Август Цесарец - Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы

• Название: Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы
• Автор: Август Цесарец
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-208-01177-0

Романы Августа Цесарца (1893–1941) «Императорское королевство» (1925) и «Золотой юноша и его жертвы» (1928), вершинные произведем классика югославской литературы, рисуют социальную и духовную жизнь Хорватии первой четверти XX века, исследуют вопросы террора, зарождение фашистской психологии насилия.

---

— Может, вы и орюнашем стали только затем, чтобы легче замять дело Ценека?

Панкраца замечание покоробило, но что он мог ответить?

— Не совсем так! — сказал он, подумав. — Это означало бы, что чистой случайности, которая произошла с Ценеком, придается гораздо большее значение, чем она того заслуживает, даже в глазах служителей правосудия! — Он старался погасить улыбку, хотя все это его забавляло: уж коли не удалось провести Йошко, разве не мог он попробовать проделать это с таким наивным человеком, каким был капитан? — Меня к орюнашам привело исключительно убеждение!

— Вот как? — произнес разочарованно капитан, понизив голос, и в душу закралось сомнение: не связано ли это убеждение Панкраца с материальной выгодой, как это часто случается, — да и нотариус вчера то же самое подтвердил — с молодыми людьми, служащими власти? Но капитан скорее дал бы отрезать себе язык, нежели высказал подобное сомнение, тем самым поступив неделикатно; в то же время он, забывая о всякой осторожности, продолжал интересоваться: — Чем же вызвано ваше убеждение? Я еще мог понять, когда вы от коммунистов перешли на сторону ханаовцев! Ханаовцы часто действуют заодно с рабочими, но как вдруг вы стали орюнашем? Не раз мне приходилось читать, как они нападали на рабочих!

Панкрац снова начал перемигиваться с гувернанткой, поэтому ответил вскользь, но не без ехидства:

— Рабочий, что это? Всего-навсего ваша новая химера! Их и пяти процентов от всего населения страны не наберется, кто с ними будет считаться!

— Разве буржуазии больше? Тем не менее вы, став орюнашем, служите ей!

— Пожалуй, что так! — подтвердил Панкрац, обернувшись, поскольку гувернантка занялась ребенком. — Но буржуазии претят химеры, она ценит реальную жизнь!

— Реальную жизнь! — капитан все больше заводился. — Ее ничуть не меньше ценит и рабочий, с той лишь разницей, что у буржуазии для такой жизни есть все необходимое, а рабочий, точно Лазарь под столом богача, собирает крошки{46}, а часто лишен и этой возможности! И его борьбу за выход из унизительного состояния вы называете химерой?

— А как иначе это назвать? Все, что неосуществимо, химера! Посмотрите лучше, вот это не химера! — Панкрац скосил глаза на гувернантку, которая что-то поправляя у ребенка, нагнулась так, что у нее, — она стояла к ним спиной, — отчетливо обрисовались роскошные бедра, а под задравшейся юбкой оголились ноги выше колен. — Вот она, эллинская гармония! — не отрывая взгляда, засмеялся Панкрац. — Скажите, капитан, — он приблизился к нему, подмигивая гувернантке, которая внезапно распрямилась и обернулась, — смогли бы вы отказаться от наслаждения подобным совершенством, если бы его прекрасная обладательница добровольно отдала его в ваше распоряжение? Смогли бы вы отказаться от него, если бы одновременно узнали, что сотни и тысячи людей также стремятся к подобному наслаждению, но не имеют возможности им воспользоваться? То же самое, видите ли, — не дождавшись от капитана ответа, Панкрац поспешил продолжить, — то же самое происходит и в том случае, когда вы осуждаете капитализм как ложный путь развития человечества только на том основании, что он предается наслаждениям, когда другие терпят лишения и страдания! Дорогой мой, если хорошо известно, что страдания, как и радость, неискоренимы из человеческой жизни, то к чему бы человек пришел, когда бы постоянно оглядывался на страдания других? Не означало бы это торжество всеобщего аскетизма?

У капитана действительно засосало под ложечкой при виде позы гувернантки, и, глядя на ее спину, — она, сев, отвернулась от них, — он пытался вспомнить, когда-то он в последний раз был с женщиной. Но затем спохватился и возразил Панкрацу:

— Ваше сравнение слишком цинично, вы меня должны знать, я был бы не я, если бы отстаивал аскетизм! Нет, это не соответствовало бы ни возрождению эллинского духа, о котором, как о последствии… вы знаете… я уже говорил! Тут же речь идет об осуждении совсем другого!.. Кроме того, я не говорю о капитализме как о ложном пути развития, ложными я назвал только те последствия, к которым он приводит людей в своей теперешней послевоенной фазе развития!

— Какие последствия?

