Саймон Моуэр - Евангелие от Иуды

• Название: Евангелие от Иуды
• Автор: Саймон Моуэр
• Издательство: Книжковий Клуб «Клуб Сімейного Дозвілля»
• Жанр: Исторический детектив
• Год: 2007
• ISBN: 978-0-316-97374-8

Неподалеку от Иерусалима во время археологических раскопок обнаружен бесценный свиток – «Евангелие от Иуды». Расшифровка текста поручена католическому священнику Лео Ньюману. Лео переживает кризис веры в Бога. Он понимает: если свиток будет признан аутентичным, это пошатнет основы христианства и скажется на судьбах миллионов верующих… Священник задается вопросом: что важнее – спокойствие незнания или Истина? Действие романа то забегает вперед, повествуя о жизни Лео после своеобразного воскрешения, то возвращается в фашистский Рим 1943 года. Линии повествования сплетаются в единую историю о жизни и смерти, долге и страсти, любви и предательстве.

---

Истерия. Конечно, его об этом предупреждали. Истерия, от hystera,что значит «матка». Насколько он понимал, это отличало именно женщин. Иезавель, Сусанна – эти имена являются мужчинам, давшим обет безбрачия, в страшных снах. Саломея отбрасывает полог и вращает бедрами, пока Ирод призывает рубить головы с плеч. Далила гладит голо уСамсона и тянется к ножницам, продолжая источать ль вые, соблазнительные речи. Юдифь поднимает саблю…

– Я в порядке, – через некоторое время сказала Mэделин. – Боже, как же мне неловко. Со мной все в порядке. – Она покачала головой, стряхивая слезы с ресниц, нашла платок и промокнула лицо. – Макияж не потек? Паршиво я, наверное, сейчас выгляжу… Я беспардонно навязываюсь тебе. – Она улыбнулась, и улыбка ее отразилась даже в набрякших, покрасневших глазах, затем спросила, можно ли воспользоваться ванной. А ему пришло в голову, что едва ли женщину, которая в схожих обстоятельствах употребляет слово «беспардонно», можно назвать истеричной.

Лео подождал, пока она умоется, а когда она вернулась, ее прежнее равновесие было восстановлено. Говорила она уже тихо, будничным тоном:

– А теперь я намерена сказать то, о чем не посмела сказать в той поганой церкви.

–  Поганой? – подал голос – возможно, в последний раз – строгий священник.

– Да, они все– поганые. [51]Вся религия обагрена кровью – взгляни на распятие, на Сердце Господне, на Искупительную Кровь, на все что угодно. Вся религия утопает в крови. «Обширные кроваво-красные моря». – Мэделин утратила свою эфемерную красоту и теперь имела вид решительный, но унылый; губы ее сжались в своеобразную улыбку, невеселую улыбку, словно в лицо ей дул ветер, или хлестал дождь, или лупили еще какие-нибудь стихийные бедствия. – Я буду говорить, и из простого человеческого сочувствия ты меня выслушаешь – если не найдешь иной причины. – И он понял, что имеется в виду, еще до того как она заговорила. Ведь это было, на самом деле, столь очевидно…

– Я влюбилась в тебя, – сказала Мэделин. – Истерика прошла. Я никогда в жизни не говорила столь серьезно. Я знаю, что это безнадежно. Я знаю, Лео. Я знаю.Но так уж получилось. – Осторожно, словно балансируя на краю пропасти, она показала ему свои ладони – в доказательство, что она потеряла всякую надежду и опору и теперь готова шагнуть в бездну. Лицо ее побледнело. Веснушки на носу темнели, как клейма. Он видел морщинки вокруг ее глаз, сухие мазки бровей, неровную текстуру кожи, линии, прочерченные временем на ее лице.

Лео подошел к ней и, протянув руку, коснулся ее щеки В физическом плане ничего больше не произошло – простое прикосновение к щеке, однако он таким образом совершил то, в чем отказывал себе так долго, отказывал почти тридцать лег.он вступил в телесный контакт. Да, были рукопожатия иногда можно даже обняться и поцеловаться. Но никогда не станешь касаться чьей-то щеки. Интимная связь, плотский акт, ощущение чужой плоти, покрытой легким пушком, неожиданно, поразительно мягкой плоти. Он коснулся ее щеки и она издала еле слышный неразборчивый звук, словно мышь или другой мелкий зверек, возможно, кем-то раненный. Издав этот звук, Мэделин приблизилась к нему, и они обнялись, совсем как во тьме церкви Сан-Крисогоно. Склонив голову, она прижалась к его груди. Но на сей раз горел свет, и нежность между ними была очевидна, и ему не оставалось ничего иного, кроме как опустить подбородок и неловко – опыт, как приобретать опыт в подобных вопросах? – прижаться к ее волосам, к шелковому пушку на загривке…

Запах ее присутствия – странный, чужеродный запах – переполнял Лео. Он казался самым важным, более важным, чем любые церковные празднества, более насущным, чем любое рациональное зерно, – ее запах, немного животный и немного цветочный, теплый аромат ее кожи и волос, смешанный с густым фруктовым духом; иррациональное изгоняло доводы рассудка… Лео вновь почувствовал нечто вроде паники, некое возбуждение, зачастую возникающее вследствие испуга, некую ужасную рассеянность, свойственную, скорее, сумасшедшим; он также почувствовал неизбежное обвинения в ереси.

