Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

• Название: Всё тот же сон
• Автор: Вячеслав Кабанов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга воспоминаний.

«Разрешите представиться — Вячеслав Кабанов.

Я — главный редактор Советского Союза. В отличие от тьмы сегодняшних издателей, титулованных этим и еще более высокими званиями, меня в главные редакторы произвела Коллегия Госкомиздата СССР. Но это я шучу. Тем более, что моего издательства, некогда громкославного, давно уже нет.

Я прожил немалую жизнь. Сверстники мои понемногу уходят в ту страну, где тишь и благодать. Не увидел двухтысячного года мой сосед по школьной парте Юра Коваль. Не стало пятерых моих однокурсников, они были младше меня. Значит, время собирать пожитки. Что же от нас остается? Коваль, конечно, знал, что он для нас оставляет… А мы, смертные? В лучшем случае оставляем детей и внуков. Но много ли будут знать они про нас? И что мне делать со своей памятью? Она исчезнет, как и я. И я написал про себя книгу, и знаю теперь, что останется от меня…

Не человечеству, конечно, а только близким людям, которых я знал и любил.

Я оставляю им старую Москву и старый Геленджик, я оставляю военное детство и послевоенное кино, море и горы, я оставляю им всем мою маму, деда, прадеда и любимых друзей — спутников моей невыдающейся жизни».

---

Я сразу это вспомнил, как только в «Знамени» опубликовали «Новое назначение» — через четырнадцать лет после смерти автора. Ажиотаж был страшный, журнал рвали из рук, а тут ещё появилась статья Гаврилы Попова, который прочитал роман «с точки зрения экономиста» и впервые произнёс заклинание: «Чур, чур, меня, административно-командная система!»

Когда юное издательство «Книжная палата» ещё только обсуждало программу серии «Популярная библиотека» с социологами Института книги, я зашёл как-то к ним по короткому делу. Социологи располагались в конце Гоголевского бульвара, около булочной, во втором этаже коммунально-квартирного дома. Между прочим, я сказал, что хочу издать «Новое назначение» так, чтобы сначала была представлена драматическая история романа, потом сам роман, в конце статья Попова, а завершат книгу стихи Владимира Корнилова памяти Александра Бека, и это будет заключительная эмоциональная точка книги. Социологи ахнули, как это будет здорово! А ведь ничего здесь хитроумного не было. Всё на поверхности. Просто раскрой глаза и смотри.

Но это всё было ещё ничего. А вот когда Валерий Черниевский принёс оформление книги, тут ахнули все, и не только от восторга. Валерий сделал так хорошо, что даже страшно: а вдруг забодают?! Мы-то были готовы бодаться хоть с дубом, но дубов и дубков (особенно их, молодых, но крепких, ой, крепких!) так было много, и они только и ждали, с кем пободаться… Опаснее всего были близкорастущие, свои. Они, до начала бодания, своими буйными ветвями тихо шелестят и ласково так увещевают: «Ну зачем же так резко? Не будет добра. Мы же с вами… Общее дело. Давайте потише, для всех будет лучше…» И ещё, без слов, шелестят. Так ласково, ласково. А попробуй за веточку возьмись рукой, за самую тонкую — не согнёшь, не сломаешь.

Так чего же мы страшились? Да в том-то и дело, что обложка, то бишь переплёт, у Валерки был — ну, с ума сойти! Он такой монтаж сотворил: государственной важности двери, парадный подъезд, а лицом к нему, к нам полубоком, почти что спиной, такая мощная номенклатурная фигура без лица, а с уголочка — ненавязчиво и полупрозрачно — выплывает лик генералиссимуса с козырьком от фуражки заместо лба и с невидным, но очень подозреваемым взором, и с ладошкой, поднятой как бы в приветствии, но скорее — в приготовлении к дурацкому крику: «Пли!».

Куда идти с таким переплётом? Всё слишком сильно, так у нас не бывает. Да и Сталин-то, хоть по нему и проехались года пятьдесят шестой и шестьдесят первый, а он ведь всё ещё временно вечно живой!

Мы все это всё сразу поняли. Такие вещи мы понимаем быстро. Однако оформление первой книги (как, впрочем, и любой другой) утверждает директор. Хорошо, если сразу станет бодаться, а ну как зашелестит: мол, посоветоваться надо…

Мы не то что придумали ход, а как-то вдруг, в кураже, подхватились и гурьбою пошли. С Надеждой Ганиковской и Боренькой Ушацким вломились в кабинет и разом, хором понесли разноголосую чушь — всё про то, да не про это, и про это, и как бы про то. Курилко, он у нас, бедный, ещё молоденький директор, литераторов и художников робеет, языка их не знает, но и не знает пока, что это ему и не нужно, он позже, но скоро поймёт, что пусть они говорят на его языке… Ведь он и сам — художник и писатель. А тогда… Как тонкий колос, подрезанный серпом, как молодой барашек, почуявший под горлом смертельное железо, поник он головой, и — комсомольское сердце пробито. Зарезали волки-демократы! И книжка — прекрасная — вышла.

А может, зря о молодом директоре я так сказал недобро? К тому времени как мы показали ему оформление книги Бека, ведь он ничем дурным себя не проявил. И отношения с ним были неплохие. Да, неплохие. Вполне хорошие. Вот только лишь одно: он был меж нас не свой. Да, вот, пожалуй, только в этом всё и дело. А так-то всё отлично. Про молодость и элегантность я уже упоминал. И что он книги все на свете прочитал. Он Достоевского читал, но с отвращением. А Пикуля — любил. К тому же он рисовал. Стишок для случая мог сочинить, и с рифмами. И главное, что был он необычен. Я ещё в Комитете заметил, что Алексей Филиппович не походил на других. Выделялся. Чем выделялся, я тогда об этом не задумывался, знакомство было между прочим. Теперь же, непосредственно общаясь, я разглядел его внимательней.

Увидел я, что он высок, могуч. Однажды мы с ним в дружеской беседе коснулись темы драк, и он мне рассказал, как некогда кого-то поднял и бросил о землю. В это верилось. Могучей была и его голова — красиво круглая, с высоколобым черепом. Волосы вот только жидковаты, он мне не то чтобы завидовал, но часто восхищался седой моею шевелюрой. Большие и красивые глаза его прекрасной формы. Широкие уверенные скулы. Нос гармоничен.

Но вот красивые глаза… Потом я к ним привык и более о них не думал, но, вспоминая, вынужден сказать… Нет, нет, в них не было изъянов. Там… косоглазия и прочей чепухи. Он этими глазами на собеседника так прямо и смотрел, но отчего-то так казалось, что Алексей Филиппович глядит куда-то мимо. То есть контакта душ никак не возникало. Не знаю, внятно ли я это рассказал.

Ну и последнее. Скажу я о его улыбке. Он улыбался часто и охотно. Но может быть и неохотно. Но широко. Улыбка возникала как-то вдруг, как будто где-то нажималась кнопка. Было в этом что-то такое японское. Во всяком случае казалось, что свою улыбку Алексей Филиппович отработал перед зеркалом и применял, когда почитал её уместной и необходимой. Или когда он ею заменял недостающие слова. Но, пожалуй, скорее всего, улыбка такая сложилась где-то там, в комсомольских джунглях, под влиянием природных условий. Ведь сказал же как-то Фазиль Искандер: «Иногда люди улыбаются друг другу, чтобы соразмерить клыки».

Чего же это я подробно так портрет директора пишу? Да оттого, что мало было бы мне просто лишь сказать, что был наш Алексей Филиппович необычаен.

Меня все никак не могли успокоить его отношения с книгами. Ну, хорошо: не все Достоевского любят. И даже те, которые ценят, любят не обязательно… Но Пикуль?! И вдруг я вспомнил.

Когда я был в «Книге», еще до Курилки, ко мне как-то пришел незнакомый человек и предложил для печатанья поэму. Звали его Андрей Карпóвич, и был он в молодом и зрелом возрасте мужчины. Поэма оказалась не слишком большой, и я взялся ее прочесть. Она оказалась, может быть, и хороша, но очень уж умна и тяжела, и называлась «За пределом». Читателя ее совсем не ощущалось. Всё это автору я вежливо и высказал при следующей встрече. Он рукопись забрал. Но вот чего я еще о рукописи не сказал: поэма имела прозаическое предисловие, там было несколько чрезвычайно любопытных мыслей. Одну из них я для себя выписал и вспомнил о ней, когда размышлял об этом удивительном человеке по фамилии Курилко. Вот что относительно Алексея Филипповича я повторил бы вслед за Карповичем:

«… он хочет, чтобы книга лишь „пополняла багаж“, а не ударяла в самую середину естества… Так он может прочитать тысячи книг, и они не сделают его просвещенным… Человек ни за что не хочет отказаться от себя прежнего, вот в чем дело».

* * *

А тем временем подоспело пятидесятилетие Высоцкого. И как раз 25 января, в день юбилея, в «Книге» устроили премьеру «Я, конечно, вернусь».

Кравченки в издательстве уже нет. Он, мятежный, всё искал, куда б взлететь повыше, и долго бил крыльями, высматривая нужную верхушку, да ландшафт на глазах менялся. Присел, где пришлось. А в «Книге» была его сила. Мне жаль. Теперь здесь живут чужие господа. Меня, правда, вспомнили.

Праздник был тих и скромен. Никаких знаменитых друзей. Только Крымова как составитель, зато из Парижа прилетела Марина Влади. Они вдвоём и сидели на маленькой сцене. Потом из милого, уютного «книговского» зальчика вызвали меня. Я стоял между стульями Натальи Анатольевны и Марины и просто рассказывал, как всё было.

… Когда рукопись была готова, я взял её домой, чтобы ещё раз просмотреть. Потом захотела прочитать Ирка, а я лёг спать. Утром вышел на кухню, там горела уже ненужная настольная лампа. Ирка от последних страниц подняла на меня лицо, залитое слезами:

— Это… Это… Но вам ведь никогда не дадут это напечатать!..

Вечером, после премьеры, позвонила Крымова и попросила экземпляр книги, для кого-то очень нужный. Не могла поверить, что у меня нет. Мне не дали.

* * *

Второй книгой в нашей «Популярной библиотеке», после «Нового назначения» А. Бека, должен был пойти роман Дудинцева «Белые одежды». Толкового помещения у издательства все еще не имелось, и встреча с Владимиром Дмитриевичем была назначена в доме заведующей редакцией художественной литературы Нади Ганиковской. Назначили на три часа.

Отыскав этот дом у Сокола, поднялся я на третий этаж и как только отворил двери лифта, увидел Дудинцева. Вернее, его угадал, поскольку он стоял у окна спиной ко мне внизу лестничного полупролёта. Было без пяти три, Дудинцев смотрел в окно на улицу. Я отчего-то сразу догадался, что Владимир Дмитриевич, боясь опоздать, прибыл пораньше и теперь выжидает трех часов.