше едят каждо-дневно и обыкновенно выпивают немного вина за завтраком и обедом. Их физическое и нравственное состояние может только выиграть от подобной перемены". Неудивительно, что в такой изнеженной атмосфере патетические проповеди радикальных республиканцев (неоякобинцев и бабувистов) не находят в рабочих предместьях Парижа после 1796 года практически никакого отклика.