Вега Орион - Любовные утехи богемы

• Название: Любовные утехи богемы
• Автор: Вега Орион
• Издательство: АСТ, «ФЕНИКС»
• Жанр: История
• Год: 1999
• ISBN: 5-222-00587-9

Публичный дом, бордель, притон — как бы его ни называли — этот храм продажных женщин всегда занимал существенное место в истории нравов. На страницах книги, опираясь на свидетельства современников, дневники, воспоминания самих поэтов, писателей, художников — Ш. Бодлера и П. Верлена, М. Горького и А. Чехова, М. Пруста и Э. Делакруа, П. Пикассо и А. Блока — автор показывает, как и для чего богема посещала эти места, где обитали шлюхи самых разных калибров, и как она позже повествовала об этом — в холстах и книгах.

Рассчитана на широкий круг читателей.

---

Как Орешин? Что Ворноский и распущенный имажинизм? Есть ли что в таверне и кто там?

Тифлис, 17 октября 1924 г.

Не все одобряли такой способ времяпрепровождения — например, Бунин. Но он, впрочем, остался в меньшинстве:

«Объявилась в каком-то кабаке какая-то «Музыкальная табакерка» — сидят спекулянты, шулера, публичные девки и жрут пирожки по сто целковых штука, пьют какое-то мерзкое подобие коньяка, а поэты и беллетристы (Толстой, Маяковский, Брюсов и проч.) читают им свои и чужие произведения, выбирая наиболее похабные, произнося все заборные слова полностью. Толстой осмелился предложить читать и мне, и мы поругались».

Разбирая слабости стихов Есенина, Бунин недоумевает: «Чему тут восхищаться? Этой лирикой мошенника, который свое хулиганство уже давно сделал выгодной профессией, своим вечным бахвальством, как и прочими своими качествами?»

В своей скандально известной автобиографии 1922 года к основным поклонникам поэзии имажинистов Есенин отнес проституток и бандитов. Что касается мнения Бунина и шлюх, то тут можно поспорить. Несомненно другое — пьяному разгулу всегда сопутствовала матерщина. И вот «выражаться» Есенин и любил, и умел.

Анненков описывает встречу с Есениным в ростовском ресторане, когда Есенин, после очередной попойки, читал «Малый матерный загиб»: «Виртуозной скороговоркой Сергей Александрович выругивал без запинки «Малый матерный загиб» Петра Великого (37 слов) с его диковинным «ежом косматым, против шерсти волосатым» и «Большой загиб», состоящий из 260 слов. «Малый загиб», я еще кажется могу восстановить. «Большой» знал, кроме Есенина, мой друг, «советский граф» и специалист по Петру Алексей Толстой».

Душевные излияния, открытость (а наигранность ее ощущали некоторые), слезы — все это, в общем-то, мало значит для понимания непростого характера поэта. В действительности он был скрытен. Тем более в том, что касалось непосредственно личной жизни.

Разумеется, случалось так — его привлекали женщины, кого назовем «низменными натурами». Но ненадолго.

«Одно время нравилась ему в Батуме «Мисс Оль», как он сам ее окрестил. С его легкой руки это прозвище упрочилось за ней. Это была девушка лет восемнадцати, внешним видом напоминавшая гимназистку былых времен. Девушка была начитанная, с интересом и тяготением к литературе, и Есенина встретила восторженно.

Я получил от местных людей сведения, бросавшие тень на репутацию как «Мисс Оль», так и ее родных.

Сведения эти вызывали предположения, что девушка и ее родные причастны к контрабандной торговле с Турцией, а то еще, может быть, и к худшему делу. Я об этом сказал Есенину. Он бывал у нее дома, и я ему посоветовал присмотреться. По-видимому, наблюдения его подтвердили мои опасения, и он к ней стал охладевать. Она это заметила и в разговоре со мной дала понять, что я, очевидно, повлиял на Есенина в этом отношении. Я не счел нужным особенно оправдываться. Как-то вскоре вечером я в ресторане увидел за столиком Есенина с «Мисс Оль». Я хотел пройти мимо, но Есенин меня окликнул и пригласил к столу. Девушка поднялась, и с вызовом глядя на меня, произнесла:

— Если Лев Осипович сядет, я сейчас же ухожу.

Есенин, иронически улыбаясь, прищурив глаза, медленно протянул:

— Мисс Оль, я вас не задерживаю…

«Мисс Оль» ушла, и Есенин с ней порвал окончательно».

Составной частью богемного образа жизни были капризный тон и — с женщинами — игра в «большого ребенка». Потребность выкинуть неожиданно «фортель», предложить сотворить что-нибудь «эдакое».

Одна поэтесса просила Есенина помочь устроиться ей на службу. У нее были розовые щеки, круглые бедра и пышные плечи.

(Напомним, что в жестокие холода и в голод проблема — где достать дров — тогда была жизненно важной — В.О.) Есенин предложил поэтессе жалованье советской машинистки, с тем чтобы она приходила к нам в час ночи, раздевалась под одеялом и, согрев постель («15-минутная работа!»), вылезала из нее, облекалась в свои одежды и уходила домой. Дал слово, что во время всей церемонии будем сидеть к ней спинами и носами, уткнувшись в рукописи.

