Гюнтер Вейзенборн - Преследователь

• Название: Преследователь
• Автор: Гюнтер Вейзенборн
• Издательство: Издательство иностранной литературы
• Жанр: Триллер
• Год: 1963

Родился в 1902 г. в Рейнской области. Изучал медицину, языки, литературу. В 1928 г. написал антивоенную драму «Подводная лодка С-4», которая имела большой успех. В 1931 году вместе с Бертольдом Брехтом написал драму «Мать» по роману М. Горького. После гитлеровского переворота некоторое время был в эмиграции. В 1937 г. вернулся в Германию, участвовал в антифашистском Сопротивлении. В 1942 г. арестован, приговорен к заключению в каторжной тюрьме. Освобожден советскими войсками.

Последние годы постоянно живет в Гамбурге.

Большое значение для развития прогрессивной немецкой литературы имели драма Вейзенборна «Нелегальные» (1945) и роман «Мемориал» (1947), посвященный героической борьбе антифашистского подполья. На русском языке изданы его роман «Построено на песке» и драма «Семья из Невады».

Вейзенборн — одаренный и опытный художник слова, мастерски разрабатывающий увлекательные драматические сюжеты как в пьесах, так и в повествовательной прозе.

Повесть «Преследователь» — одно из самых последних и самых дорогих для автора произведений. В нем отразились и некоторые личные наблюдения Вейзенборна — бесстрашного подпольщика-антифашиста, правдивого и зоркого писателя.

---

— Послушайте, так не годится. Вы же знаете, что вам не разрешается сидеть в Государственной библиотеке. — И, пожав плечами, он повернулся к своему коллеге, сидевшему за столом: — Им только разреши, они уж и рады. Сами будут виноваты, если в один прекрасный день с ними заговорят другим языком. Нечему тут и удивляться.

Его сослуживец сложил в стопку книги на столе и проворчал:

— Не распинайся, Эгон. Твое повышение — дело решенное.

Профессор поднял глаза от книги и сдвинул очки на лоб. У него были голубовато-серые, словно замороженные глаза. Он взял свои три книги и медленно встал. Видно было, что он очень утомлен. Он оглядел помещение. У него был выбор между подоконником и конторкой. Он предпочел подоконник, аккуратно положил на него книги, достал бумагу и карандаш и начал работать стоя. Брать нужные книги на дом ему не разрешалось. Итак, у подоконника работал крупный ученый, загнанный, с клеймом на груди, работал стоя. Ему не разрешалось сесть. Наверху, в главный каталог, прежде было внесено одиннадцать книг этого ученого, все они были изъяты новыми властителями. В свое время он был издателем серьезных научных журналов, ординарным профессором и председателем научных обществ. А теперь он уже полчаса стоял у окна в шумном зале выдачи книг и делал выписки; потом он заполнил требование на завтра, отдал просмотренные три книги и усталым шагом направился к выходу. Ева подошла к нему еще в вестибюле. Он сразу узнал ее, протянул ей руку, и на его худом лице мелькнула радость. После того как Ева сказала ему несколько слов обо мне, он поздоровался и со мной.

— Можно вас проводить, господин профессор? — спросила Ева, когда мы вместе вышли из библиотеки.

— Как? До дому? Ну что вы. Вы очень устанете, — возразил он.

— Если не устаете вы, не устану и я. — засмеялась она.

Слова ее звучали весело, точно она вызывала его на спортивное соревнование. Но путь их превратился в ряд нелепых унижении, порожденных изобретательной фантазией сограждан. Ева и старый седой профессор два часа добирались через весь город до Вальдштрассе. Я с тяготившим меня портфелем следовал за ними на расстоянии пятидесяти метров.

Профессору, как и всем, кто носил на груди звезду, не разрешалось пользоваться никаким транспортом. Путь его лежал через расположенный в центре города огромный старый парк, по которому было бы очень приятно пройтись. Но профессору, как и всем, кто носил на груди звезду, запрещалось посещать сады и парки, поэтому мы обошли его стороной. Он, разумеется.

мог потихоньку нарушить запрет. Но, к сожалению, была очень большая вероятность того, что кто-нибудь из сограждан заметит желтую звезду на груди старика и крикнет:

— Что здесь надо этому наглецу? Эй, эй, послушайте, я вам говорю! Что за бесстыдство!

Подошли бы другие прохожие, начали бы возмущаться. Те, кто попытались бы вступиться за еврея, присмирели бы, испугавшись угроз или даже просто недовольных взглядов. Позвали бы полицейского, а это наверняка было бы равносильно для него отправке в лагерь, равносильно смерти. Вначале, когда желтые звезды были только еще введены, многие нарушали бесчисленные запреты. Это всегда кончалось отправкой, потому что всюду подкарауливала ненависть.

