Елена Толстая - Ключи счастья. Алексей Толстой и литературный Петербург

• Название: Ключи счастья. Алексей Толстой и литературный Петербург
• Автор: Елена Толстая
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-4448-0007-2

Настоящее исследование Е. Толстой «Ключи счастья» посвящено малоизвестному раннему периоду творческой биографии Алексея Николаевича Толстого, оказавшему глубокое влияние на все его последующее творчество. Это годы, проведенные в Париже и Петербурге, в общении с Гумилевым, Волошиным, Кузминым, это участие в театральных экспериментах Мейерхольда, в журнале «Аполлон», в работе артистического кабаре «Бродячая собака». В книге также рассматриваются сюжеты и ситуации, связанные с женой Толстого в 1907–1914 годах — художницей-авангардисткой Софьей Дымшиц. Автор вводит в научный обиход целый ряд неизвестных рукописных материалов и записей устных бесед.

Елена Д. Толстая — профессор Иерусалимского университета, автор монографий о Чехове «Поэтика раздражения» (1994, 2002) и Алексее Толстом — «Деготь или мед: Алексей Толстой как неизвестный писатель. 1917–1923» (2006), а также сборника «Мирпослеконца. Работы о русской литературе XX века», включающего цикл ее статей об Андрее Платонове.

---

Раскроет он, Бог, эту страницу, а там шелест и гудение солнечное и травки спутанные над самой землей. Сметье прошлогоднее, листок в желтых подпалинах и бронзовой стыглости омертвелого гноя, сучки и корешки, а глубже — она, жирная и ясная, правдивая и конечная, Земля своя. Из-за нее все делается.

И ошибки, и взлеты, и ползанье. По ней и смертельная тоска вдали. И слепота. Как у крота.

Так в землю обратно хочет, что слепнет.

Возжелал ее, востосковал, сбился, запутался в постромках, совсем завяз — но бьется, ведь на том же пути. Туда же, куда и я (Горный 1992-1: 9).

Парижские сугробы

Еще в Париже произошел разговор, который, по семейной легенде, подтолкнул Толстых к возвращению. Об этом свидетельствует следующий эпизод, сообщенный младшим сыном Толстого Д. А. Толстым: «Мама рассказывала, что стало последней каплей в их решении вернуться. Мой брат Никита, которому было года четыре, как-то с французским акцентом спросил: “Мама, а что такое сугроооб?” Отец вдруг осекся, а потом сказал: “Ты только посмотри. Он никогда не будет знать, что такое сугроб”» (Толстой Д. 2002). Поскольку реального сугроба в Париже Никите увидеть было негде, есть большая вероятность того, что так он реагировал на читку первых главок «Повести о многих превосходных вещах», где так заманчиво описывается катание с сугробов.

Берлинское название: «Повесть о многих превосходных вещах» напоминает слегка неловким, как бы «переводным» своим звучанием о европейской моде 1920-х годов на иллюстрированные познавательные книжки для маленьких детей, доступно рассказывающие о вещах, машинах, механизмах; назывались они книгами об интересных, или удивительных, или замечательных вещах (я помню музейную немецкую книжку тех лет, в заглавии которой были слова «interessante Dingen») и неминуемо находили дорогу в эмигрантские детские. Если эта привязка правомерна, то в таком использовании популярного заглавия различима полемика: мол, не «ваши» западные технические чудеса, а «наши» родные снег, речка, елка — вот по-настоящему превосходные вещи. В России подобные познавательные книги о вещах тоже потом появились, но несколько позже, поэтому здесь полемическая нота не звучала актуально, и Толстой по возвращении в Россию убрал из заголовка немецкие «превосходные вещи» и превратил бывший подзаголовок в название, традиционное для русской повести о детстве.

Второй «Никита» и литературная политика

Следующей весной, в 1921 году, Толстой написал еще одну детскую вещь, рассказ «Никита Шубин» (который впоследствии получил название «Необыкновенное приключение Никиты Рощина» — см. ниже). Этот Никита, тоже мальчик лет девяти, — отчасти автобиографический герой, как в «Детстве Никиты», с похожим бородатым отцом, оказавшийся свидетелем начала революции в Москве, а затем, во время Гражданской войны, попадающий в некий южный город. Маленький герой проявляет храбрость и сообразительность и вместе со старшим другом вызволяет арестованного отца из большевистской кутузки, а затем на корабле они отплывают из России. Можно предположить, что какие-то наметки к этому рассказу, сделанные еще в Одессе, и дали повод одесскому юмористу назвать Толстого автором «Никиты». О существовании этого рассказа в готовом для печати виде упоминается весной 1921 года в дневнике Буниных — причем сообщается как о поводе для скандала. Вера Бунина (Бунин на это время прервал свои записи в дневнике) записала 13 (26) апреля 1921 года:

Толстой сделал вчера скандал Т. Ив. Полнеру за то, что тот не мог дать ему сразу денег за рассказ «Никита Шубин», т. к. еще не было постановлено в Объединении, брать ли этот рассказ для беженских детей или нет <…>

Ян после завтрака <…> возвращался с Полнером и Толстым. Толстой снова кричал, что он «творец ценностей», что он работает. На это Ян совершенно тихо:

— Но ведь и другие работают.

— Но я творю культурные ценности.

— А другие думают, что творят культурные ценности иного характера.

