Юрий Сбитнев - Прощание с Землёй

• Название: Прощание с Землёй
• Автор: Юрий Сбитнев
• Жанр: Научная Фантастика

---

Я хотел жить. И стрелял, стрелял, стрелял!...

Он встал во весь рост, пружинисто осел. Нас разделяло расстояние, достаточное даже для не очень сильного прыжка. Я видел, как шерсть его стала дыбом, как он хотел жить, вкладывая всю силу, всю ловкость в этот прыжок.

Но камень подвел его, не выдержал невиданной силы и рухнул, увлекая его вниз, окружая стремительной осыпью. И тогда он закричал:

- Ай-яй-яй! Ай-яй-яй! - и это был крик не зверя - нет! Это был крик о несправедливости, творящейся в мире. Страшный крик. Я еще не вернулся к себе, но почувствовал, как поднимается на голове шапка.

- Ай-яй-яй! - кричал он, низвергаясь в пучину мрака.

И вот, когда я увидел живую рану и белые ребра в потеках алой крови на громадном боку Медвежьего увала, вспомнил тот ужасный крик.

По мере приближения точные черты лежащего зверя скрадывались расстоянием и глаз не мог уже ухватить всего в целом. Но рана, кровоточащие белые ребра виделись ясно, и, чем ближе мы подплывали, тем острее было желание понять, что же это такое.

- Подчалься туда, - попросил я Василия, указывая рукой на берег.

Осип подсел к другу, и они вдвоем погнали лодку вперед.

Наконец я разглядел, что это за рваная рана. Паводок содрал тут весь береговой грунт, с тайгою, мошевиной, кустарниками, оголив громадный, уходящий в реку ледник. По чистейшему, нездешнего цвета льду медленными струйками сочилась красная мокрая земля, лоскутами содранной кожи висела тайга. Неземной, нездешний запах стоял вокруг. Мы причалились, и я глянул вверх, туда, куда уходила сплошная, без единой трещинки, студеная, стекающая под солнцем исполинская глыба.

Тут еще властвовала ледниковая эпоха. Я вступил под эти голубовато-синие с агатовой глубиною своды, ощущая, как холод сковывает не только тело, но и сушит, не по-земному томит сердце. Сбегая, журчала вода, и шум ее был не такой, какой привыкли улавливать мы. Был в нем звенящий и чуть-чуть скрипящий звук, словно железом вели по стеклу. И запах пустоты, космических расстояний и замершего времени витал вокруг.

Эвенки притихли. Сидели в лодке, подняв плоские лица к небу, и на них лег отсвет холодной пустыни, первобытно огрубив черты.

Я подумал, что, вероятно, уже к осени рваную эту рану, этот подгляд в доисторические времена затянет осевшей тайгою, что тут лягут один на другой и перемешаются пласты земли, может быть, даже оползут останцы и гольцы, которые едва-едва проглядываются в густой шкуре тайги, и место это, этот Медведь, потеряет свои привычные черты и исчезнет с лица земли, как и тот израненный и убитый мною.

Набрав воды в бутылку, я не увидел воду. Она была чище самой чистой, какую доводилось мне видеть, - байкальской. Я прикоснулся к ней губами, не решаясь сделать хотя бы маленького глотка. Что содержится в ней, в чистейшей, почти невидимой и пахнущей космической ледяной пустыней? Вода была безвкусна и пресна.

- Хотите попить? - предложил я своим друзьям. И оба решительно отказались, закачав головами.

- Поедем, бойе, однако, за два дня не добежим так-то, - сказал Осип, и на лице его я углядел нетерпение.

- Колодно, - поежился Василий. - Поедем, бойе, а?

Там, где упирался мыс Медвежьего увала в Авлакан, мы пересекли реку и подчалились к левому берегу. Отсюда путь наш лежал тайгою.

Я привычно сориентировался, сделав открытие, что мы находимся совсем не в том месте, куда указывал рукою Осип на Инаригдском плесе. Но ничего не сказал своим проводникам. Так, вероятно, им нужно было - попутать направление. А может быть, по древним еще привычкам эвенк никогда не показывает путь, куда собирается идти. Они не всегда такие наивные, как нам кажутся, древние поверья и привычки.

Из всех народов, населяющих тайгу, я больше всего люблю эвенков. Может быть, за то, что они дольше других отстаивают свое родное место под солнцем. С какой-то необыкновенной страстью держатся за леса и тундры, не рассыпаясь и не разбредаясь по чужим весям. Люблю их, и это точно, за скрытую привязанность к земной красоте, к природе. Она в них совсем так же, как врожденная культура общности людей. Не брызжет наружу, не проявляется, но крепко и основательно лежит в сердце, и ничем не вытравишь ее оттуда: ни прекрасными обещаниями сладкой жизни, ни горькой отравой алкоголем, ни проповедью к поклонению перед всесильной машиной.