Итак, профессор, как и полагалось, обошел парк стороной. И дальше тоже приходилось не раз делать крюк, так как тем, кто носил звезду, было запрещено появляться на больших улицах и проспектах. Профессор не мог сесть на скамейку, как бы он ни устал. Лишь кое-где стояли выкрашенные в желтый скамейки с надписью «только для евреев». Профессору был запрещен вход в ресторан, как и вообще во всякое общественное помещение без такой надписи: в зал ожидания на вокзале, в кино, в телефонную будку или на рынок. В лавки тем, кто носит звезду, тоже разрешалось входить только и определенные, строго установленные часы. Только тогда отоваривались скудные карточки для евреев. Идя по людным улицам, профессор вел с Евой оживленную беседу. Одет он был плохо, но держался с достоинством. Каблуки на башмаках были стоптаны, брюки обвисли, но в движениях не чувствовалось безнадежности и тоски. Когда мы после долгого странствия подошли к Вальдштрассе, я заметил, что Ева ему что-то объясняет. Он молчал, а она в чем-то его убеждала. Потом он решительно помотал головой. Но Ева настойчиво убеждала его. Он еще несколько раз мотнул головой, но уже не так решительно. Видно было, что Евины доводы оказали свое действие. Всю дальнейшую дорогу он задавал ей вопросы и внимательно смотрел на нее.

Навстречу шли двое в черных мундирах. Увидя человека с желтой звездой, они насторожились и двинулись прямо на него, точно возымели намерение его затоптать. Но профессор уже за три шага отошел в сторону и пропустил их, вежливо повернувшись к ним всем корпусом. Когда я затем поровнялся с обоими эсэсовцами, я увидел, что это свежевыбритые молодые люди совсем не зверского вида.

— Подумать только, что это отродье все еще смеет среди бела дня разгуливать по улицам…

— Да еще с девушкой! Может быть, даже с арийкой. Надо было бы вздуть его как следует…

— Не стоит, — возразил первый, — скоро мы всех их засадим за решетку.

Пробегавшие мимо дети загоготали от восторга. Я ускорил шаг. Подойдя ближе, я понял, что Ева, судя по всему, убедила профессора. Он кивнул головой. Остановился на минуту. Потом опять кивнул. Я следил очень внимательно. Ева больше ничего не сказала. Но когда мы дошли до угла Вальдштрассе, она сделала мне условный знак: посмотрела наверх, точно увидела на крыше большого доходного дома что-то интересное. Они пошли тише, и я догнал их.

— Здравствуйте, — сказал я, — какая приятная встреча. Мы так давно не виделись.

Мы обменялись несколькими словами, как это обычно делают, случайно встретившись на улице со знакомыми. Я поставил портфель на тротуар, словно он был для меня тяжеловат. Спустя немного профессор нагнулся, поправил что-то на своих брюках и взял портфель. Затем мы расстались. Я пошел, никуда не сворачивая, по той же улице. Я видел, что Ева попрощалась с профессором на углу Вальдштрассе и что старик один пошел с портфелем к дому, где жил. Значит, портфель ему пришлось нести очень недолго.

На следующий день мы узнали, что все сошло благополучно. Несколько месяцев спустя нам стало известно, что профессора с женой отправили в пересыльный лагерь. Затем их вывезли в концлагерь в Терезиенштадте, где он вскоре умер. Последняя его работа пережила в сейфе войну и была опубликована. Его шестидесятисемилетняя жена была отправлена в Освенцим и погибла в газовой камере.

Когда на следующий день после операции с портфелем я увиделся с Евой, мы посмотрели друг другу а глаза. Переживания последних дней сблизили нас больше, чем это сделала бы ночь в ивовых зарослях на берегу реки. Теперь мы знали, что мы оба приняли решение, и приняли бесповоротно. И это поняли все наши друзья из «Серебряной шестерки», и Пауль тоже. Он менялся в лице, когда видел нас с Евой вместе на репетициях или концертах. Он стягивал губы в красное колечко и не отрывал глаз от клавишей рояля.

Но как-то ночью, когда последний посетитель ушел из ресторана и мы уже укладывали инструменты, у Евы с Паулем вышел крупный разговор. В конце концов Ева швырнула ноты на стол. Затем повернулась и сказала тихо, но очень решительно:

— Оставь меня в покое, Пауль. Оставь меня наконец в покое. Пойми, это же совершенно бессмысленно! Не мучай меня!

Он стоял за ее спиной.

— Я же тебя не мучаю… — сказал он.

— Нет мучаешь! Ты отлично знаешь, что Даниэль мой друг, я же тебе сказала…

Она взглянула на него. Он посмотрел ей в глаза безумным взглядом.

— Что, что ты мне сказала, Ева?.. Что?

Тут она вышла из себя и крикнула ему в лицо:

— Иди к черту и оставь меня в покое! Раз и навсегда! Вот что я тебе сказала!

Воцарилась мертвая тишина. Такой мы Еву еще никогда не видели. Я испугался ее яростной вспышки, я никак этого не ожидал от Евы. Пауль растерянно смотрел на нее. На минуту он застыл, словно превратился в серое каменное изваяние.

— Ева, ведь ты же говорила, что мы останемся друзьями!

— Говорила, а сейчас… сейчас уходи.

Пауль обнял ее за плечи и старался успокоить.

— Ева, послушай…

Но она резким движением сбросила его руки и крикнула:

— Уходи!

Тогда он повернулся на каблуках и вышел. Дверь громко хлопнула. Мы молча убирали инструменты. Я заметил, что Вальтер не встает с места и молча уставился на свою трубу.

Некоторое время было совсем тихо. Мы все пятеро немного растерялись. Перед нами был пустой и темный зал. На эстраде горела одна-единственная лампочка без абажура, которую бережливая хозяйка включала сразу же после ухода последнего посетителя. При скудном свете этой лампочки на наших лицах лежали темные тени.

— Придется прекратить, — вдруг негромко сказал Вальтер.