Анатолий Конаржевский - Десять лет на острие бритвы

• Название: Десять лет на острие бритвы
• Автор: Анатолий Конаржевский
• Издательство: Издательство «Лумина»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1991
• ISBN: 5—372—01225—0

В книге воспоминаний бывший узник Гулага Анатолий Игнатьевич Конаржевский рассказывает не только о своей жизни и жизни товарищей по несчастью, осужденных по пресловутой 58 статье. Автор счел нужным показать и то, «что сталинский режим… все же не убил здоровые силы в нашем обществе того времени».

---

Когда мы перешагнули вахту, то обратили внимание сразу на чистоту плаца и длинные, широкие каменные бараки, видно побеленные осенью. Таких бараков было три. Разбили по бригадам. Назначили бригадиров, после этого развели по баракам, причем всех разместили в 1,5 бараках.

Это были светлые, теплые помещения, оборудованные двухярусными железными, с сетками, кроватями, на них нормальные матрацы, простыни, наволочки и одеяла, все равно как в солдатских казармах. Было предложено не садиться на кровати и не ложиться днем, во всяком случае, до пропуска через баню и вещей через вошебойку. Действительно нас, вновь прибывших, через час отправили в баню, находившуюся где-то в черте жилых домов правого берега.

Особенностью этой колонии было и то, что она была смешанной, т. е. в ней отбывали наказание не только мужчины, но и женщины, причем без всяких зон, просто женщины занимали одну половину барака, причем не огороженную. Они также, как и мужчины были разбиты по бригадам.

Меня опять назначили бригадиром, а в бригаду ко мне попали здоровые, сильные люди, из которых хорошо помню Кораблева — краснодеревщика, художника — татарина Хайфутдинова, крепкого мужичка Никушина — специалиста по изготовлению саней, колес, бочек, художника Арсеньева, крепыша Митю Немцева, еще одного столяра — Солдатова и молодого поляка Новицкого, способного к резьбе, как по дереву, так и по другим материалам. Таким образом, бригада представляла из себя конгломерат профессий различных направлений, но физически крепких людей, а главное, умевших рассуждать и мыслить аналитически.

Второй день нас на работу не вывели, дали отдохнуть после теплушки. Начальник правобережного участка ИТК производил впечатление штатского, а не военного работника, тем более нкэвэдиста. В этот день прошли медицинский осмотр. Комиссия устанавливала категорию труда. Я решил о своей застарелой болезни не говорить и получил первую категорию.

На третий день бригаду вывели на работу. Нас принял конвоир в возрасте около пятидесяти лет, с одной укороченной ногой — результат ранения в гражданскую войну, в связи с чем на фронт не попал, а был мобилизован для несения внутренней службы. Член партии с 1917 года. Это был интересный человек.

Когда мы отошли от вахты на полкилометра он нас остановил. Сам присел на находившуюся неподалеку бетонную глыбу и начал: «Давайте договоримся о следующем — во-первых, постольку посколько я буду с вами иметь дело не один день, а наверное, много, то хочу познакомиться с каждым из вас», — и он начал задавать много вопросов: откуда, кто есть из родных, где живут, имеет ли с ними связь, по какой статье осужден, кто по специальности, давно ли осужден. После этого опроса всех членов бригады, они обратился ко мне: «„Ну а с тобой мы поговорим отдельно“. Знайте, что я не зверь и не намерен с вами обращаться как с преступниками, а вижу в вас просто или заблудившихся людей, или людей попавших в беду. Если вы хотите, чтобы я так к вам относился, то прошу единственное — соблюдайте правила поведения и дисциплину, самую обыкновенную трудовую и, конечно, добросовестно выполнять порученную работу. Всем сейчас тяжело, малые дети и то работают не покладая рук, иногда даже спят на своем рабочем месте. Враг силен, а его нам надо одолеть, а для того, чтобы одолеть — надо хорошо, ах как крепко, трудиться. Думаю вы меня поняли».

В этот первый трудовой день в Магнитке пришлось грузить на машину кучу щебня где-то на какой-то строящейся площадке. Рукам крепко досталось, т. к. позабыли они куйбышевский «Волчий овраг».

К вечеру на ладонях были кровавые мозоли. Люди работали с напряжением, все 10 человек, никто не филонил. Степан Иванович, так величали нашего конвоира, выбрал себе местечко в стороне и что-то читал. Пришли в колонию уставшие, запыленные, поскорей ужинать — затирухой, выпить кружку морковного чая и спать. Моя кровать одиночная стояла в стороне. Заснул сразу, как убитый. Утром опять пошли работать на то же место, на левом берегу.

В обеденный перерыв Степан Иванович поманил меня к себе. Садись и рассказывай о себе. Я вкратце рассказал все о себе о моей истории. Когда он узнал, что я работал на Магнитке он даже свистнул. Ну и круговерть, черт возьми, как в сказке. Кого помнишь? Я назвал Гуревича М. Е., начальника 2-й Магнитогорской, плотины, заместителем которого я был 1934–36 год. «Ну вот что! Пиши записку! Ведь он сейчас большой начальник — главный инженер треста „Магнитострой“, — и дал мне чистый листок бумаги и карандаш. „Пиши, не стесняйся!“. Завтра выходной день и я схожу в Березки и передам эту записку». Я написал: «Михаил Ефимович, нахожусь в Магнитке, если сможешь и захочешь, то Степан Иванович скажет где меня найти». Подписал двумя буквами А. И.

