Натан Щаранский - Не убоюсь зла

• Название: Не убоюсь зла
• Автор: Натан Щаранский
• Жанр: Русская классическая проза

---

-- Пусть мне вернут фотографию жены.

-- Это будете решать со следствием.

-- Но следователь сказал -- с вами.

-- Не знаю, напишите заявление.

-- Еще прошу книги из библиотеки, шахматы.

-- Зачем вам шахматы, вы же один?

-- В правилах указано, что шахматы должны быть в каждой камере, а число людей не оговорено.

До этого я долго вчитывался в висящую на стене инструкцию, но ма-ло что воспринял, однако про шахматы все же запомнил. После долгих препирательств Степанов со мной соглашается и уходит. Вскоре прино-сят шахматы. Я немедленно расставляю фигуры: уход в мир шахматных баталий -- мое давнее и испытанное средство отвлечься от забот. Кроме того, это отличная интеллектуальная зарядка, которая мне сейчас необ-ходима.

Начинаю анализировать вариант французской защиты, которую я люблю еще со школьных лет. Особенность ее в том, что черные отвеча-ют на первый ход белых ходом королевской пешки, но не на два поля, как принято в открытых партиях, а на одно, приглашая тем самым противника занять центр доски и начать атаку. Однако, вызвав на себя пер-вый огонь, черные оставляют за собой возможность успешно контрата-ковать.

И все же поначалу сосредоточиться никак не удается. Мысль беспо-койно мечется, и я, опасаясь, что она опять вырвется из-под контроля моей воли, начинаю быстро передвигать фигуры, как будто играю блиц сразу за обе стороны. Доиграв почти до конца, спохватываюсь, возвра-щаюсь к интересующей меня дебютной позиции и вновь быстро перево-жу партию в эндшпиль.

Проходит десять минут, двадцать, полчаса -- и я постепенно начи-наю успокаиваться, все медленнее передвигаю фигуры, все больше за-думываюсь над каждым ходом. Возникают какие-то идеи, доводы, контрдоводы. Мысль перестает лихорадочно метаться и переключается на неторопливый анализ происходящего на доске.

Опять залязгали замки, заскрежетали засовы. На какое-то мгнове-ние я снова утратил контроль над собой: допрос или освобождение?

Вошел незнакомый офицер. Он принес постановление о передаче мо-его дела из ведения УКГБ по Москве и Московской области в КГБ СССР. Бумага была подписана лично Андроповым.

Я попросил у офицера разъяснений; из его ответов выяснилось, в ча-стности, что Галкин больше не является моим следователем. Я испытал облегчение: этот хам был мне глубоко неприятен. Очень скоро я понял, насколько был наивен -- ведь с крикливым следователем куда проще иметь дело, чем с интеллигентным и вежливым.

Шахматы и постановление, подписанное Андроповым, кажется, окончательно отрезвили меня. Пора, наконец, сесть и подумать. Итак, что же произошло?

Четыре года я был в отказе. Учил понемногу иврит. Ходил на семи-нары ученых-отказников. Обращался с жалобами в различные совет-ские инстанции. Подписывал, а позже и сам составлял заявления проте-ста, обращения, обзоры положения евреев в СССР. Выходил на площа-ди Москвы с плакатами "Визы в Израиль вместо тюрем!", "Свободу уз-никам Сиона!" Меня арестовывали. Отсиживал по пятнадцать суток. Два последних года друзья называли меня "споуксмен" -- ответствен-ный за связь с прессой, я регулярно встречался с иностранными коррес-пондентами, дипломатами и политиками, еврейскими активистами За-пада, организовывал пресс-конференции. Тема всех встреч и бесед была одной -- положение тех советских евреев, которые борются за право по-кинуть эту страну. Жизнь алии, судьбы людей, решивших уехать и бес-помощно бьющихся в сетях дьявольски жестокой и одновременно кафкиански идиотской советской бюрократической машины, людей, пол-учивших отказ и, во многих случаях, сразу же включавшихся в нашу борьбу за свои права и права других, -- все это служило неисчерпаемым источником трагических, иногда трагикомических, но зачастую и геро-ических сюжетов, которые надо было сделать известными Западу. Мир должен был знать о том, что происходит с этими евреями, от этого зави-село не только их спасение, но и судьба алии из СССР.

