Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая

• Название: Степан Кольчугин. Книга вторая
• Автор: Василий Гроссман
• Издательство: Издательство «Художественная литература»
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1966

В романе «Степан Кольчугин»(1940) Василий Гроссман стремится показать, как сложились, как сформировались те вожаки рабочего класса и крестьянства, которые повели за собою народные массы в октябре 1917 года на штурм Зимнего дворца, находясь во главе восставшего народа, свергли власть помещичьего и буржуазного классов и взяли на себя руководство страною. Откуда вышли эти люди, как выросли они в атмосфере неслыханно жестокого угнетения при царизме, попирания всех человеческих прав? Как пробились они к знанию, выработали четкие убеждения, организовались? В чем черпали силу и мужество? Становление С. Кольчугина как большевика изображено В. Гроссманом с необычной реалистической последовательностью, как естественно развивающийся жизненный путь. В образе Степана нет никакой романтизации и героизации.

---

— А зачем пошел ты? — спросили одновременно Силантьев и Очкасов.

— Пошел? Не знаешь разве, отчего пошел? — отвечал немного картавым, грустным голосом Павлов. — Некуда было идти — пошел в пековщики.

— И верно, днем нельзя выйти на свет? — спросил Очкасов.

— Верно. Конечно, работа пустая — разбивать ломом смолу и на платформу кидать. Смола эта не тяжелая — пек. А главный вред — от ее пыли страшно ядовитого свойства. Ночью печет, но еще терпишь, а только лишь посветит солнце, как кипятком ошпарит: пузыри, горит... Кричишь, плачешь, и нет никакого спасения. Можно свободно с ума сойти. И вся жизнь ночью идет. Работаешь ночью, а днем в балагане — окна замазаны, завешаны — отсиживаемся. Наши-то — овцы против них! Идут на работу, как мертвецы, руки и лицо в белой глине вымазаны, от этой пыли проклятой на голове балахон белый. И уже никого пековщики не боятся. Умереть веселей, чем ночным зверем жить. Драки, женщин ловили и силой в балаган таскали, добром не шли. Гулящие брезговали, от любых денег отказывались; так их силой — подстерегут, как волки. Водки этой, боже мой! День и ночь, день и ночь! Все им прощали — полиция, директор сквозь пальцы смотрят. Даже раз убийство простили. Кто на эту страшную работу пойдет?

— Вот ты ж пошел? — сказал Кольчугин.

Павлов, поглядев на него, сказал:

— Поработал я, увидел: долго не живут пековщики — покроется язвами и пропадает. Испугался и ушел от них. Зимой ушел, в темную погоду. И сколько все же мучений было, пока к свету стал привыкать!

— Да, вот это проклятая работа, доводятся люди до последнего своего предела.

— Звереют, образ теряют.

— Да, пековщики — одно слово.

— Василий Сергеевич, слыхали? — спросил Степан.

И снова Мьята глянул и молча кивнул. Степан рассказал про старика Кужелева, который, обмотав голову мокрой тряпкой, выжигал в забоях газ. Афанасий Кузьмич вспомнил, как молодым парнем поступил на завод и чуть ли не каждый день травился до кровавой рвоты газом. Силантьев рассказал, как он работал аппаратчиком на азотном заводе и что от сладких красно-бурых паров люди погибали в ночном, внезапном, как гром, удушье. А Мьята все слушал, хмурился и наконец, нарушив молчание, сказал:

— Работа наша тяжелая, но на нее жаловаться нельзя. Нужно только, чтобы уважали рабочего человека. — Он вдруг повернулся к заготовщику, с напряжением все время слушавшему трудно понятный ему русский разговор, и спросил: — А как у портного того, до сих пор так работают, раз в неделю домой пускают?

— Откуда я знаю — с того времени я в Минске даже не был.

— А ты напиши им, — оживленно сказал Мьята, — пускай сюда приезжают, в заводе работать; тут работа легче.

— Да, уж легче, — сказал Афанасий Кузьмич.

И все посмеялись над добрым приглашением Мьяты.

XVI

Жильцы Софьи Андреевны Тулупченко — батько Соколовский с младшей дочерью, Гриша и Воронец — поехали на лето в Криницу.

Сергей Кравченко должен был поехать вместе с ними, но его задержал на несколько дней последний зачет — заболел профессор. Кроме того, он хотел по Дороге к морю заехать в Юзовку повидаться с родителями.

Первая университетская зима прошла быстро и хорошо. Сергей прочел несколько десятков научных книг, не имевших отношения к университетскому курсу, он посещал лекции не только по физико-математическому отделению, но слушал курс философии и психологии. Два раза в неделю он ходил в театр, стоял в бесконечных ночных очередях за билетом на галерку, когда давал концерт Шаляпин, участвовал в вечеринках, состоял в екатеринославской студенческом землячестве, пел украинские песни у Софьи Андреевны. Он спал не больше пяти-шести часов в сутки, и все же времени не хватало. Хотелось все видеть, работать во всех лабораториях одновременно. Его и анатомия и физиология животных интересовали, хотелось слушать в день десять лекций, читать множество книг. Удивительно, что, хотя все дни свои он посвящал научным занятиям, — иногда он занимался по шестнадцать, даже по восемнадцать часов в сутки, — подумать и поразмыслить самостоятельно у него не было времени. Сергей сам удивлялся этому, когда закончилась учебная горячка и разъехались на лето жильцы Софьи Андреевны.

