Владимир Набоков - Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина

• Название: Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина
• Автор: Владимир Набоков
• Издательство: «Интелвак»
• Жанр: Критика
• Год: 1999
• ISBN: 5-93264-001-4

Комментарии В. В. Набокова освещают многообразие исторических, литературных и бытовых сторон романа. Книга является оригинальным произведением писателя в жанре научно-исторического комментария. Набоков обращается к «потаенным слоям» романа, прослеживает литературные влияния, связи «Евгения Онегина» с другими произведениями поэта, увлекательно повествует о тайнописи Пушкина.

Предназначена для широкого круга читателей и в первую очередь — для преподавателей и студентов гуманитарных вузов, а также для учителей и учащихся средней школы.

---

Пленительные, изящные, но редко теперь вспоминаемые стихотворения Карамзина («Мои безделки», 1794), за которыми год спустя последовали «И мои безделки» его друга Дмитриева, в художественном отношении стоят выше карамзинской прозы.

В своей поистине замечательной реформе русского литературного языка Карамзин последовательно изгонял тяжеловесные церковнославянские и германские конструкции (своей цветистостью, претенциозностью и помпезностью напоминающие высокопарные латинизмы, которые засоряли европейские языки на ранней стадии их истории); он положил конец инверсиям, громоздким составным словам, монструозным предлогам и союзам, введя более легкий синтаксис, галльскую точность фразы и простые, естественно звучащие неологизмы, строго отвечающие семантическим нуждам — как романтическим, так и реалистическим, — в свою столь озабоченную стилем эпоху. Не только его верные приверженцы Жуковский и Батюшков, но и эклектичный Пушкин и чуравшийся нововведений Тютчев остаются в вечном долгу перед ним. Пусть стиль, насаждаемый Карамзиным, вызывает ассоциации с благовоспитанным господином, обитающим в комнатах с натертыми до блеска полами и окнами, которые смотрят на парк в стиле Ленотра, с укрощенными фонтанами и аккуратным газоном, все равно невозможно оспаривать, что через эти французские окна, поверх сада с подстриженными деревьями проникал здоровый дух русской сельской местности. Впрочем, не Карамзин, а Крылов (и вслед за ним Грибоедов) первым сделал земной, разговорный русский язык истинно литературным языком, совершенно органично соединив его с поэтическими формами, утвердившимися после карамзинской реформы.

Здесь не место говорить о том, насколько ценными были исторические концепции Карамзина. Его «История государства Российского» явилась откровением для покоренной ею публики. Первое издание, включавшее первые восемь томов, появилось 1 февр. 1818 г., и за месяц был распродан весь тираж — три тысячи экземпляров. Французский перевод, выполненный двумя работавшими в России преподавателями-французами (Ст. Тома и А. Жоффре), начал выходить в Париже уже в 1819 г.

Карамзин также автор одной из лучших русских эпиграмм (31 дек. 1797 г.):

Что наша жизнь? Роман. — Кто автор? Аноним.
Читаем по складам, смеемся, плачем… спим.

А играя в буриме (требовалось составить строку, используя рифму, предложенную Дмитриевым), Карамзин сделал в 1799 г. (год рождения Пушкина) такое новогоднее предсказание:

Чтоб все сие воспеть, родится вновь — Пиндар.

