Август Цесарец - Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы

• Название: Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы
• Автор: Август Цесарец
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-208-01177-0

Романы Августа Цесарца (1893–1941) «Императорское королевство» (1925) и «Золотой юноша и его жертвы» (1928), вершинные произведем классика югославской литературы, рисуют социальную и духовную жизнь Хорватии первой четверти XX века, исследуют вопросы террора, зарождение фашистской психологии насилия.

---

Действие романа «Эмигранты» протекает в Праге в 1919 году, куда были вынуждены бежать югославские революционеры. В этом произведении особенно примечателен образ Илии Корена, героя, близкого писателю по своему душевному складу. Ему он доверяет свои размышления, сомнения, суждения по многим вопросам и, в частности, по одному из самых для него важных — как сочетать требования революционной борьбы и фантазию художника, интерес к социально-политическим причинам явления и одновременно к их интегральной сущности, к той тайне жизни, которую способно обнаружить только искусство, только художественное ее познание. Не раз ему самому, литератору и мечтателю, приходилось оставлять перо беллетриста и браться за дело политического публициста и редактора, не раз приходилось впрямую вводить в свои художественные произведения дорогие ему общественные идеи, так как для него были закрыты другие пути их воплощения. Понимал ли он, что это нарушало художественную цельность его произведений. По всей видимости, понимал. Он шел на это сознательно, ибо главным для него, говоря словами его героя, было «по-настоящему участвовать в жизни и делать все, чтобы ее изменить, даже, я бы сказал, жертвуя собой!».

Цесарец разделял идеалы и заблуждения своего времени, но вместе с тем он шире и глубже, чем в чем-то похожие на другого героя его «Эмигрантов» — революционного фанатика Булюза — молодые левые писатели Югославии, видел сущность искусства, немыслимого для него без вдохновения, фантазии, утопии, без превращения «повседневной действительности в преображенное талантом художника». Немыслимо оно для него и без доброты, любви к людям, сочувствия к их страданиям и горю.

В начале 30-х годов возможности работы, да и просто жизни в Югославии для самого Цесарца все больше сужались. Один из руководителей КПЮ Горкич писал в 1932 году сотруднику Коминтерна: «Посмотри, есть ли какие-нибудь возможности отправить Августа Цесарца наверх (т. е. в Советский Союз. — Г. И.). Он там, внизу, погибает, и его необходимо спасти и в политическом и в материальном смысле. А кроме того, он сейчас там не может многого сделать, так как его ужасно боятся и постоянно за ним следят». Цесарец вынужден был уехать в эмиграцию. С 1934 по 1937 год он живет в нашей стране, затем — во Франции, Испании, вновь во Франции. Лишь осенью 1938 года ему удается вернуться на родину, где его опять ждали арест и тюрьма. Когда Цесарец был в Советском Союзе, между ним и Гослитом велись переговоры об издании на русском языке романа «Золотой юноша и его жертвы», готовился перевод — об этом писатель сообщал в письмах к родным. Почему сорвалось издание, неизвестно. Можно предположить, что сама ситуация в Коминтерне, с которым был тесно связан Цесарец, трагическая судьба руководства Коммунистической партии Югославии в 1937–1938 годах и отъезд самого писателя в Испанию не способствовали ее выходу в свет.

Вернувшись домой, Цесарец сразу начинает работать над пьесой, посвященной борцу за национальное освобождение в XVIII веке Евгению Кватернику, издает в Канаде путевые очерки о Советском Союзе — «Сегодняшняя Россия (На Волге и Урале. На Украине. У малых советских народов)», переводит «Легенду о Тиле Уленшпигеле» де Костера, а главное — пишет множество статей, преимущественно общественно-политического и исторического характера.

В письме Горкича было верно подмечено, что влияние Цесарца в Югославии было очень велико и что поэтому его боялись политические противники, боялись его пера. Этот мягкий, добрый и деликатный в отношениях с людьми человек был также известен твердостью, мужеством и упорством в отстаивании своих убеждений. Он был арестован вскоре после оккупации Загреба немцами, в апреле 1941 года. Вместе с группой товарищей Цесарец совершил побег из лагеря Керестинец, но побег был плохо подготовлен и окончился трагически. Его участники были схвачены и расстреляны.

Имя югославского писателя Августа Цесарца стало легендой. Оно, — как писал соратник писателя Веселии Маслеша, погибший при Сутеске в 1943 году, — «стало программой целого поколения, его книги — школой, его борьба — идеалом».

Г. Ильина

Императорское королевство Роман о нас, какими мы были (Перевод Ю. Брагина)

От рассвета до утра

Тогда, в 1912 году, императорским королевством управлял опекун{1}, и выстрел террориста, пытавшегося его убить, сверкнул как молния во тьме{2}, а чуть позже, в октябре, тишину королевства разорвал грохот балканских пушек{3}. В позднюю пору той осени, ночью, точнее перед самым рассветом тишину загребской следственной тюрьмы нарушили глухие удары и лихорадочный стук в дверь одиночной камеры на третьем этаже.

