Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

• Название: Всё тот же сон
• Автор: Вячеслав Кабанов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга воспоминаний.

«Разрешите представиться — Вячеслав Кабанов.

Я — главный редактор Советского Союза. В отличие от тьмы сегодняшних издателей, титулованных этим и еще более высокими званиями, меня в главные редакторы произвела Коллегия Госкомиздата СССР. Но это я шучу. Тем более, что моего издательства, некогда громкославного, давно уже нет.

Я прожил немалую жизнь. Сверстники мои понемногу уходят в ту страну, где тишь и благодать. Не увидел двухтысячного года мой сосед по школьной парте Юра Коваль. Не стало пятерых моих однокурсников, они были младше меня. Значит, время собирать пожитки. Что же от нас остается? Коваль, конечно, знал, что он для нас оставляет… А мы, смертные? В лучшем случае оставляем детей и внуков. Но много ли будут знать они про нас? И что мне делать со своей памятью? Она исчезнет, как и я. И я написал про себя книгу, и знаю теперь, что останется от меня…

Не человечеству, конечно, а только близким людям, которых я знал и любил.

Я оставляю им старую Москву и старый Геленджик, я оставляю военное детство и послевоенное кино, море и горы, я оставляю им всем мою маму, деда, прадеда и любимых друзей — спутников моей невыдающейся жизни».

---

Я скромно и терпеливо молчал. Сосед мой слева попробовал вмешаться, но сильный человек, напротив, ещё сильнее возбудился и выразился так:

— Я не за то воевал, чтобы такие вот типы бородки себе отпускали!

Тут надо пояснить, что к этому времени слова война и воевал, могли относиться исключительно к Отечественной войне. Ещё Афганистана не было. А мой нелюбитель был слишком, пожалуй, молод. Хотя, как знать, может быть, в самом конце чуть-чуть и зацепил… Но я вопрос поставил в иную плоскость. Когда он снова повторил, что воевал, я вежливо спросил:

— А на чьей стороне?

Последовал дополнительный взрыв уже с невыносимыми словами. А я, повторюсь, тем временем дошёл до вежливости.

Я ударил правым боковым в левую скулу, а когда он покачнулся в сторону дверей, удержал его левой рукой за горло и, помня, что он велик и, видимо, силён, присовокупил освободившуюся правую. Он послушно лёг на спину, и я его немного подержал. Потом я сел на положенное мне место.

Дальше была партийная дискуссия. Сосед мой слева громко и внушительно осуждал поверженного и говорил, что он, как коммунист, конечно, против насилия, но сколько же можно терпеть? Поверженный сказал, что он, мол, тоже коммунист. А левый возразил:

— Вы хулиган, а не коммунист!

Увидя, что дело приняло партийный оборот, я успокоился и не стал им мешать, благословив своё невступление, дающее свободу не участвовать в дебатах.

Левый мой сосед перешёл на свою вторую полку, и поверженный лёг — уже самостоятельно. Но дискуссия длилась, и я под неё заснул.

Пробуждение было не из приятных. Мало того, что надо носом к носу вставать с побитым защитником родины, так я ж ещё припомнил и осознал, что я в командировке и весь собою представляю Государственный Комитет Союза ССР! И чем всё это кончится? Да мой же Комитет с ума сойдёт!

Когда же я решился повернуться и открыть глаза, увидел, что спасителя родины нет, и нет следов его присутствия. Возможно, он более моего опасался за свою судьбу в каком-нибудь ином комитете и ещё до света исчез.

Молча и скоро собрал я себя, и занавес опустился. Белорусский вокзал!

А вскоре Марат Васильевич взял меня за руку и отвёл в коммунистическую партию Советского Союза. Без этого было мне уже никак нельзя: я бы уподобился инженеру без диплома.

* * *

На работе как всегда запарка. А я, вернувшись из Геленджика, никак не могу понять, чем и зачем мы тут так бурно занимаемся. Есть море, солнце, разные люди, дождик, трава, деревья, горы, и даже здесь, в Москве, имеется пивная, лето, вполне одушевлённые девицы, приветливая соседка и соседка с приветом, — и этому всему, и этим всем, — зачем вся бешеная суета моего родного Комитета, о которой весь мир знать не знает и даже не подозревает, что такая суета безвыходно заключена в стенах какого-то здания в центре Москвы?

Как Юру Коваля подвергли обсуждению

… но всё-таки всегда в нём оставалась неуверенность. Он, как никто, нуждался в поощрении, похвале, признании…

Лиля Брик о Маяковском

Был восемьдесят второй год. Позвонил мне Коваль на работу и говорит:

— В Союзе писателей назначили обсуждение моего творчества. Как всё пойдёт, я не знаю, но от этого может многое зависеть… Хочу чтобы ты пришёл. Для поддержки. Ты же в Госкомиздате, начальник отдела художественной и детской литературы… Не хухры!

Я поначалу удивился. Коваль нуждается в поддержке? Однако вспомнил, что ведь я его когда-то очень поддержал (по его словам). А всего-то сказал, что «Дождь» (его первый рассказ) мне понравился… И вспомнил я, что так ведь было и потом: Коваль — и начинающий, и становящийся, и ставший крепко на ноги, и уже осыпанный влюблённостью и восхищением — всю творческую жизнь свою нуждался и нуждается в поддержке. Не в протежировании, нет! И не в практическом каком-либо содействии, а просто в лёгком, что ли, касании дружественной руки, в улыбке тёплой, сочувственной, в коротком добром слове. Без этого он жить не мог. Ведь я уже полгода был начальником отдела, а Юра до сих пор ни с чем ко мне не обращался. Да и теперь ему был нужен не начальник, а просто друг. Он, упомянув, что я начальник, хотел напоминаньем статуса мне лишь бодрости придать.

