Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая

• Название: Степан Кольчугин. Книга вторая
• Автор: Василий Гроссман
• Издательство: Издательство «Художественная литература»
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1966

В романе «Степан Кольчугин»(1940) Василий Гроссман стремится показать, как сложились, как сформировались те вожаки рабочего класса и крестьянства, которые повели за собою народные массы в октябре 1917 года на штурм Зимнего дворца, находясь во главе восставшего народа, свергли власть помещичьего и буржуазного классов и взяли на себя руководство страною. Откуда вышли эти люди, как выросли они в атмосфере неслыханно жестокого угнетения при царизме, попирания всех человеческих прав? Как пробились они к знанию, выработали четкие убеждения, организовались? В чем черпали силу и мужество? Становление С. Кольчугина как большевика изображено В. Гроссманом с необычной реалистической последовательностью, как естественно развивающийся жизненный путь. В образе Степана нет никакой романтизации и героизации.

---

Долго еще говорил он, и хотя Степан не отвечал на его вопросы, Бахмутский безошибочно чувствовал, что слова его не проходят даром. Кольчугин вышел из страшного состояния, в котором Бахмутский застал его, и, вероятно, уже ужасался и недоумевал, как могло случиться, что он вложил голову в петлю.

Через несколько часов Бахмутский благополучно выехал из города по Макеевской дороге. Туманное утро было хмурым, но воздух потеплел, Бахмутский, полузакрыв глаза, оглядывал голую, бесснежную степь; в мозгу неторопливо шли мысли — где заночевать, не провалилась ли вслед за кравченковской квартирой и макеевская явка, не безопасней ли изменить маршрут, минуя Макеевку, пробраться на Ясиноватую, оттуда в Мариуполь, Таганрог. Лошадь шла шагом, и широконосый парень-извозчик не подгонял ее. Видимо, и вознице и лошади некуда было торопиться — их не угнетали холодное серое небо, печальная изрытая земля, туман, изморозь, горы породы в клочьях серого и желтого тумана, запах серы, пропитавшей, казалось, и небо и землю.

X

Петр Михайлович поехал в заводскую больницу на двадцать минут раньше обычного. Кучер даже оглянулся, удивляясь, отчего барин не задает смеющимся голосом вопроса, которым обычно начинал разговор: «Алексей, что ночью тебе виделось в сновиденьях?» Доктор сидел хмурый, подняв воротник, и сосредоточенно разглядывал широкий пояс в медных рыбках, обхватывавший обширную талию кучера.

«Не поладил с докторшей», — подумал Алексей и, тоже вдруг озлившись, крикнул:

— Спотыкаешься, чертова душа, — и огрел лошадь год брюхо кнутом, да еще дернул, чтобы ожгло побольней.

Сытая старательная кобыла, шедшая рысью в отличном настроении, захрапела и уж всю дорогу не слушала вожжей и, стараясь досадить Алексею, то тащила дрожки в яму, то пыталась угодить подковой по свисавшей с козел кучерской ноге.

Доктор сердито сказал:

— Что вы там, взбесились оба?

После ухода Бахмутского прошло уже около трех недель, и Петр Михайлович полагал, что дело это кончено и никто о нем уж не вспомнит. Тогда, в ту ночь, Петр Михайлович, отворив дверь полиции, кричал:

— Как вы смеете врываться ночью в частный дом, да об этом во всех газетах напечатают, я за границу об этом скандале сообщу, — и, распахивая дверь, говорил околоточному надзирателю: — Пожалуйста, ищите, кто вам нужен. Кроме меня и жены, тут никого нет.

Околоточный, не снимая калош, прошел по комнатам, извинился и ушел. Внезапно через три недели Петра Михайловича вызвал пристав.

Пристав Несмеянов был хорошо знаком Петру Михайловичу: доктор пользовал его от бронхитов, к которым слабый здоровьем пристав имел склонность, лечил доктор и семью его — сестру жены, страдавшую нервным расстройством, сына Рюрика с парализованными ногами.

Пристав за визиты не платил, но подарил доктору массивный серебряный подстаканник с надписью: «Доктору Петру Михайловичу Кравченко от вечно благодарных пациентов Несмеяновых».

Очень тяжело и неловко было разговаривать с приставом. Но Петр Михайлович крепился как мог, краснел, моргал глазами, вдруг теряя слух, по нескольку раз переспрашивал либо невпопад отвечал на вопросы и долго, подробно говорил не о том, о чем спрашивал Несмеянов. Он понимал, что вызван для допроса, и боялся сказать лишнее слово. И, видимо, пристав чувствовал себя связанным, тянул слова, непривычно ему было допрашивать по политическому делу, да еще знакомого. Он пожаловался на очередную простуду, и доктор подвел его к окну и осмотрел горло. А за окном, выходившим во внутренний двор, в это время городовой наддал ногой арестованной бабе, не хотевшей уходить с прогулки; баба ругнулась и смешно прикрыла зад руками. Пристав невольно рассмеялся, доктор же, снова садясь на стул, ехидно сказал ему:

— У вас в горле лишь легкая краснота, а теперь... помните, как с журавлем в басне, — сперва горло полечили, а потом и беседу продолжили.