Зачеты были сданы, лаборатории закрылись, лекций не было, и Сергей удивленно оглянулся вокруг себя: как же я жил, что произошло за эту зиму?

Чувство тревоги и пустоты охватило его в эти несколько свободных дней. Он скучал, не находил себе занятия, ругал заболевшего профессора, раздражался против наступившей летней духоты, лежал на кровати, ленясь читать и думать, мечтая о том, чтобы скорей уехать из Киева.

Неожиданно он понял, что томится и раздражается не оттого, что кончились лекции, закрылись лаборатории и библиотеки, разъехались студенты, — он томился и тосковал оттого, что уехала Олеся Соколовская. И Сергей снова подивился, как он умудрился за всю зиму ни разу не подумать о своих отношениях с Олесей. Он перенял от Гриши и Ноли снисходительный и насмешливый тон в разговорах с ней. Но ведь таким же образом разговаривал с Олесей влюбленный Виктор Воронец.

Дух захватило у него, когда он подумал, что Воронец гуляет с Олесей наедине но берегу моря. Неужели нельзя, лежа в постели, принять экзамен? Но наконец профессор назначил день, и Сергей благополучно сдал. Прямо от профессора он поспешил на Пушкинскую, на городскую станцию, купить себе билет. Вечером он принялся паковать корзинку. Дома никого не было — Анна Михайловна с Полей ушли в Соловцовский театр смотреть «Пигмалиона». Когда запыхавшийся Сергей уже затягивал корзину веревкой, раздался звонок. «Лобода или Стах», — подумал Сергей и пошел к двери. Он даже попятился от неожиданности — перед ним стоял Бахмутский. За те месяцы, что Сергей не видел его, Бахмутский очень похудел; разговаривая с Сергеем, он позевывал и тер лоб. Сергей, взволнованный приходом Бахмутского, засуетился, предложил устроить чаепитие и ужин, но Бахмутский не захотел оставаться.

— Как, вы не дождетесь тети? — испуганно спросил Сергей.

— Мы с ней виделись позавчера, условился прийти в воскресенье, а теперь у меня, — он наполовину вытащил из кармана жилета часы и искоса, опуская глаза, посмотрел на них, —- теперь... Впрочем, минут десять свободных есть.

Он уселся в кресло возле окна, зевнул, точно засыпая, закрыл глаза.

— Маме поклонитесь, Сережа, — сказал он, открывая глаза, — я люблю вашу маму, она хорошая женщина.

— А папаше не кланяться? — спросил Сергей.

Он казался спокойным и тоже позевывал, но в душе волновался и думал, какой бы затеять острый, глубокий разговор, чтобы Бахмутский сразу оценил его ум, — про настроение студенчества, или о народе-труженике, или о черносотенной профессуре.

— Обязательно кланяйтесь доктору Кравченко, — сказал Бахмутский, — обязательно кланяйтесь. Но ваша мать мне, откровенно говоря, приятней. Кравченко — либерал с принципами, а я не люблю людей с мелкими принципами.

Сергей не обиделся за отца, а почувствовал жалость к нему, согласившись, что Петр Михайлович — человек с мелкими принципами.

— У нас в студенчестве, особенно среди естественников, идеи марксизма очень популярны, — сказал он. — Вообще можно так классифицировать наше студенчество: среди естественников популярен марксизм; у медиков — идеи либеральные; юристы — либо эсеры, либо, наоборот, другая крайность, — белоподкладочники...

— Вы, Сережа, к морю едете? — перебил, не дослушав, Бахмутский.

— Да, к морю, — отвечал Сергей и покраснел от неловкости, поняв, что глупо ведет себя.

— Сдали зачеты — и к морю? Это штука — море, я бы охотно поехал к морю, — сказал Бахмутский.

Он рассмеялся.

— В последний раз я видел море лет восемь тому назад. Покойный адмирал Чухнин вздумал меня повесить и даже объявление сделал, что обещает награду за мою поимку. Как в романе Дюма: пятьдесят пистолей. Вот тогда я и расстался с морем. Вы в Севастополе никогда не были, Сережа?

— Нет, не был, — сказал Сергей и, желая показать Бахмутскому, что он не будет глупо затевать политический разговор, добавил: — Меня мама возила в Евпаторию: у меня ведь, как у всех докторских детей, железы увеличены, и гланды, и миндалины — все, что полагается, словом.

— Хороший город Севастополь, — задумчиво сказал Бахмутский. — Приехал я в начале мая ночью, проснулся, а в окно розы смотрят. А ехал я из Архангельска, и по пути метель была. Представляете? Хорошо!

Он посмотрел на часы сказал:

— Ну вот, пора мне, — и поднялся. — Сережа, — позвал он, уже стоя.

— Что, Абрам Яковлевич? — быстро спросил Сергей.

Он сразу ощутил и страх и радость, точно холодный, скользкий шар прокатился в его груди.

— Сергей, у меня к вам просьба. Необходимо передать пакетик, письмо в Юзовку. Аня надоумила обратиться к вам, она ведь вас знает не хуже сына. Через два дня вы будете в Юзовке. Возьметесь?