Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

• Название: Всё тот же сон
• Автор: Вячеслав Кабанов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга воспоминаний.

«Разрешите представиться — Вячеслав Кабанов.

Я — главный редактор Советского Союза. В отличие от тьмы сегодняшних издателей, титулованных этим и еще более высокими званиями, меня в главные редакторы произвела Коллегия Госкомиздата СССР. Но это я шучу. Тем более, что моего издательства, некогда громкославного, давно уже нет.

Я прожил немалую жизнь. Сверстники мои понемногу уходят в ту страну, где тишь и благодать. Не увидел двухтысячного года мой сосед по школьной парте Юра Коваль. Не стало пятерых моих однокурсников, они были младше меня. Значит, время собирать пожитки. Что же от нас остается? Коваль, конечно, знал, что он для нас оставляет… А мы, смертные? В лучшем случае оставляем детей и внуков. Но много ли будут знать они про нас? И что мне делать со своей памятью? Она исчезнет, как и я. И я написал про себя книгу, и знаю теперь, что останется от меня…

Не человечеству, конечно, а только близким людям, которых я знал и любил.

Я оставляю им старую Москву и старый Геленджик, я оставляю военное детство и послевоенное кино, море и горы, я оставляю им всем мою маму, деда, прадеда и любимых друзей — спутников моей невыдающейся жизни».

---

— Неужели он пьяный?!

Мне хочется её утешить и что-то ей сказать, но я уже опять в провале.

Потом я на лестнице чёрного хода. Ступаю вниз и вдруг лечу. И слышу гулкий звук. Это мой лоб треснулся о каменную ступень.

И последнее. Я из Дома Шестнадцать перелезаю через забор в свой двор. Я повис, держась за деревянный верх забора, вися ногами над своим двором, и понимаю, что висю, но не могу никак понять, как выйти из такого положенья. И тут я вспомнил: да ведь я же выпил водку, и я, наверное, пьяный, а пьяные всегда поют! И я запел:

В нашу гавань заходили корабли…

Проснулся я вечером второго. Мама была уже дома и всё, конечно, знала.

До восемнадцати лет я водки больше не пробовал и не мог даже смотреть на «польскую» колбасу. А уже в восемнадцать, когда водка, хоть в небольшом количестве, но всё же сделалась необходимостью в нормальном человеческом общении, я мучился, её глотая, а она за мою к ней нелюбовь вела себя коварно, пыталась выпрыгнуть обратно и приводила весь мой организм в состояние бунта — бессмысленного и беспощадного.

Зачем? Ведь всё равно с годами я, конечно, этот бунт усмирил.

Королевство кривых зеркал

Итак, я всё произрастал на улице Машковке и, стало быть, тихонько подступал к повороту судьбы, общему для юных её обитателей. Не считая немногих хлюпиков из хороших семей, полноценные машковские ребятки лет с тринадцати начинали мучиться особым видом девственности и только рыскали кругом глазами: где б хоть что-то украсть, получить первый срок и вернуться в родимую улицу с начальным образованием. Я, правда, свою судьбу не торопил, но всё решить мог первый случай.

Сестра моя Ира, хоть и была отчасти пацаном, но всё-таки в футбол играла только в Геленджике, а здесь, в Москве, ей всё мерещились иные сферы. Вечерами она стала где-то пропадать. Потом меня, спасибо, посвятила.

На Мясницкой улице (в те поры и потом ещё долго она звалась улицей Кирова), напротив спортивного магазина «Динамо» (его теперь нет), по левой стороне, идущей от Почтамта, был вход во двор дома Двадцать четыре. Это был удивительный двор, не просто проходной, но проезжий. Огромный двор со множеством крупных строений, и простирался он вглубь аж до Кривоколенного переулка, выходя как раз к первому его кривому колену. Если входить в этот двор со стороны Мясницкой, то по правую руку оказывалась боковая стена громадного дома с гигантскими зашторенными окнами на первом этаже. Если же дом по ходу обойти, то со стороны противоположной зашторенным окнам можно было увидеть малозаметную дверь без каких-либо обозначений. За этой дверью, после небольшого коридора, обнаруживалось вот что. Оконная стена, мимо которой вы прошли, войдя во двор со стороны Мясницкой, своими шторами скрывала небольшой зрительный зал со стульями и сценой.

Теперь, конечно, ничего этого нет, и въезда нет со стороны Мясницкой, а в зрительном зале, как раз в том месте, где была сцена, пекут и жарят булочки и пирожки.

А прежде, уже очень давно, когда сестра Ира привела меня туда, за малозаметной дверью и шторами жила Театральная студия при Доме пионеров. Вся прелесть состояла в том, что студия была именно «при», то есть Дом пионеров располагался в переулке Стопани (ныне переулок Огородной Слободы), и хоть имел он гораздо более роскошный зал, но там проходили исключительно торжественные слёты (где — помните? — Семён Михайлович усами шевелил), а Театральная студия жила почти что независимо и, главное, отдельно.

Нет, я соврал. Не вся, конечно, прелесть состояла в удалённости той студии от руководящих центров. Вся прелесть заключалась не в том, а в той, что студией руководила… Ох, прямо и не знаю, сумею ль рассказать? Но всё ж попробовать обязан.