Я люблю бродить с интеллигентами тайги, так зовут знатоки таежных эвенков, в рабочих маршрутах и охотничьих переходах, люблю их, в меру молчаливых и в меру разговорчивых, но всегда готовых добром откликнуться на добро. Стремительное движение отнимает что-то безвозвратно и у них, они, как и все вокруг, меняются, но все-таки держатся, из последних сил цепляются за свое таежное, в наших понятиях, глухое место под солнцем. И не дай тому случиться, чтобы и они потеряли его. А случись такое, я глубоко уверен, миру будет нанесен непоправимый и, может быть, последний удар.

3

Мысли мои текут безотчетно, легко. Я иду следом за Осипом, слыша за собой шаги Василия, и мне хорошо в этом охранном движении. Я могу не следить за направлением, не думать о правильности пути, не быть ответственным за каждый неверный шаг. Все это сейчас неосязаемым грузом на плечах моих товарищей, но они даже не знают об этом. Они просто идут, а значит, живут движением, миром тайги. Редкая для моей профессии расслабленность посетила меня и балует своей слабостью. Даже с хорошим проводником в маршрутах я обычно никогда не расслабляюсь, а значит, в полной мере не соединяюсь с Природой. Но сейчас я в ней. И мысли мои, и думы безответственные, легкие, как сизый наволок дымокура, стелющийся на привале.

Далеко за Хамакаром, что в полпути от Инаригды, в урочище Нювняк живет старик Вычогир. Неделю, плывя сюда, просидел я у него в стойбище.

Каждый вечер поднимались мы на крутой мыс - на него и мне взобраться - попотеть, а старику и вовсе. С высоты глядели на реку. Там, утверждал старик, в такую вот пору перед заходом солнца, часов около двенадцати белой ночи, вдруг загорается гранеными переливами радужный свет и слепит, и мерцает, и вспыхивает далеко за полночь. Вычогир рассказывал об этом многим, но никто не наблюдал этого явления, кроме старика, а потому и не верил в правоту его слов. Я тоже не верил, впервые услышав этот рассказ. Мы работали за рекою в диких развалах камня, куда и пришел старик.

Почти отвесные скалы громоздились друг на друга, и ломаные, но хорошо проглядываемые вершины были недоступны. Вычогир же утверждал, что свет "полощит", "гранитца" и "мерцает" на одной из трех вершин. Указывал, на какой. По строению скалы были самыми заурядными, часто встречающимися интрузиями. Старик и тогда - было как раз такое же июньское время - тащил меня на мысочек, чтобы своими глазами убедился, но я не нашел времени. И вот нынче согласился, и пять вечеров подряд без всякого результата просиживали мы на мысочке без малого по три часа и спускались, когда солнце, на короткое время передохнув за горизонтом, снова вываливалось в мир, алое и словно бы умытое.

- Однако, ждем еще маленько. Вечером будет, - говорил Вычогир и глядел на меня с надеждой. - Однако, куда спешить тебе? Давай еще смотреть.

И я соглашался.

На пятую ночь, когда мы снова ни с чем спустились к чуму, старый эвенк чуть ли не плакал.

- Не врет Егорша Вычогир, не врет, - говорил он, виновато пряча глаза. - Как есть было так. Зачем счас нету? Не знаю. Никто не хотел верить. Не хотел со мной мыс высоко лезть. Ты полез. А нету! Почему нету?

- Ладно, деда, завтра будет, - сказал я и удивился сказанному. Ведь твердо решил сегодня же двинуть дальше. Даже посмеялся над собой: инженер-геолог, как петух на заборе, сидит со стариком на мысочке, зная, что быть такого не может, а все-таки сидит. Так вот думал, однако сказал:

- Силы-то у тебя есть еще раз взобраться туда? - Старик с каждым днем все труднее карабкался по камням.

- Есть, однако! Есть! Есть! Пойдешь еще, бойе?

- Пойду.

Видно, еще не подточила мою душу такая спорая сейчас, такая незаметная ржавчина - равнодушие. Все в жизни сиюминутно и однозначно: любовь, ненависть, боль, счастье, зло, радость, жестокость, нежность... Постоянно и многозначно равнодушие. Оно свободно рядится в любое из человеческих чувств, оно надевает на себя одежду неукротимого действия, сострадания, сопереживания. Оно, равнодушие, нечто усредненное, оттого и живуче, оттого легко ползет, как ржа, в общности людей. И на нем махрово расцветает самый благополучный и самый распространенный индивидуум мещанин.

Только из-за того, что дрогнуло мое сердце на скрытые и неуместные по такому случаю слезы старика, отозвалось на искренность, решил я еще раз вечером подняться на мысок. Что будет дальше и как себя вести потом, когда придется в шестой раз спускаться сюда к чуму, я не знал.

Но нам не было суждено еще раз посидеть вдвоем над тайгой, неторопливо беседуя и ожидая чуда.

В полдень за Вычогиром прикатил по реке на всесильном моторе "Вихрь" внук. Звал его к себе то ли брат, то ли сын, я так и не понял, попавший в какую-то неминучую беду. Понять что-либо из торопливой и очень взволнованной речи было невозможно.