— Ну, их нетрудно объяснить, — неохотно ответил капитан. — То, что страдания в известной степени неизбежны, это несомненно! Но что страдания в их материальном виде можно искоренить, тоже ясно! А как видим, капитализм с присущим ему эгоизмом поступает как раз наоборот, для него важно только одно: при минимуме труда максимум удовольствия для меньшинства и при максимуме труда — минимум наслаждений… духовных или физических для большинства! А последствия? Да оглянитесь вокруг! Правда, у нас капитализм не так сильно развит, и тем не менее мы имеем коррупцию, протекционизм, террор и разврат; беспринципность стала принципом, порнография моралью, бар, варьете, кино, танцы, возможно, туалеты и спорт пробудили интерес не только имущих классов, но и тех, кто едва сводит концы с концами, разве это тот путь, который может привести нас к прогрессу? Нет… — только теперь капитан по-настоящему увлекся… — и вот в чем я вижу заблуждение, которое поразило сегодня мир, общество, людей: это, не говоря уже о ложном пути, по которому следует буржуазия, неверный путь и для тех, у кого меньше всего оснований подражать буржуазии и кто, однако, любым способом льнет к ней, присоединяясь к ее мнениям, перенимая ее обычаи! Возьмите, к примеру, себя, — капитан на минуту остановился, а затем продолжил, поскольку Панкрац пристально смотрел на него. — Почему вы идете за буржуазией? Из всего того, что вы минуту назад сказали, ясно: потому, что любите наслаждаться жизнью! Но задумайтесь немного: если у вас это и получится, разве это не будет только жалким подобием того наслаждения, которое испытывает буржуазия? Иными словами, вы и есть тот самый Лазарь, подбирающий крохи; стремясь к удовлетворению так называемых желаний, вы от многих из них все же вынуждены будете отказаться, и как бы вы ни старались не обращать внимания на страдания других, вы и сами страдалец! Так почему же в таком случае вы не чувствуете солидарности…

Капитан, воодушевившись, хотел еще что-то сказать, но Панкрац, усмехаясь, его прервал:

— Плохой пример вы привели, капитан, меньше всего я представляю себя Лазарем!

— Хорошо, допустим, вы не такой! Еще менее вероятно, что вы мне позволите, с этой точки зрения, считать идущими по ложному пути Лазаря и вашего деда, и Йошко, и Васо, и вашу бабушку, и Мицу, да кого угодно! Тем не менее это так! Все они в большей или меньшей степени, благодаря то ли своим заслугам, то ли заслугам деда, добились определенного положения, в большей или меньшей степени имеют возможность неплохо жить! Но что их жизнь в сравнении с жизнью крупной буржуазии? И все же все они поклоняются фетишу, возведенному буржуазией в принцип культуры: деньгам и частной собственности! И как когда-то Йошко… не знаю, как сейчас… они склоняются перед властью… я уже не говорю о Васо, который, если можно так выразиться, продал власти свою душу, как Фауст Мефистофелю! Разве вы не видите, разве не видите, — поскольку Панкрац снова смотрел на гувернантку, капитан старался всеми силами удержать его внимание, — в чем трагедия старого Смуджа? О да, нельзя отделаться снисходительной улыбочкой, видя, как он плачет, вспомнив о театре и продав кларнет. У меня, впрочем, это не выходит из головы… Вероятно, он сам осознал, насколько ложным был избранный им путь… понял всю тщетность своего поступка, когда свернул с прекрасного пути служения искусству и встал на путь служения торговле!.. Да, не смейтесь! Пусть бы в материальном отношении он жил более стесненно, но, оставаясь кларнетистом, он никогда бы не пережил тех мук, которые ему пришлось испытать как торговцу, его бы не терзали всякие Блуменфельды, Ценеки и Крали… Почему вы не можете предположить, что вчера в его сознании, пусть и смутно, промелькнули именно эти мысли?

Панкрац от души рассмеялся и, отрицательно покачав головой, заметил:

— Прежде всего, это означало бы, что все мы на ложном пути, кроме него, ибо он единственный осознал, что выбрал неверную дорогу! Оставьте, капитан, прошу вас! Слишком большое значение придаете вы этому слабоумному!

— Отчего же слабоумному? — удивился капитан, почти оскорбившись. — Впрочем, я уже давно заметил, извините меня, что вы его не любите!

— Да за что мне его любить? — возмутился Панкрац, но тут же вскинул голову и посмотрел на гувернантку, которая снова повернулась к ним лицом. — Любить можно девочек, а не выживших из ума стариков!

Капитан промолчал, не уверенный, стоит ли продолжать. Но, вспомнив, что ему вчера доверительно сообщил нотариус, — как удачно для Панкраца решился вопрос с завещанием деда, — он не удержался, чтобы не заметить: