Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

• Название: Всё тот же сон
• Автор: Вячеслав Кабанов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга воспоминаний.

«Разрешите представиться — Вячеслав Кабанов.

Я — главный редактор Советского Союза. В отличие от тьмы сегодняшних издателей, титулованных этим и еще более высокими званиями, меня в главные редакторы произвела Коллегия Госкомиздата СССР. Но это я шучу. Тем более, что моего издательства, некогда громкославного, давно уже нет.

Я прожил немалую жизнь. Сверстники мои понемногу уходят в ту страну, где тишь и благодать. Не увидел двухтысячного года мой сосед по школьной парте Юра Коваль. Не стало пятерых моих однокурсников, они были младше меня. Значит, время собирать пожитки. Что же от нас остается? Коваль, конечно, знал, что он для нас оставляет… А мы, смертные? В лучшем случае оставляем детей и внуков. Но много ли будут знать они про нас? И что мне делать со своей памятью? Она исчезнет, как и я. И я написал про себя книгу, и знаю теперь, что останется от меня…

Не человечеству, конечно, а только близким людям, которых я знал и любил.

Я оставляю им старую Москву и старый Геленджик, я оставляю военное детство и послевоенное кино, море и горы, я оставляю им всем мою маму, деда, прадеда и любимых друзей — спутников моей невыдающейся жизни».

---

Ну а дальше — картина, достойная кисти ещё не созревшего к тому времени Шилова:

… На нём погоны золотые
И яркий орден на груди…

Ай, ай, и «зачем он в наш колхоз приехал?» Какая там аптека? Какие яды? Золотые погоны у нас и коллективное хозяйство…

Я тогда, в полковом клубе, подумал, что молодые офицерши это сами придумали, специально для концерта перепёрли старинную песенку на язык комженсостава… Но нет, здесь чувствуется рука профессионала, и вот уже эта кем-то сочинённая лирическая гарнизонная въехала в двадцать первый век как советская послевоенная песня о главном.

Вернусь, однако, к старым песням, рождённым путём нормального зачатия. Немногие я назвал, и все они по-разному хороши. Но всё это померкло в сорок шестом году перед «Джонгри», а впереди было и кое-что посерьёзней.

Вовка Шканов напел мне «В нашу гавань заходили корабли…» В песне про Джонгри, конечно, промелькнула сталь, и Нелли упала на пол без стона, а затем, когда Гарри вскочил на ноги, нож вонзился и в Гарри, так что при лунном свете лежали потом двое — красотка Нелли и труп ковбоя… Но там же не было борьбы! А в «Гавани» — в воздухе сверкнули два ножа, — это совсем другое, это поединок, битва, схватка! Не зря же и пираты затаили дыхание… Вовка Шканов замечательно пропел, отчётливо выговаривая сильные и не вполне понятные слова, которые от непонятности становились ещё страшнее:

И в воздухе сверкнули два ножа,
Пираты затаили все дыханье:
Все знали атамана как вождя,
ой-ли! —
И мастера по делу фикстованья…

И потом, — исход поединка не был предрешён! Ну кто бы мог подумать, что победит не мастер по этому самому делу, а ковбой Гарри, который поначалу дрался молча и сурово (он, понимаете ли, знал, что ему Мэри изменила) и стойко защищался у перил (а Мэри, вот в чём штука, в этот миг его, оказывается, снова любила). Вот ведь как всё непросто! Значит, любовь помогла, и с грохотом упал всё-таки атаман.

Тут надо сказать, что несколько позже обнаружилась предыстория Гарри. Может быть, не все это знают, тогда, кто не знает, для тех это сильный пробел. А я могу предположить, что даже те, кто слыхал такую песню — «На кораблях матросы ходят хмуро…», — не знают, вероятнее всего, всех слов до конца, и уж особенно самый конец, он мало был кому известен. И, думаю, пора поднять завесу жуткого незнанья. Но сначала напомню общеизвестное.

Казалось бы песня «На кораблях матросы ходят хмуро…» вовсе не про Гарри. Там речь идёт о юнге Билле. У него же, у Билли, стиснутые губы, и он видит берег сквозь морской туман. Потому что на берегу осталась крошка Мэри, и она стоит в сиянье голубом… А вот когда вернулся Билл (из Северной Канады) и в таверне распахнулись с шумом двери, то — что оказалось: в дверях стояла Крошечная Мэри, а рядом с ней огромный боцман Боб!

Вот тут-то Билл и произнёс свою знаменитую фразу, которую в прежние, просвещённые, времена знал каждый школьник, а теперь (О tempora! O mores!) — я не уверен. Он так сказал:

А ну-ка, Боб, поговорим короче,
Как подобает старым морякам:
Я опоздал лишь только на две ночи,
Но третью ночь без боя не отдам!

Ух! Мороз по коже… Но…

Но боцман был тогда его сильнее,
Острее был тогда его кинжал…

В общем, как ни печально, но боцман навек испортил юноше руку. Билл упал (как брошенный мешок).

Тут и песне конец. Но так думают очень многие, не вполне осведомлённые любители классики. На самом же деле в этой песне есть эпилог. И не просто эпилог, а эпилог-пролог, пролог к следующей песне. Звучит это так:

Прошли года, и снова Билл здоровый,
Хороший доктор руку излечил.
И стал наш Билл уже ковбоем Гарри,
И хочет он пиратам отомстить.

Догадались ли вы какая следующая песня? Конечно! «В нашу гавань заходили корабли». Теперь-то вы понимаете, что Гарри не мог не победить, каким бы мастером по всякому там невразумительному делу ни был пиратский атаман?

Вообще невразумительность отдельных слов и выражений для всей этой песенной классической плеяды была как родовое свойство. Но это ничуть не мешало — ни слушать, ни петь. Иногда непонятное заменялось чем-то более близким, знакомым. Ну, скажем, «В кейптаунском порту» чаще пели более проще: «В британском порту…» А если же не заменялось, то проговаривалось в звуке без смысловых обозначений (как в деле фикстованья), а между слушателями и исполнителями на этот счёт сама собой установилась такая целомудренная, тонкая, негласная договорённость: проговаривать непонятные звуки и ни о чём не спрашивать, не нарушать гармонию. Чтобы не было, как с ветром, который всё спрашивают, зачем он крутится в овраге. «Пристали все: зачем, зачем? Затем, что то в моей натуре!»

Ну, фикстованье это ладно. Чего-то можно тут предположить. Тем более, что скоро всё и разъяснилось. Стоило только прочитать «Три мушкетёра». А вот чудная песня «В британском порту» содержала в себе магические звуки, которые никто и не пытался изъяснить как посланные свыше, и трепетно и точно их произносили. Святое дело!

Там, если помните, «Жанетта» (чаще пели «Джанетта») исправляла такелаж, а экипаж был отпущен на берег. И только это разгулялся экипаж там, где можно без труда достать себе и женщин и вино, представьте, в тот же самый порт ворвался французский теплоход, и в ту самую таверну, где веселился экипаж «Жанетты», вошли четырнадцать французских моряков. А красавиц на всех не хватило. Вот так.

Один гигант-француз
По имени Бенуз
Задумал было склянки отбивать…

Про «склянки» не очень понятно, хотя слова все знакомые. А вообще-то всем было ясно, что гигант-француз, обнаглевший от своего гигантства, просто стал залупаться. Не будем вдаваться в этимологию этого, в ещё недавнем прошлом всем понятного, слова. Теперь сказали бы что француз начал возникать. Но дело в общем-то не в «склянках». Магические слова были дальше. Итак, гигант Бенуз задумал было склянки отбивать…

Но портитаунинг
Решает браунинг,
И на пол грохнулся
Гигант-француз…

Вот так мы и пели. А не знаешь — не спрашивай! Тем более, что дальше-то всё и началось, когда портитаунинг решился, и они, забыв морской устав, все кортики достав, дрались, как тысяча волков, и клёши новые, полуметровые, мгновенно залила густая кровь…

Когда же я перестал быть гармоничным человеком, и меня стал интересовать ясный смысл произнесённых слов, я начал задумываться над этими магическими звуками: портитаунинг. Что же это такое? Но негде было справиться, а сам не мог я догадаться. И седая голова моя болела и мучилась этой загадкой. И Бог меня вразумил. Это было, как вспышка, при которой стало дано увидеть. Не догадался я, а увидел. И всё было просто:

Один гигант-француз
По имени Бенуз
Задумал было склянки отбивать…
Но спор в Кейптауне
Решает браунинг,
И на пол грохнулся
Гигант-француз…

Значит, дело-то было не в британском порту, а всё же в кейптаунском.

Вот так и жили

Двор наш не проходной был, глухой. Слева его ограничивал собственно дом, глядящий на мир окнами трёх непарадных этажей, а справа забор — сначала дощатый, а от середины кирпичный. Сзади двор замыкался сараями под общей крышей, числом по числу квартир. Тут надо пояснить, что сараи для тогдашней Москвы были необходимейшая вещь. Нет, что вы, в столице нашей родины имелись газ и центральное отопление, но всё же не очень везде. Поэтому дрова и каменный уголь необходимы были нам для производства тепла и пищи.

Мы с мамой ездили куда-то далеко, в трамвае, на какие-то дровяные склады, и там делали необходимые закупки, исчисляемые кубометрами и тоннами, а потом это всё привозилось в наш двор и сваливалось близко или не очень от двери сарая. Далее надлежало взятой у дворничихи совковой лопатой перекидать страшенную кучу угля внутрь сарая, причём желательно враз, а не то из этой кучи могли начать отапливаться иные сожители.

Дрова были полутораметровые, и мы их с мамой пилили, возложив на козлы. Это было по воскресеньям, в иные дни мама никак не могла. Но и в иные дни мама всегда оставалась главной тягловой силой и носила вёдрами уголь на третий этаж, а после обратно — шлак. Для хорошей протопки нашей голландской печи хватало двух вёдер, но завершать отопительный цикл мучительно не хотелось. Дело ведь в том, что когда печь прогорит и остынет, нужно шлак вычищать, выносить чёрной лестницей во двор, а потом втаскивать на третий этаж охапку дров и те же два ведра угля, и снова растапливать, ждать, пока дрова прогорят, а тогда снова засыпать потихонечку уголь… Вот почему, ленясь, мы цикл иногда не прерывали, а стапливали ещё два ведра угля, и колосники забивались, но печь — чудесная — справлялась и всё-таки горела. Бывало иной раз мы и третью пару вёдер засыпали. Тогда наша печка вся багровела от ярости, а кошка, любившая перед топящейся голландкой растянуться в блаженной дрёме на полу, перемещалась за три метра от белого зеркала, излучающего жар, и млела на верхней крышке пианино, прекрасно понимая, что кафель уже зашипит, если плюнуть.