Дома Петр Михайлович сказал Марье Дмитриевне:

— Черт его знает, должно быть, я не из настоящего материала сделан, но должен тебе сказать, как-то я духом смутился: и Абрама ни за что не выдам, и перед Несмеяновым неловко почему-то, а почему — и сам не знаю. Вру, а он видит. Не знаю, словом... И вот самое подлое, знаешь, что? Я возмущаюсь, кричу, кипячусь, а в глубине души такая удивительная птичка сидит: и возмущения никакого нет, а даже какое-то удивление за вежливое обращение, ей-богу. А если б он мне поддал ногой, как той бабе, или взяли бы да по этапу отправили куда-нибудь нелепо, в Витебск, скажем. Ну и что — ничего. А вот кипячусь, а в душе такое подлое спасибочко даже.

Ночью Петр Михайлович не спал, все переживал вечернюю беседу с приставом, а утром встал пораньше и, не приняв ожидавших его больных, уехал в больницу.

Смутное, неприятное чувство не оставляло его. Хотелось, приехав раньше времени в больницу, застать весь персонал врасплох: фельдшера — выпивающим аптечный спирт, фельдшерицу — спящей, сиделок =— поедающими завтрак, приготовленный для больных.

Но когда он въезжал в больничные ворота, навстречу кинулся санитар и прокричал:

— А я за вами бёг, инженера убили!

В приемном покое на деревянном белом диване полулежал Воловик с запачканным кровью лицом. Возле Воловика суетились, толкая друг друга, фельдшер и санитарка.

Петр Михайлович, на ходу стаскивая перчатку, подбежал к Воловику и пощупал пульс, кивнул ободряюще головой. Он поспешно раскрыл шкаф, доставая халат, и новая дверца шкафа скрипнула так пронзительно и невыносимо остро, что Воловик медленно открыл глаза.

— Ничего, ничего, дорогой Антон Савельич, все будет в полном порядке, — громко и весело сказал Кравченко, потирая свежевымытые большие руки, испытывая обычное возбуждение и радостную уверенность в своей силе. Всякий раз он испытывал это чувство, когда, оглядывая руки, шел через операционную к замиравшему от боли и страха больному.

Воловик перенес операцию, сжав зубы, не издав стона, только на скулах подле глаз у него выступили мелкие, частые капельки пота да лицо стало совершенно белым.

— Молодец, Антон Савельич, герой, герой, — говорил Петр Михайлович. — Рана у вас пустяковая, через недельку будете здоровы, но когда я зашивал кусочки кожи, самому захотелось орать. А вы герой, ей-богу герой!

— Пить дайте, — слабым голосом сказал Воловик.

Вслед за санитаркой, принесшей графин с водой, вошел пристав Несмеянов.

Воловик оттолкнул руку, протянувшую стакан, и быстро спросил у пристава:

— Поймали?

— Нет еще, но никак не уйдет, ответил Несмеянов и вкрадчиво добавил: — Несколько вопросиков, вы бы могли ответите?

— Никаких вопросиков, сейчас полный покой необходим, — вмешался Кравченко.

— Отчего, если я могу помочь, сказал Воловик.

— Нет, нет, нет. Категорически запрещаю! — сердясь, сказал Кравченко.

— Директорская подъехала, сказал санитар.

Воловика повели под руки к блещущей лаком коляске, но он высвободился и томно сказал;

— Что вы, господа, я сам.

Сидя в коляске, он попросил Несмеянова тотчас же сообщить ему, когда будет пойман преступник, велел обер-мастеру Фищенко вечером доставить на дом сводку работы всех четырех печей.

— Настоящий мужчина и настоящий русский дворянин, — сказал Несмеянов. — Ты, смотри, осторожно, шагом, не дай бог тряхнет! «Ион погрозил кучеру пальцем.

— Сами небось знаем, — небрежно перебирая вожжи, отвечал кучер.

— Герой, герой, Антон Савельич, — сказал доктор, — как только кончу обход, к вам отправлюсь.

Коляска медленно поехала со двора, чуть колыхаясь на крепких рессорах.

Доктор, глядя вслед коляске, сказал приставу:

— Счастливо отделался — мог на месте остаться, если б в висок.

Несмеянов вдруг взял доктора за талию и, нажимая холодной металлической пуговицей шинели на руку Петру Михайловичу, тихо проговорил:

— Вот вам на одно лицо вся эта проклятая революционная шатия — и интеллигенты и хамы. Как же вы могли... ай... ай... — И он сокрушенно закачал головой.

Доктор смущенно пожал плечами и пошел в больницу. А подле крыльца двое рабочих доменного цеха, принесшие Воловика на носилках, шепотом разговаривали с санитаром.

— Значит, жив остался, — сказал один рабочий и, покачав головой, сплюнул.

Да, скользнуло, вот и господин доктор сказал — скользнуло. Ему бы по затылку надо, а он сбоку, — проговорил второй и, усмехнувшись, добавил: — Вот грех говорить, а говоришь, — человек, правда, очень тяжелый, дюже тяжелый!

— Ну, а тот хоть убег? — спросил санитар.

— Убег, это будь спокоен; еще поищут, нагреют лоб, — ответил один рабочий.

Второй толкнул санитара в бок и сказал:

— Не найдут никогда, верь моему слову, — и таинственно, шепотом добавил: — Закурить нету?