Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая

• Название: Степан Кольчугин. Книга вторая
• Автор: Василий Гроссман
• Издательство: Издательство «Художественная литература»
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1966

В романе «Степан Кольчугин»(1940) Василий Гроссман стремится показать, как сложились, как сформировались те вожаки рабочего класса и крестьянства, которые повели за собою народные массы в октябре 1917 года на штурм Зимнего дворца, находясь во главе восставшего народа, свергли власть помещичьего и буржуазного классов и взяли на себя руководство страною. Откуда вышли эти люди, как выросли они в атмосфере неслыханно жестокого угнетения при царизме, попирания всех человеческих прав? Как пробились они к знанию, выработали четкие убеждения, организовались? В чем черпали силу и мужество? Становление С. Кольчугина как большевика изображено В. Гроссманом с необычной реалистической последовательностью, как естественно развивающийся жизненный путь. В образе Степана нет никакой романтизации и героизации.

---

Когда первая рота вошла в деревню, стоявший у штаба полка солдат в мятой фуражке крикнул другому:

— Эй, слышь: пополнение пригнали.

Была отдана команда остановиться. Офицеры, отбив с сапог грязь, зашли в здание штаба. От быстрого марша над солдатами стояло облако пара. Несколько солдат в грязных сапогах и шинелях подошли к вновь прибывшим. Они оглядывали их с выражением насмешки и превосходства. Один подошел к Сергею.

— Эй, вольнопер, с какого года? — спросил он.

— Девяносто четвертого.

— Губернии какой?

— Екатеринославской, Юзовского уезда.

— Так. Курить есть?

— Пожалуйста, — радуясь тому, что сподобился угостить фронтовика, проговорил Сергей.

Пока фронтовик сворачивал чудовищную папиросину, в которую ссыпал половину кисета, Сергею хотелось спросить множество вещей: далеко ли позиция, много ли убито солдат за последние дни, стреляет ли на этом участке тяжелая артиллерия, часто ли ходят в атаку, и прежде всего узнать, понять, что же это все такое, каков это «он», как люди живут при всем этом. Но спрашивать Сергей боялся, так как в каждом его вопросе таился страх. Стоявший рядом Гильдеев зажег спичку и дал прикурить фронтовику.

— Страшно тут? — спросил он и улыбнулся с ангельской простотой.

* * *

Полковник Бессмертный встретил своих офицеров в штабе.

— Знакомьтесь, господа, — сказал он, представляя Аверина и Солнцева широколицему офицеру с маленькими глазами, — командир первого батальона подполковник Исаев.

Солнцев подошел, щелкнул каблуками.

— Бросьте, господа, — сказал Исаев, — тут это не принято. Мое имя и отчество: Борис Иванович!

Он поздоровался с офицерами, заглянул им в глаза и сразу же заговорил, обращаясь к Бессмертному. По всему видно было, что он настоящий офицер, человек войны, спокойный, веселый и деловитый. Он, видимо, был не согласен с Бессмертным по каким-то важным вопросам. Аверин сразу увидел это по недовольному, скучающему лицу полкового командира. Бессмертный слушал нехотя и, чтобы не терять времени, заглядывал в лежащую перед ним ведомость.

Голос у Исаева был хриплый, низкий, но иногда он становился пронзительным, старушечьим.

Наконец Бессмертный поднял глаза от бумаги и, посмотрев на Исаева скучающим взором, произнес:

— Борис Иванович, вопросом о пулеметной команде мы завтра с утра займемся, а теперь мне необходимо перед поездкой в штаб бригады закончить вот это все, тут до вечера мне хватит.

— Эту ночь уж там проведете, — сказал Бессмертный, обращаясь к своим офицерам, и усмехнулся, точно говоря: «Ничего не поделаешь, молодые люди, я бы рад и вы мне знакомые, но служба такая».

— Борис Иванович, — вновь обратился он к Исаеву,— вы введите их в строй происшествий.

Исаев подвел офицеров к столу, на котором лежала карта.

— Что же, господа, — проговорил он, — мы воюем не на бумаге; надо бы походить, пощупать, полазить, на животике поползать, солдат поспрошать, а там уж в карту заглянуть.

Он ткнул пальцем и сердито сказал:

— Вот это оно и есть; здесь наш первый батальон. Сюда смотреть не нужно, это уже не наше.

— Австрийцы? — живо спросил Солнцев.

— Нет, части двести одиннадцатой бригады стоят; ну, значит, не наше. А австриец — вот здесь, по эту сторону реки.

Аверин с равнодушным выражением слушал Исаева, показывая своим видом: «Рельеф местности рельефом, да не в нем сила, а надо будет — мы и без рельефа под пули станем».

Исаеву тоже, видно, наскучило объяснять, и он стал рассказывать вполголоса, водя пальцем по карте:

— Вот в этом месте наш командир полка Игнатий Андреевич ранен был. Вот, видите эти деревья? Ну, тут это пышно разрисовано, а там — дерьмовый кустарник. Только он вышел из первой линии — осколком гранаты... А вот здесь капитана Лыжина наповал убило шрапнельной пулей в голову. Шахматист был большой, он даже с этим, с Чигориным... Это, впрочем, он сам рассказывал, может быть, и неверно. Из вас никто в шахматы не играет?