Еще минуту назад на балконе соседнего дома трещала канарейка, вопила кошка, потом как будто что-то упало, послышался шум, и тотчас же наступила тишина; и кошка и канарейка замолкли. Только из камеры доносился отчаянный вопль:

— Помогите-е-е!

Все камеры заперты и безмолвны, как гробницы, но одна дверь все-таки открывается. На пороге появляется человек, высокий, с осыпанной сединою головой, плоский, как лопата пекаря.

— Тихо, ребята! Кто опять дебоширит? — спросонок кричит он в коридоре. — А, это ты, благородный Петкович, христопродавец эдакий, снова тебе черти не дают покоя!

Сердится старый надзиратель Бурмут. Как все старые надзиратели, он раздражителен и легко выходит из себя. Впрочем, злится он главным образом для виду, для него покричать — душу отвести. Завершается сороковой год его службы, начавшейся в жандармерии на границе, и вся его жизнь уже многие годы проходит между тюрьмой и домом где-то на Лашчине. Однако зачастую он остается здесь и во внеслужебное время, потому что имеет обыкновение ссориться с женой против своей воли. Так было и вчера. В сквернейшем по этой причине настроении, несмотря на добрый глоток вина, он улегся спать и вот сейчас, раздраженный, подбежал к камере, смотрит в глазок и рычит, из глотки вырываются рокочущие, хриплые звуки, как будто там застряли гвозди, и он мучается, силясь их изрыгнуть.

— Кхрра, чего тебе?

— Пустите меня! Они снова здесь! Смертный приговор пишут! Виселицу ставят! Внизу, под окном!

— Черти тебе приговор пишут! Ложись и спи! Почему другие могут вести себя спокойно? Tas hajst[2] — пункт десятый!

На десятый пункт правил внутреннего распорядка, запрещающий заключенным петь, кричать и свистеть, старый пограничник ссылался всегда, и в его сокращенном переводе этот пункт гласил: закрой рот и молчи! На сей раз излюбленная угроза не возымела действия.

— Во имя Его Величества, пустите меня! Я невиновен! Я просил о помиловании, а там пишут смертный приговор.

Бурмут подошел к первому окну в коридоре. Напротив в Судебной палате находится канцелярия государственного прокурора, окна освещены, быстро, неутомимо кто-то стучит там на пишущей машинке. Он видит — это заместитель прокурора; наконец тот встал. Бурмут показал ему знаками, что происходит, и вернулся к камере.

— Эй, ты, перестань дубасить! Черт их знает, что они там пишут, но о тебе и не думают, это точно! А теперь вот и писать перестали.

Он в нерешительности стоит перед дверью: открывать или не открывать? Видно, совсем спятил парень. Что, если рявкнуть как следует и заткнуть ему глотку? Но Петкович вдруг умолк сам. Умолк? Лежит на койке, зарывшись головой в подушку, и рыдает тягостно и жутко.

— Чтоб ты пропал! — заворчал Бурмут, медленно возвращаясь в свою камеру. Не успел он сесть на койку, как с другой стороны послышался жалобный стон, обыкновенный — женский: ой-ой-ой!

Бурмут даже не шелохнулся. Знает, это на втором этаже стонет беременная воровка, у которой уже с вечера начались схватки. Если доктор не хочет ее отправлять в больницу, то чем же он может ей помочь? Как, впрочем, и этому рехнувшемуся Петковичу! Не такой уж он сумасшедший! Ведь в самом деле, могли поставить виселицу, правда, не для него, но император добрый, помиловал террориста, что стрелял в королевского комиссара!{4} Помиловал, всех он, старый добряк, прощает! Вот как тех государственных преступников, а их пятьдесят три, черт бы их побрал! Бурмут сунулся под койку за бутылкой, но бутылка пуста. Пятьдесят три виселицы, говорит прокурор, а император: ни одной! Неплохо прежде жилось, в бутылках всегда было полнехонько! Государственные преступники нежатся на своих перинах, камеры в салоны превратили, веселятся напропалую, всегда у них всего вдоволь, как в тот день, когда во дворе тюрьмы жарили на вертеле молочного поросенка и выжрали бочонок вина, и у всех сербские трехцветные ленточки в петличках. Коло танцевали, а двое из них даже отправились гулять на Кожарскую улицу, чтобы и там отметить крестную славу! Золотые были денечки, не то что теперь, когда имеешь дело с этими ворюгами! Встречаются и среди них богатые, а чаевые капают, как вода из свернутого водопроводного крана. Когда ему, скажите на милость, этот Петкович что-нибудь дал? На свободе — всем все, а ему здесь — шиш. Но есть тут и другие — те, из страхового общества. Вот посмотрим, как они поведут себя сегодня? Да, сегодня — полночь, пожалуй, уж миновала?