Но я-то всё же не забыл, что я начальник. Я так подумал: вот приду я в этот Союз и если что…

Я им, к примеру, так скажу:

— А не забыли ль вы, что книги Коваля переведены на многие европейские языки? А вам знаком ли Бюллетень пресс-центра последней Московской книжной ярмарки? Известны ль вам из упомянутого Бюллетеня слова директора издательства «Гюльдендаль» Якобсона? Это Дания. А он, этот Якобсон, для вашего сведения, сказал:

— Теперь мы планируем издание книги Юрия Коваля с иллюстрациями Т. Мавриной… Мы приобрели права на распространение этой книги практически во всём мире…

Но, честно говоря, мне вовсе не о том сказать хотелось. Я это так, на случай приберёг. На самом деле мне хотелось сказать о прозе Коваля, об удивительности стиля. Я, может быть, сказал бы, что литературный стиль Юрия Коваля трудноуловим… Что в его прозе даже нейтральные слова так диковинно прислонены друг к другу, что возникает некое новое языковое качество…

На самом деле я бы так, конечно, не сказал. То, что у меня здесь округлено курсивом сказала много позже Таня Бек. Сказала, когда уже не стало с нами Коваля, как не стало теперь и самой Тани…

Но что-нибудь подобное мне всё же сказать тогда хотелось.

Мы встретились с Юрой у входа. До начала судоговорения было ещё минут пятнадцать. В холле расположились мы вдвоём на широком подоконнике, и Юра извлёк из наплечной сумки початую бутылку коньяку. Как только мы наш дух тихонько укрепили, подошла к нам Ира Скуридина, верный друг Коваля и его оруженосец. Она и попросила Юру дух укреплять лишь только понемногу. И мы послушались: ещё раз понемногу укрепили дух.

В небольшом округлом зале вокруг просторного овального стола и просто по стенам — сидя и стоя — набилось множество народу, и Юра, кажется, немного пожалел, что ещё хотя бы раз немножечко свой дух не укрепил. Зато я был готов к прыжку, но и к затейливой речи тоже.

Не помню, кто там был из важняков. Алексин? Михалков? Да нет, пожалуй, вроде бы их не было.

Вот началась речь прокурора… Нет, нет, не то я вспомнил. Эта старая песня совсем сюда не подходила. Первая речь о творчестве Коваля была умеренно-похвальной.

Вторая? Вторая — тоже похвальной, но с меньшей уже умеренностью. Третья — совершенно хвалебной. Четвёртая — восторженной!

И так пошло, поехало. Речей всё прибавлялось, и всё по нарастающей хвале. Оттого на душе становилось радостно и — вместе — скучновато. Я говорить не стал. В том смысла просто не было.

Наконец хваленья кончились, Юра коротко всех поблагодарил, а Ира тем временем уже поймала «рафик», и полетели мы к Юре в мастерскую, чтобы твёрдое состояние нашего духа теперь немного размягчить.

Так — бурно и несмолкаемо — протекла та экзекуция любви, которой в Союзе писателей подвергнут был Коваль. А он её так искренне боялся.

А я влетел в номенклатуру

У заместителя начальника нашего главка случился инфаркт. Он курировал художественную, детскую и учебно-педагогическую литературу. Пока его не было, мне приходилось понемногу решать его вопросы. Но вот стало известно, что этот зам к нам больше не вернётся, он вышел на пенсию.

Другой заместитель зазвал меня в свой кабинетик и доверительно передал, что есть мнение: произвести меня в заместители Марата. Я сразу замахал руками. Нет, нет! Не для того я создан. Да я и так уже начальник отдела, а заместитель — это же н о м е н к л а т у р а, спецполиклиника и вообще уже р у к о в о д с т в о комитета! Нет, нет, да я себя в такой роли вообще не представляю! Да я и так уже начальник отдела…

Тут заместитель мне сказал:

— О, вы не понимаете… Заместитель начальника главка — это совсем не то, что начальник отдела. Это, знаете ли, совсем-совсем другое! А вы филолог и учитель, да вам и карты в руки…

В конце концов меня дожали, коллегия утвердила, и я вошёл в руководящий состав Госкомиздата СССР, получивши к тому же допуск ко всем, поступающим в комитет секретным материалам.

Свидетельство Ирины-ханум

Об этих приключениях Ирка рассказала мне, воротившись в Москву, а потом при мне рассказывала разным людям — так смачно и вдохновенно, что вся недлинная история постепенно обрела все признаки устного рассказа, который было бы недурно записать. Она и записала.

В самом начале 1983 года, ещё в январе, я подхватила какой-то исключительной паршивости грипп. Время текло, счёт шёл уже не на недели, а на месяцы, а я всё не вставала с постели. Вернее, грипп от меня вроде уже отвязался, а вот ноги категорически отказывались служить. В апреле, уже не на шутку напуганные происходящим, мы обратились за советом к светлой памяти Александру Александровичу Сергееву, врачу от Бога, которому не раз приходилось вытаскивать меня из безнадёжных ситуаций. Он велел мне немедленно вылезти из койки, а Славке посоветовал как можно быстрее отправить меня всё равно куда, лишь бы там было непривычно, комфортно и обязательно тепло.