Ульрих Бехер - Охота на сурков

• Название: Охота на сурков
• Автор: Ульрих Бехер
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1976

Во многом автобиографичный, роман «Охота на сурков» посвящён жизни австрийского писателя-антифашиста в эмиграции в Швейцарии после аншлюса Австрии в 1936 г.

---

Коренастый, с непокрытой головой, в черной кожаной куртке, Валентин вышел без провожатых из кафе-бильярдной Теодора и Терезы Энгльериyгер; секунду-другую он постоял в тусклом свете уличного фонаря. Его кожаная куртка блеснула. Предполагая, что за мной следят, я не заговорил с ним. Степенной походкой деревенского жителя он прошел к темной подворотне. Но там, видимо, молниеносно вскочил на мотоцикл и в ту же минуту вылетел из ворот. Когда, не включая заднего подфарника, он заворачивал за угол переулка, легко подскакивая в седле по булыжной мостовой, мне он показался, вместе с густой тенью, таким неестественно огромным, будто он не на мотоцикле сидит, а на коне.

Вскоре прошел слух, что Валентин вернулся в Советский Союз, позднее следы его затерялись.

Выходящая^в Праге «Роте фане» имя Тифенбруккера словно бы забыла. Весной 1937 года, когда меня перевели из венской тюрьмы в пересыльный лагерь Вёллерсдорф, «Песте ллойд», по данным, полученным «из достоверных источников», сообщала о смерти Валентина Тифенбруккера. А в конце февраля 1938 года Валентин однажды утром, видимо после дружеской вечеринки, завтракал в пивном баре неподалеку от Венского оперного театра, а затем в кафе Добнера у Нашмаркта сыграл не одну партию в бильярд.

У господина фон Шушнига в те дни хватало забот, ему было не до охоты на коммунистов. А Вале в Австрию не бежал — он вернулся по поручению партии; о своем житье в России он не распространялся. Среди подпольщиков, все больше, увы, терявших бдительность, толки о нем передавались «по эстафете», напоминая барабанный бой высокоцивилизованных канадских индейцев; большей частью они и оказывались не чем иным, как барабанной трескотней. Потому я сомневался в достоверности переданного мне суждения, якобы высказанного Валентином, суждения, весьма, правда, оригинального, по маловероятного, имея в виду партийную дисциплину:

— Нынче самое неприятное, что ты никогда точно не знаешь, кто тебя подстрелит в один прекрасный день — враг или друг. Но возможно, что так оно повелось исстари.

Куда вернее звучало другое его предполагаемое заявление?

— Приехал в Вену, чтобы остеречь вас. Не пройдет и месяца, как немецкие войска войдут в Вену — не только с помпой, но и с гестапо.

На этот раз встретиться с ним хотел я, но, прибыв в венский подпольный центр в районе Бригиттенау, узнал, что Валентин ненадолго уехал в Венгрию в комитат города Шопрон (или Оденбурга). Не прошло и двух педель, как грохот лавины вермахта, прокатившейся по Австрии под ликование (опустим прилагательное — «восторженное») «значительной части местного населения», возвестил час рождения Великой Германии.

Валентина гестаповцы схватили только в середине апреля в Эйзенштадте, неподалеку от Оденбурга; его схватили, когда он в кафе играл в бильярд. Три недели «парили» в «римско-турецкой» бане отеля «Метрополь», после чего выслали из Вены по этапу на родину. Его родину. В концентрационный лагерь Дахау близ Мюнхена.

А теперь наконец-то я увижу его и не в Оденбурге, а в Луциенбурге. Опуская цепочку Майтены Итурра-и-Аску в карман смокинга, я прислушивался к гулу поднимавшегося вверх лифта.

— Извините, Тифенбруккер, я пройду вперед, — сказал дед, выходя перед гостем из лилипутьего лифта.

За десять минут отсутствия Куят разительно изменился. Да, это бросалось в глаза — разительно. Лицо его было теперь не желтовато-загорелое, а скорее пепельно-серое. Пушистые беличьи хвостики-усы опустились книзу. В довершение всего старик, кажется, захромал. Да, слегка прихрамывая, он торопился пройти между мной и бильярдом к двери на галерею, так, словно не было у него дела спешнее, чем выскочить на воздух. Мимоходом он успел шепнуть мне одно-единственное слово:

— Сорвалось!

Тут из кухонной ниши показался Валентин. В первое мгновение я не понял, почему его отощавшая, хотя все еще коренастая, фигура с головы до пят матово мерцала. Мне тотчас вспомнился портрет рыцаря. Вполне определенный портрет. Вполне определенного рыцаря. Но имени его в этот миг я не вспомнил.

Он шагнул ко мне… разве не слышно звона шпор? Он взял мою руку и крепко пожал ее… разве не слышно бряцанья?