— Я люблю, — сказал Аверин.

— Вот жалко, не дождался он, а то у нас никто не играет: в шашки еще кое-как, а так больше — девятый вал. А он отыскал вольноопределяющегося; когда вольнопера убили, он затосковал даже, — карт не любил.

Аверин спросил, оглянувшись на Бессмертного:

— А это самое здесь водится? Мера жидкостей и сыпучих тел?

— Очень неважно, — сказал Исаев. — Да мне все равно: не пью — почки не велят.

— Какие же на фронте почки! — сказал Аверин.

— Что это? — спросил Солнцев, прислушиваясь.

— Это наши трехдюймовые, вот они здесь, — ответил Исаев и показал на карте.

Бессмертный, в очках в золотой оправе, не спеша перелистывал бумаги. В нескольких шагах от него стоял навытяжку писарь. Лицо у Бессмертного было задумчивое, тихое.

Время от времени он задавал вопросы, и писарь, из деликатности не дыша в сторону командира полка, отвечал сиплым голосом, скосив на бумагу глаза.

Когда стекла задребезжали от орудийной стрельбы, Бессмертный медленно отвел глаза от бумаг и с недовольным лицом слушал, недоумевая, почему ему мешают.

— Вы первую роту сейчас кормите, — негромко проговорил Бессмертный, — и пускай выступают.

Исаев сказал:

— Не лучше ли темноты обождать. Австрийцы тотчас заметят, а они уже пристрелялись. Потери неизбежно будут, и большие.

Бессмертный мгновение колебался. Офицеры поняли, что ему неловко отменять распоряжение. Он раздельно проговорил:

— Потери неизбежны, и людям надо пройти через огонь. Часом позже, часом раньше — это уже едино. К трем часам прошу вас выступить.

Исаев приложил пальцы к околышу и ответил:

— Слушаюсь, господин полковник.

Выйдя на двор, он сказал Аверину:

— Вы меня извините, поручик, я с нашим командиром мало еще знаком, он ведь шестой день всего у нас, но очень уж, как-то я не пойму...

Аверин рассмеялся. Исаев оглянулся и сказал горячо:

— Ей-богу, не пойму, фронт ведь, война, шуточное ли дело, и он за все время позиции наши не посмотрел, ничего толком не знает, солдат не видел, ни с кем не говорил. Бумаги, бумаги, бумаги. Прямо интендантская ревизия: остатки, запасы, отчетность; сверяет, сам на счетах считает. Штаб утопает в ворохе бумаг, весь архив перевернули. А то, что в первом батальоне все пулеметчики убиты, ему все равно. — Он вдруг запнулся и сказал: — Видите, поручик, я человек прямой. Вы, может быть, меня не так поймете. Вид у вас располагающий и прочее.

Аверин усмехнулся.

— Борис Иванович, слово чести, между нами все останется. А он ведь со строевыми частями дела никогда не имел, движение шло по канцелярии, — находился в штабе военного округа, потом шел по учебным заведениям, был одно время помощником директора кадетского корпуса, да и там ведал хозяйственной частью, а не строевой.

— Видно, видно, — сказал Исаев.

Аверин посмотрел на озабоченное лицо Исаева и с внезапным приливом доверчивости шепотом сказал:

— Борис Иванович, я вам не советую с прапорщиком Солнцевым о начальстве говорить, у нас-то, в дивизии, его знают, а я вижу, как вы просто...

— Спасибо, спасибо! Ладно... — рассеянно проговорил Исаев. — Да о чем мне говорить с ним?

— Да, я понимаю. Это я вообще, что называется.

К трем часам дня тронулись дальше.

Рядом с Авериным пошел новый батальонный командир Исаев, к роте прикомандировали двух унтер-офицеров с «японскими» георгиевскими крестами за войну 1904—1905 годов. Когда первые ряды вышли из деревни и миновали лощину, была отдана команда ускорить движение.

— Шире шаг, шире шаг! — возбужденно кричали ефрейторы.

Большое, просторное поле неторопливо, плавно спускалось к извилистой реке. Справа лежали картофельные поля, слева — полоса пшеницы. Поваленная пшеница лишь кое-где белела зрелым телом; в большинстве колосья, втоптанные в землю, раздавленные и смятые, уже гнили, потеряв белизну стеблей. Картофельное поле все было в глубоких бороздах от колес, крупные картофелины виднелись из развороченной земли. Дальше лежала битая тускло-красная гречиха. Сквозь протаявшее облако мутно глянуло солнце, осветило на миг мокрую гречу и легкий туман, стоявший над ней: словно дымилось поле, облитое кровью. Гул голосов прошел по рядам: сотни мужиков увидели невыкопанный картофель, сгнившую пшеницу, битую гречиху. Так они представляли себе смерть, таким увидели они поле войны. Среди поля валялась разбитая, опрокинутая галицийская повозка; подле расщепленных деревьев высились остатки разрушенного и сгоревшего дома; тонкая и высокая печная труба поднималась меж полуобгоревших черных балок и обвалившихся стен. А внизу, над берегом, среди невысоких бугров темнели русские окопы. Берега реки были низкие, черные, кое-где стояли группами над водой ветлы. А тот берег, где находился «он», был таким же, как и этот, — мокрый от дождя, с неубранными, развороченными полями, изрытый.