Три дня, в точности соблюдая условия, мы ложились в теплую постель. На четвертый день поэтесса ушла от нас. Мы недоумевали. В чем цело? Наши спины и наши носы свято блюли условия.

— Именно! Но я не нанималась греть простыни у святых.

Некоторые «шутки», впрочем, имели некоторый провокационный оттенок, о чем упоминает Бунин в «Окаянных днях»:

«О Есенине была в свое время статья Владислава Ходасевича в «Современных записках». Ходасевич в той статье говорил, что у Есенина, в числе прочих способов обольщать девиц, был и такой: он предлагал нам намеченной им девице посмотреть расстрелы в Чека, — я, мол, для вас легко могу устроить это. Власть, Чека покровительствовали той банде, которой Есенин был окружен, говорил Ходасевич, она была полезна большевикам, как вносящая сумятицу и безобразие в русскую литературу…»

Женщины, как и поездки за границу, не принесли удовлетворения, гармонии и покоя. Вспоминая о встрече с Есениным в Берлинском Луна-парке в 1922 г., Горький замечает: «…Да и весь он был встревожен, рассеян, как человек, который забыл что-то важное и даже неясно помнит, что забыто им? …Казалось, что он попал в это сомнительно веселое место по обязанности или «из приличия», как неверующие посещают церковь. Пришел и нетерпеливо ждет, скоро ли кончится служба, ничем не задевающая его души, служба чужому богу».

Как узнаешь теперь, что на самом деле мучило его в последние годы жизни и что за сверток с бумагами, рукописями он сжег в сентябре 1925 г. в доме своей гражданской жены А. Изрядновой?

Заблуждения Блока

В полетах людей, даже неудачных, есть что-то древнее и виденное человечеству, следовательно, высокое.

А. Блок — в письме матери, 24 апреля 1910 г

Любовь Дмитриевна с горечью вспоминала впоследствии о своей жизни после замужества: «Думаете, началось счастье! Слои подлинных чувств, подлинного упоенья молодостью для меня и слои недоговоренностей и его и моих, чужие вмешательства — словом, плацдарм, насквозь минированный подземными ходами, таящими в себе грядущие катастрофы».

И далее она объясняет причину жизненной драмы тем, что с ранней юности, в период созревания, в сознании Блока образовался «разрыв на всю жизнь» между любовью плотской, телесной, и духовной, неземной. «Не боготворимая любовница вводила его в жизнь, а случайная, безличная, купленная на несколько минут». Этот разрыв, по убеждению Л. Д. Блок, надо было побеждать:

«Я оказалась совершенно неподготовленной, безоружной. Отсюда ложная основа, легшая в фундаменте всей нашей совместной жизни с Блоком, отсюда безысходность стольких конфликтов, сбитая линия всей моей жизни». И далее: после женитьбы Блок «сейчас же принялся теоретизировать о том, что нам и не надо физической близости, что это «темное», «астартизм»[14] и бог знает еще что. Когда я ему говорила о том, что я-то люблю весь этот еще неведомый мне мир, что я хочу его — опять теории: такие отношения не могут быть длительными, все равно он неизбежно уйдет от меня к другим. А я? «И ты также». Это меня приводило в отчаяние! Отвергнута, не будучи еще женой, на корню убита основная вера всякой полюбившей впервые девушки в незыблемость, единственность. Я рыдала в эти вечера с таким бурным отчаянием, как уже не могла рыдать, когда все в самом деле произошло «как по писаному». Это уже осенью 1904 года.

С тех пор установились редкие, краткие, по-мужски эгоистические встречи. Неведение мое было прежнее, загадка не разгадана, считая свою пассивность неизбежной. К весне 1906 года и это немногое прекратилось…»

Строгое лицо и голова флорентийца эпохи Возрождения. И — чувство вины?

Горький приводит любопытный рассказ случайной знакомой: «В ресторане «Пекарь» барышня с Невского рассказывала мне:

— Это у вас книжечка того Блока, известного? Я его тоже знала, впрочем — только один раз. Как-то осенью, очень поздно и, знаете, слякоть, туман, уже на думских часах около полуночи, я страшно устала и собиралась идти домой — вдруг, на углу Итальянской, меня пригласил прилично одетый, красивый такой, очень гордое лицо, я даже подумала, иностранец. Пошли пешком — тут, недалеко, по Караванной, десять, комнаты для свиданий. Иду я, разговариваю, а он — молчит, и мне было неприятно даже, не люблю невежливых. Пришли, я попросила чаю; позвонил он, а слуга — не идет, тогда он сам пошел в коридор, а я так, знаете, устала, озябла и заснула, сидя на диване. Потом вдруг проснулась, вижу: он сидит напротив, держит голову в руках, облокотясь на стол, и смотрит на меня так строго — ужасные глаза! Но мне — от стыда — даже не страшно было, только подумала: «Ах, боже мой, должно быть, музыкант!» Он — кудрявый. «Ах, извините, я сейчас разденусь».