После выходного дня он мне дает пачку табака и записку от жены Михаила Ефимовича. «М. Е. при первой возможности постарается Вас повидать».

Я никогда не забуду, как у меня навернулись невольно слезы, не потому, что я получил эту ни к чему не обязывающую записку, а от того, что передо мной был человек — Человек, именно с большой буквы, который пожертвовал своим выходным днем ради кого, ради какого-то малоизвестного для него, с официальных позиций, преступника. Человек, коммунист с 1917 года, решившийся на такой рискованный для него шаг. Значит были еще на свете такие люд как Шкундины, Мичкины, Каробановы, Сапрыкины, тот стрелок в Бурятии, главный инженер III отдела Южжелдорстройлага, его жена (Сегалы) и другие.

Но Степан Иванович меня поразил до самой глубины души. Увидев мои слезы, он добродушно сказал: «Ну, ну чего ты! Не надо, возьми себя в руки, нечего распускаться». На обратном пути я шел сзади бригады, конечно по дороге, а не по тротуару. И вот вижу навстречу идет Анкудинов Леня, которого хорошо знал по строительству одного из цехов, его сестру, вышедшую замуж за Петра Вита, впоследствии секретаря Магнитогорского горисполкома, который мне не раз показывал фокус — прокалывал серебряной самодельной острой спицей себе икру на ноге, вообще был веселый, общительный выдумщик.

Они жили в общежитии ИТР (теперешняя гостиница) на два этажа ниже моей комнаты. Анкудинов же в мои времена отличался большой активной работой в ИТС, был членом бюро, многое сделал в разработке первого стройтехфилиала Магнитостроя. Он остановился и, увидев меня, сразу узнал. Я сказал Степану Ивановичу, кого встретил. Он нас остановил, разрешил Анкудинову подойти ко мне. Я имел очень непрезентабельный вид.

Анкудинов мне рассказал, как он, его семья, да не только его, а почти все семьи переживали 1937–38 годы, когда каждую ночь ожидали «гостей», ожидали обысков, ареста. От него узнал, что Миша Арш, организатор Магнитогорского трампа, директор Дитра, а затем директор Магнитогорского драматического театра, также где-то сидит, Тамаркин покончил жизнь самоубийством. Это тот Тамаркин, который был прообразом прораба в Катаевском «Время вперед», что и Я. С. Гугель также погиб в этой кровавой мясорубке, беспощадно и слепо работавшей в 1937–38 годах и, несмотря на это, тогда не было озлобления на Сталина, он продолжал оставаться вождем, в него верили, ему многое прощали, а если забиралось в душу подозрение, то его старались приглушить, не дать ему развиваться. Возникавшему сомнению говорили: «Нет, прочь, не искушай», не может быть, это же он, он не знает в полной мере о том, что делается со стороны Ежова и осуждение Ежова, только еще сильнее поддерживали у большинства пострадавших людей именно такое мнение.

Анкудинов в день нашей встречи работал начальником технического управления треста Магнитострой, впоследствии он стал после М. Е. Гуревича его управляющим. Наш разговор, конечно, не мог быть долгим, бригада ожидала и я торопился, да и ему тоже было неудобно. Наша беседа длилась, наверное, не больше 5–6 минут. Анкудинов не постеснялся попрощаться со мной рукопожатием, и мы пошли дальше.

Время шло, наступила весна, и бригада теперь работала уже на правом берегу на рытье котлованов под фундаменты жилых домов. Так что в каком-то из домов правобережья заложен и мой физический труд. Бывало сидишь в узкой траншее на глубине 2,8 метра, т. е. ниже точки промерзания магнитогорской земли, и долбишь киркой небольшими кусочками крепкую, очень плотную глину и с трудом ее потом выбрасываешь на бровку траншеи. Тяжело, но отставать, делать меньше, чем делают остальные члены бригады — не мог, не позволяла совесть. Я сам себе говорил в такие минуты «дорогой мой, ведь ты бригадир! Нельзя тебе показывать слабость. Возьми себя в руки, и брал, и получалось, преодолевал такие минутные слабости».

Однажды Степан Иванович крикнул: «Конаржевский, вылезай!» Я выбрался из траншеи и предстал перед Михаилом Ефимовичем Гуревичем во всем своем «великолепии», бахилах на ногах, рваной во многих местах фуфайке и старых, четырехлетней давности, испачканных, еще костюмных брюках. Руку он мне не подал и как-то вяло сказал: «Ну здравствуй Анатолий Игнатьевич!. Слышал я о твоих делах от Николая Дмитриевича (Агеева — бывшего старшего прораба плотины, впоследствии, зам. наркома оборонной промышленности) Как Фея Александровна? Что знаешь о ней, о Юре». «Ничего не знаю. Ведь они в Ленинграде, в блокаде и что с ними, живы ли они — не имею понятия». Чувствовалось, что встреча со мной ему в тягость.