Вообразите себе круглое скуластое её лицо, два (тоже круглых) широко расставленных глаза и нос — такая пуговица от пальто с чуть вмятой переносицей и двумя глядящими на вас отверстиями для продевания иголки с ниткой. Короче…

Нет, вы так мне не поверите. Начну издалека. В одном киножурнале давным-давно, когда Жан Поль Бельмондо ещё только начинал свою карьеру, была помещена его небольшая фотография, а под ней такой, примерно, текст по-русски:

«У него очень низкий морщинистый лоб, слишком большие уши, вывороченные губы и перебитый нос… Короче, он — неотразим!»

Вот так и тут. Елена Владимировна была красавица и прелесть. Не зря к концу занятий за ней всегда являлся элегантный красавец капитан, скорее всего слушатель академии, что в те времена высочайше ценилось. Несомненно, Елена Владимировна залетела к нам из иного мира, где всё — изящество, и простота, и смысл. И если взять Елену Владимировну — в её размашистой буклированной юбке, в яркой блузочке и с небрежно так повязанным шейным платочком… А ещё и увидеть, как сидит она — нога на ногу… Ох, да что там «на ногу»! Точёная ножка сантиметров на тридцать выглянула из-под края свободно движущейся юбки, и башмачок своею лёгкой тяжестью ту ножку оттеняет… Вот если всё это взять и как-то так перенести из пятьдесят третьего года в наш двадцать первый век, никто бы не посмел сказать, что эта женщина хоть в чём-то старомодна! А если говорить о жестах, поворотах головы и удивительности речи, то я бы очень захотел, чтобы сегодня мне хоть что-либо подобное хоть кто-то показал.

Я сердцем верен был всегда моей Машковке, но всё-таки с тех пор, как вдруг переступил порог благословенной студии, стал жить двойною жизнью.

Елена Владимировна предложила мне что-нибудь прочесть. Мне это было не впервой. Ведь я, ещё поставленный на стул, читал гостям про то, как «умер наш Ленин Владимир Ильич», а потом, уже в школе, со сцены вполне отчётливо декламировал «Рассказ танкиста»:

… Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,
А как зовут, забыл его спросить…

Я многое мог бы прочесть, но понял так, что здесь требуется что-то посерьёзней. Я объявил «На смерть поэта» и прочитал достаточно безумно. Елене Владимировне моё безумие не передалось, она только сказала:

— Не «древности глухой», а «ревности»…

И хотя для меня всё это была древность и притом глухая, я всё же оказался принят.

Здесь всё было в традициях МХАТа: этюды в предлагаемых обстоятельствах, отработка логических ударений в тексте, артикуляция, гимнастика рта и бесконечный репетиционный период.

Мы вдевали воображаемую нитку в воображаемую иголку, а потом пришивали воображаемую пуговицу. Нам предлагался такой простой этюд: мол, ты сидишь в саду на скамейке и вдруг тебя сзади громко окликнули… Покажи! Все садились на стул, а потом оборачивались на воображаемый крик, но Елена Владимировна была недовольна. А я вдруг догадался. Я разыграл задумчивость и вдруг резко, испуганно обернулся. Оказалось, что так и надо. А Елена Владимировна совсем нас озадачила. Велела изобразить тигра в клетке. Что тут поделаешь? Кто-то пытался улечься на бок, кто-то пробовал ходить на четвереньках, а сестра моя Ира всех удивила. Она наклонила низко-низко голову, приподняла лопатки и широкими шагами стала быстро ходить с крутыми поворотами от одного края воображаемой клетки до другого. Тут тигра мы и увидели. Недаром, как я много лет спустя узнал, Юрий Олеша говорил, что главная особенность тигра в том, что он сутулый.

Еще Елена Владимировна учила нас смелости и лёгкости. Одной девочке по ходу этюда надлежало сесть на пол сцены. Она садилась как-то очень сложно, со многими усилиями и лишними движениями. Елена Владимировна ей сказала:

— Что ты всё крутишься и юбочку натягиваешь? Боишься, что мы у тебя там что-нибудь увидим? Ну, трусики мелькнут, ну и что?

Я репетировал с партнёршей небольшую сценку из «Шутников» Островского. Мы долго мучили начальный диалог, а я прочитал для себя всю выбранную сценку и ужаснулся: там в конце была ремарка, что он её, подумайте, — целует! Я подошёл к Елене Владимировне с трагическим лицом и сказал, что зря мы репетируем эту сценку, всё равно нельзя будет её поставить и тем более показать.

Елена Владимировна спокойно удивилась:

— А почему?

— Ну как же… Там он её… целует!

— Ну так и что? И поцелуешь в щёчку. Только и всего.

И ещё наставница наша учила нас, как на сцене не надо теряться. Как одна девушка на сцене перед зрителями танцевала, а у неё лопнула резинка и трусики упали, так она по ходу танца легонько ножкой за кулису их отбросила и продолжала танцевать.

— Вот поведение на сцене!

Мы постигали старые традиции. Допустим, роль свою вдруг на пол уронил — ужасная примета, но можно снять все скверные последствия: ни в коем случае ту роль не поднимать, а сесть на неё и так, на роли упавшей, на полу немного посидеть, а репетиция на это время, конечно же, прервётся, потому что все же понимают…