Последние годы я находился под постоянным наблюдением: машина с "хвостами" или "топтунами", как их любила называть Дина Бейлина, сменявшимися каждые восемь часов, сопровождала меня круглосуточ-но, и я привык к тарахтению постоянно работающего по ночам мотора под моим окном (им, беднягам, надо было как-то греться), как привык в свое время к голосистому соседскому магнитофону в студенческом об-щежитии. Наблюдение за мной было демонстративным, но и моя дея-тельность была подчеркнуто открытой -- никаких тайн! Когда я шел на встречу с корреспондентом, то предварительно звонил ему и сообщал, адресуясь также и к тем, кто подслушивал его телефонные разговоры, к примеру, следующее: "Шестьдесят советских евреев из шести городов написали заявление в поддержку поправки Джексона. Хотите ли вы получить копию?" Делал я это специально: если КГБ решит задержать меня, пусть задерживает; корреспондент передаст сообщение об аресте и о характере заявления -- это лишь привлечет больше внимания к са-мому документу. Когда же я встречался с журналистами в обществен-ных местах, то передавал им все материалы открыто, на глазах у "хво-стов". Никаких секретов!

Конечно же, меня задерживали, вели со мной душеспасительные бе-седы, предупреждали, угрожали. Сначала часто, потом все реже и реже. "Хвосты" продолжали ходить и ездить, то на расстоянии, то практиче-ски вплотную, пользовались фото- и кинокамерами, но не вмешивались ни во что. "Когда едешь верхом на тигре, самое страшное -- остановить-ся", -- часто повторял я полюбившуюся мне восточную пословицу. И каждый раз, передавая очередное заявление корреспонденту под угрю-мыми взорами "хвостов", я заново наслаждался ощущением свободы, которую мы, небольшая группа евреев-отказников, завоевали для себя в стране всеобщего рабства.

В сентябре семьдесят шестого года меня задержали на вокзале, когда я направлялся в Киев на мемориальную церемонию по случаю тридцать пятой годовщины массового убийства советских евреев нацистами в Бабьем Яру. "Хвосты" привезли меня к своему боссу -- кагебешному оперативнику.

-- Есть много интересных вещей, которые я мог бы рассказать вам, Анатолий Борисович, -- сказал он мне. -- Я с удовольствием объясню, почему вам дали отказ в выезде и какие у вас перспективы на этот счет. Но, к сожалению, у вас много друзей, говорящих по-английски, и вы им все рассказываете. Если обещаете, что сохраните это между нами, я объясню вам кое-что.

-- Простите, -- ответил я, -- но я слишком боюсь вашей организа-ции, чтобы иметь с ней какие-либо секреты. Говорите что хотите, но как только я дойду до ближайшей телефонной будки, тут же позвоню ино-странным корреспондентам и расскажу им все.

-- Ну, пожалуйста, я ведь действительно хочу объяснить вам нечто важное, но вы должны мне обещать, что это останется между нами.

-- Я хотел бы это знать, поверьте мне, но это будет секретом лишь до тех пор, пока я не дойду до ближайшей телефонной будки, -- повторил я.

Так мы пикировались друг с другом, как пара персонажей из извест-ной оперетты. Наконец он сказал мне со вздохом:

-- Я вижу, вы несерьезный человек, с вами трудно иметь дело.

Так я никогда и не узнал, в чем заключалась великая тайна моего отказа. Но у меня не было ни малейшего желания нарушать свои прин-ципы и иметь секреты с КГБ. Это было необходимым условием продол-жения "скачек на тигре".

Последние десять месяцев, с момента создания группы по наблюде-нию за выполнением советскими властями Хельсинкских соглашений, я был ее членом, представляя вместе с Виталием Рубиным, а потом и с Володей Слепаком, прежде всего наше еврейское эмиграционное движе-ние. Мы, естественно, принимали участие в подготовке и передаче за-падным корреспондентам и дипломатам заявлений в поддержку различ-ных национальных и религиозных групп и отдельных людей: христиан-пятидесятников, крымских татар, украинских политзаключенных, рус-ских диссидентов-демократов -- всех тех, чьи права нарушались вопре-ки положениям Заключительного акта в Хельсинки. Возвращение к на-циональным корням, приобщение к своему народу, ощущение причаст-ности к его истории -- словом, все, составляющее самую суть сионизма, -- привело к тому, что мы почувствовали себя свободными людьми. А обретя внутреннюю свободу, человек уже не может не откликнуться на страдания других. Разумеется, и вся наша деятельность в рамках Хель-синкской группы была подчеркнуто открытой.

Нет сомнений, что даже одного интервью иностранному корреспон-денту, любого из доброй сотни подписанных мной документов, было до-статочно для ареста по обвинению в антисоветской деятельности. Опыт многих подтверждал это, и я постоянно был готов к тому, что меня рано или поздно посадят на скамью подсудимых. Но могут ли подобные эпи-зоды стать формальной основой для обвинения в измене Родине, -- ведь это должно, как нам всем казалось, подразумевать тайную связь со спецслужбами западных стран? Еще за две недели до моего ареста мы все были уверены, что нет. Сейчас я еще раз сказал себе: "Наша дея-тельность слишком хорошо известна, чтобы они решились строить на ней обвинение в измене".