— Не смей делать мне замечания, — закричал Толстой вне себя, — Я граф, мне наплевать, что ты — академик Бунин. — Ян, ничего не сказав, стал прощаться с Полнером <…> потом он говорил мне, что не знает, как благодарить Бога, что сдержался.

Тих. Ив. [Полнер] <…> очень расстроен, не спал всю ночь. И правда, он всегда старался помочь писателям <…> и вдруг такое оскорбление. Ян, как мог, успокоил его. <…>

Все это я записала со слов Яна (Бунины-2: 35–36).

Толстой выглядит в этом эпизоде непрезентабельно. Однако не будем торопиться его осуждать. Чтобы понять, какая муха его укусила, почему он так безобразно нахамил уважаемому общественному деятелю и журналисту, нужно опять вспомнить весну 1920 года. Ведь это Полнер год назад возглавил придуманную Толстым «Русскую землю» и вытеснил из руководимого им издательского комитета Толстого (а Бунина включил). Теперь этот же полнеровский комитет решает, пригоден ли «Никита Шубин» Толстого для беженских детей, а пока что его не покупает — то есть контролирует даже его мелкие заработки. Дон Аминадо так и изобразил Полнера — намекая на его губительную роль в парижской жизни Толстого. Именно это возвращение к прошлогодним унижениям и вызвало безобразную сцену толстовского гнева на Полнера — а заодно и с защищавшим Полнера далеко не нейтральным Буниным.

Бунин

Какова роль самого Бунина в ниспровержении Толстого? Ведь в своих воспоминаниях Бунин всячески подчеркивает, что в Париже они сдружились как никогда. Письма Толстого к нему дышат дружелюбием. Однако А. Варламов (Варламов: 227–228) заметил, что дневниковые записи Бунина говорят о несколько раздражительном отношении автора «Третьего Толстого» к его герою:

[16 февраля/1 марта 1922 года]. Репетиция «Любовь — книга золотая» Алеши Толстого в театре «Vieux Colombier». Пошлая вещичка, да и стыдно показывать французам нашу страну в таком (главное неправильном) виде (Бунины-2: 81).

[12/25 августа 1921 г.]. Получил Жар-птицу. Пошлейшая статья Алешки Толстого о Судейкине (Там же: 56).

Судя по дневниковым записям К. Чуковского, Толстой о роли Бунина знал. Толстой сказал ему: «А Бунин, — вы подумайте, — когда узнал, что в “Figaro” хотят печатать мое “Хождение по мукам”, явился в редакцию “Figaro” и на скверном французском языке стал доказывать, что я не родственник Льва Толстого и что вообще я плохой писатель, на которого в России никто не обращает внимания» (Чуковский 1991: 266).

Хотя вряд ли Бунин мог на своем французском что-то «доказывать». Скорее всего, его мнение излагал кто-то другой, а Бунин стоял рядом и кивал.

Рассказ «Никита Шубин» так и не был издан в «Русской земле». Конечно, он был написан с однозначно «правой» позиции, затрагивающей эсеровские чувства: революционеры, арестовывающие Никитиного отца, сделаны идиотами, а Тыркин, белогвардейский мальчик-воин из ударного батальона, говорит: «Наш батальон погиб геройской смертью в Москве, в бою на Никитской площади», — тот самый бой в двух шагах от дома Толстого, который он описал и в «Простой душе», и в эпизодах в Рощиным в романе.

Второй «роман» о Никите

В том же 1921 году рассказ вышел брошюркой в серии «Библиотека “Зеленой палочки”» под новым названием «Необыкновенное приключение» (так на обложке, притом что на титуле дано «Необыкновенное приключение Никиты Рощина. Роман»), Кончается все сценой на корабле: Никита едет в Африку. В издании 1926 года рассказ приобрел знакомые нам очертания.

Советские обещания оказались липовыми, берлинская мечта о независимом литературном проекте провалилась, участие в рептильной «Накануне» стало позором, от Толстого все отвернулись, и ему пришлось вернуться в Россию. Третьим текстом о Никите стал «петроградский» рассказ «Как ни в чем не бывало» (1925), остросюжетное повествование о путешествии на лодке вокруг Петровского острова двух маленьких мальчиков, портретно похожих на двоих сыновей автора, Никиту и Митю. В свете недавнего возвращения Толстого из эмиграции эта повесть о побеге двоих маленьких детей из родительского дома, их необычайных приключениях[204] и возвращении «как ни в чем не бывало» домой приобретает автоироническое звучание.

Идеология в повести

Итак, Толстой в 1920 году попадает в немилость у литературной «общественности» Парижа. «Детство Никиты» — свидетельство его конфликта с ней и отступления в детскую литературу. В написанных в Париже главах чувствуется некий апологетический задор — действительно, перед нами дворянское детство в полном комплекте: барский дом в снегу, книжные шкапы, Пушкин как основной фон; старинные портреты и их легенды, сны, перемешивающиеся с действительностью, для готической подсветки — демонические вороны, кот, знающий больше, чем подобает коту, ветер, воющий на чердаке; Рождество и магия елки; первые стихи и мечтательная первая любовь к девочке с бантом. Повествование Толстого не только не стесняется своей дворянской принадлежности, но обволакивает эту исчезнувшую жизнь такой чарующей красотой, что она, описанная как счастливая, вечная, единственно правильная, таковой для читателя и становится.