Тифенбруккер заговорил хрипловатым, хорошо поставленным голосом народного трибуна, с верхнебаварским, хотя едва заметным, акцентом:

— Привет, Требла, привет. Наконец-то! Очень рад. Да, очень. Вернее говоря, я и впрямь был бы чертовски рад, если б не ужасающая нелепость этой минуты и не ее чудовищная несправедливость. Встретиться в такую минуту. Жил на свете человек, который заставлял меня хохотать… в буквальном смысле слова до слез. В последний раз, постой-ка, да, я цирке Кроне. Но и недели еще не прошло, как я из-за этого человека плакал… в буквальном смысле слова горькими слезами, а плачу я лишь в самых крайних случаях. Прими, Требла, мое искреннейшее, мое сердечнейшее соболезнование. Я скорблю и негодую. Твоего прославленного тестя пет более в живых.

8

Отца и Учителя не стало.

Гюль-Бабы не стало.

Константина Джаксы не стало.

«Джаксы и Джаксы» не стало.

Полковода Полковина не стало.

Полковода де Марш-Марша и полковода Мак-Мака не стало.

Марша Ракоцидецкого не стало.

Ночь любви! К тебе пою.
Ты насытишь страсть мою.
Все исполнишь обещанья,
Утолишь мои желанья.
Ты дороже для меня
И милей любого дня.
Время над тобой не властно.
Ночь любви, как ты прекрасна!

9

У меня начался второй за этот вечер приступ аллергической астмы.

Не избавившись вполне от хромоты, дед ввалился обратно в кабинет, дрожащей рукой дотянулся до телефонной трубки, приглушенно воскликнув: «Черт побери! Скажу-ка я этому венгру, пусть сей же час усмирит свой буйствующий патефон». Вслед за приходом Валентина сквозь бетонные потолки пробилась баркарола в исполнении Таубера. Но резкое усиление звука исказило благородную умеренность мелодии до грохочущей ярости, правда на секунду-другую всего: радиолюбитель тут же приглушил звук. Хоть и с трудом из-за приступа астмы, по я все же попросил деда не беспокоить Сабо. Поздний гость, которого хозяин дома кратко и отрывисто (словно у него тоже случился приступ астмы) информировал об экспериментах Сабо, поддержал меня. Куят плюхнулся в кресло, а я, проглотив с остатками шампанского еще три таблетки эфедрина, спросил у позднего гостя, чего он желал бы поесть и выпить.

Валентин ответил:

— Да, пожалуй, пива.

В холодильнике я нашел батарею пильзенского и поставил ему бутылку со стаканом на край бильярда; опрокинув бутылку, все равно что рабочий на стройке, он высосал ее содержимое почти наполовину. Только тогда заговорил Куят. Отрывисто, с трудом произнося слова, он сказал, что роковая весть тяжкий удар, гром среди отнюдь не ясного неба не только для нас, но для всей Европы и всего мира; всего мира, умеющего ценить смех. Провозвестие того, что в ближайшие годы миру будет вовсе не до смеху, нет. Он извинился передо мной, что всей правды мне все-таки не рассказал.

— Конечно, я предчувствовал беду. По ничего определенного не знал. А когда Валентин — уже в Швейцарии, после побега — позвонил мне из Роршаха, я спросил его. Я знал, что эти типы, арестовав Валентина, доставили его поначалу в Вену. И я спросил вас… не правда ли, Тифенбруккер?.. Не знаете ли вы случайно… что-либо определенное о Джаксе. А вы… вы, после короткой паузы… ответили… что, к сожалению… к сожалению, знаете нечто вполне оп-ре-де-лен-ное. Верно?

Поздний гость, в матово мерцающем костюме, стоял, прислонясь к бильярду, по тут опустил голову.

— Я же не мог болтать с Валентином по телефону, — продолжал Куят. — Рискованно слишком для него. И для меня. Не нацистов в военном санатории Давоса я опасаюсь, хотя, может, они и подслушивают разговоры из Луциенбурга. А швейцарскую полицию, она тоже выборочно подключается, в последнее время особенно часто, к швейцарцам немецкого или итальянского происхождения. Невзирая на то, что я нет-нет, да и подкидываю кое-какую информацию швейцарской контрразведке. Но все это пустяки. Все. Все пу… пустяки.

Дед умолк и был в эту минуту похож на огромную седовато-желтую говорящую куклу, у которой кончился завод.

— Я предчувствовал недоброе, — продолжал он, как будто его вновь «завели». — Но человек уж так устроен: он надеется. Пока его не ткнут мордой в его надежду. К тому же я не хотел, чтобы ты, услышав мои мрачные предположения, скатился кубарем к Ксане и разбудил ее… А теперь ты очень осторожно ей все рас-ска-жешь, — Кукла опять умолкла.

— Да. — Я явственно ощутил, как похрипывает, подавая голос, у меня в груди моя астма. Она похрипывала, желая, казалось, заглушить собственный мой голос, когда я, взглянув на нашего гостя, задал вопрос: — Как же все случилось?