– Лео, – пробормотала Мэделин, по-прежнему прижимаясь к его груди, – что мы будем делать? Что же нам c тобой делать?…

Малярия – 1943

Она рассказывает Лео о своем детстве, о том, как она жила в моравском городе Махрене близ Бухлова. Она боком сидит на краю кровати, опершись на подушку; она обнимает ребенка за плечи, поигрывая прядью его волос Мальчик слушает ее, широко раскрыв глаза, как будто она рассказывает сказки, предания глубокой старины, и в лесах на взгорье Хриба (она запросто произносит корявое славянское название) действительно есть волки, дикие вепри и гномы Еще там, среди деревьев, высятся огромные черные замки. Она описывает сказочный мир, утраченный мир, что продолжает жить лишь в воспоминаниях и на кинокадрах, мир лошадей и экипажей, света ламп, мир долгих зимних вечеров, когда целые деревни были изолированы друг от друга и от города снежными заносами; она рассказывает сыну о доме, где она родилась и жила до замужества: «Мы называли его Zamek.Говорят, сам генерал-фельдмаршал Кутузов останавливался там накануне битвы при Аустерлице. О, это было великолепное жилище! А какие там были сады! Сады с павлинами, питомником, в котором выращивали деревья, фуксарием – любимым детищем папы. Он всегда говорил, что каждый человек должен найти себе занятие по душе, и выращивание фуксий стало его основным хобби. А мы прятались в питомнике, мы с твоим дядей. И нас искали по нескольку часов, да так и не находили…» Волна слов спадает, и место детских фантазий занимает память взрослого человека.

«А в 1926 году я познакомилась с твоим отцом. Мы были в Мариенбаде. Мы раньше ездили в Мариенбад на воды по четыре раза в год. Папа говорил, что предпочитает этот курорт Карлсбаду, потому что там тише и просторней. Карлсбад-в-канаве, вот как мы его называли. Комнаты мы снимали в Веймаре, куда ходили абсолютно все, и там-то я и встретила твоего отца…»

Все меняется. Мы стареем. Центр жизни – а именно, детство – рассыпается на части.

«Это было летом. Он получил отпуск в Министерстве иностранных дели остановился у своих друзей, живших неподалеку. Понимаешь, тогда границы не имели значения. Их можно было пересекать когда угодно, и, переезжая из Баварии в Австрию, а оттуда – в Богемию, ты будто бы оставался в одной и той же стране. И я спустилась по широкой лестнице, я была такой молодой и красивой – всего шестнадцать лет! – а там был он, курил с компанией друзей, и он просто обернулся и взглянул…»

Утраченный мир. Центр не выдерживает нагрузки, Mitteleuropa [52]рассыпается на части.

«…наши прогулки по Колоннаде, когда мы пили воду и смеялись над ее ужасным вкусом – ржавчина, она отдавала ржавчиной или кровью, как бывает, если порежешься и присосешься губами к ране, – концерты и танцы в казино, прогулки по лесу – нас сопровождала моя тетка, дуэнья – о, какие же это были деньки, Лео!.. Всегда светило солнце, яркое солнышко. Он посвятил мне стихи, ты об этом знал? Стихи о моем пребывании в Мариенбаде. Они назывались «Гретхен в Мариенбаде». Представляешь, каково это, когда тебе посвящают стихи?»

Так говорила фрау Хюбер своему ребенку. Zamekпревратился в государственный музей с билетной кассой в сторожке у ворот; в фуксарии открыли магазин. В промежутке же случилось то, что случилось со всей центральной Европой: конец света.

– В то время все казалось совершенно безопасным. Вот что странно! Все казалось безопасным. Хотя это было самое опасное место в мире.

–  Mutti, – спрашивает ребенок, не по годам развитый ребенок, чьи слова старше, чем он сам. – А что произойдет теперь?

– Что произойдет?…

– Здесь тоже начнется война?

Она смеется. Фрау Хюбер смеется. Ибо в этом городе жизнь настолько же безопасна, как и на всем континенте, погруженном во мрак; этот город служит убежищем от бомб и автоматов, этот город защищает щуплый мужчина с лицом отшельника, бегло говорящий по-немецки, – Папа Римский Евгенио Пачелли. [53]

– Конечно же, здесь война не начнется. – Но она смеется, потому что не верит в это.

Тревожная ночь, ночь пронзительных сирен и резких щелчков зенитных орудий, ночь в сопровождении нескончаемого гула бомбардировщиков, невидимых в ночи над городом. Жаркая ночь полыхающих в небе огней (вероятно, прямо над Виллой), освещающих темные улицы, церкви и дворцы подобно летним молниям. Душная, знойная ночь, в течение которой семья Хюберов проводит несколько часов в бомбоубежище под Виллой вместе с другими работниками посольства, терзаясь лишь двумя вопросами: когда и куда упадут снаряды? Зенитки беспорядочно гремят где-то в отдалении. «Этим итальянцам не хватит духу, чтобы воевать», – говорит кто-то. Происходящее кажется Лео приключением, взрослым – легким неудобством. «Это блеф, – уверяет третий секретарь, ранее работавший в Вашингтоне. – Они ни за что не станут бомбить город: католическое лобби слишком сильно, чтобы Рузвельт отважился на это».