9–14 И ты, глубоко вдохновенный. Речь идет о Василии Жуковском (1783–1852), пожизненном друге Пушкина, осторожном посреднике при столкновениях нашего поэта с правительством и его добродушном наставнике в вопросах просодии и поэтического стиля. Жуковский обладал выразительным и тонким инструментом, который сам настроил, однако беда в том, что ему было очень мало что сказать. Вот отчего он постоянно искал для себя темы у немецких и английских поэтов. Его переложения поэзии других стран, в сущности, не переводы, а талантливые переделки — замечательно мелодичные, захватывающие, особенно в тех случаях, когда читатель не знает оригинала. В лучшем из им написанного Жуковский умеет передать своему читателю то наслаждение, которое он сам явно испытывал, отыскивая и находя в молодом языке нужную форму, посредством которой его стих становился ему послушен, когда происходило очередное перевоплощение. Главные же его недостатки проистекают из постоянного стремления упрощать свой текст, лишать его примет локальной характерности (метод, общепринятый у французских переводчиков в ту пору) и заменять любую грубую, редкостную особенность, благочестивой обобщенностью. Небесполезно сопоставить, например, «Замок Смальгольм» Жуковского (1822) с «Ивановым вечером» Вальтера Скотта, явившимся для этой баллады образцом. Становится очевидно, что специфические подробности баллады Скотта раз за разом нейтрализуются. Упомянутые в строфе III «стальные блюда лат» и «ремни, как своды» становятся у Жуковского просто «железной броней»; прекрасную, на одном дыхании выговариваемую строку о паже (VII, «His name was English Will») он опускает совсем; где у Скотта «выпь» — у Жуковского «филин»; красочное описание плюмажа, щита и шлема сэра Ричарда заменено очень примитивным и банальным гербом и т. д.; но, с другой стороны, в русском тексте присутствует некоторое более изысканное дуновение тайны; довольно прямолинейная история неверной супруги, воссоздаваемая Скоттом, под пером Жуковского приобретает более романтическое и патетичное звучание, и что особенно замечательно, по всему тексту у него отмечаются чудесные, необычные созвучия, так как слова подобраны скупо, строка упруга, а мелодично транслитерированные имена и названия — Бротерстон, Дуглас, Кольдингам, Эльдон — органично вписываются в русский ритм и рифмы. Есть примеры превосходной звуковой оркестровки, как в строке «С Анкрамморских кровавых полей» (заключительная строка строфы XXXV, которая как бы перекликается с первой строкой XXXV строфы у Скотта: «The Ancram moore is red with gore»), и всем этим компенсируются потери в ритмике. Метрическая оригинальность стихов Скотта, в которых, говоря профессиональными терминами, строки неправильного анапеста смешаны с ямбами, Жуковским передана посредством чередования строк правильного четырехстопного анапеста и правильного трехстопного анапеста, тогда как типично балладный ритм Скотта требует более или менее строго выдерживаемого анапеста (иногда и откровенного ямба) четырехударных строк, чередующихся с трехударными ямбическими (иногда это полуанапест) строками. Жуковский сохраняет мужскую вариативную рифму и передает некоторые аллитерации и ассонансы внутри строки. С Пушкиным Жуковский познакомился через несколько месяцев после знаменитого лицейского экзамена, на котором присутствовал Державин. В письме Вяземскому к 19 сент. 1815 г. Жуковский пишет: «Я сделал еще приятное знакомство! С нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Я был у него на минуту в Сарском Селе. Милое, живое творение!.. Это надежда нашей словесности».

Портрет Жуковского 1820 г., литография Э. Эстеррейха, — заключенное в овальную рамку очаровательное лицо молодого поэта с меланхоличным и проницательным выражением, которое создают глаза и абрис губ. Под этой рамкой Жуковский, преподнося Пушкину копию портрета, написал: «Победителю-ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму Руслан и Людмила. 1820 марта 26 Великая пятница».

В пятистрочной надписи «К портрету Жуковского» (имеется в виду более ранний портрет работы Петра Соколова, воспроизведенный в «Вестнике Европы», 1817), отдавая заслуженную дань чарующей мелодии стихотворений своего друга, Пушкин в конце 1817 или начале 1818 г. говорит (строки 1–2):

Его стихов пленительная сладость
Пройдет веков завистливую даль…

(Кстати, «пленительная сладость» встречается и у миссис Радклиф в «Романе в лесу» [1791], гл. 1: «Черты ее [Аделины]… от перенесенных страданий приобрели пленительную сладость». Впрочем, Пушкин шел от общепринятой формулы его времени — douceur captivante).

*

Еще в 1816 г. в посвященном Жуковскому стихотворении из 122 строк шестистопным ямбом (начинающемся: «Благослови, поэт…» — с оставляющим комическое впечатление созвучием формуле русского церковного ритуала: «Благослови, владыко») Пушкин упомянул всех трех поэтов, названных в «ЕО», глава Восьмая, II, причем примерно в таких же сочетаниях; Дмитриев «слабый дар с улыбкой похвалил», Державин «в слезах обнял меня дрожащею рукой», а Жуковский «мне руку дал в завет любви священной».

III

   И я, въ законъ себѣ вмѣняя
   Страстей единый произволъ,
   Съ толпою чувства раздѣляя,
 4 Я Музу рѣзвую привёлъ
   На шумъ пировъ и буйныхъ споровъ,
   Грозы полуночныхъ дозоровъ:
   И къ нимъ въ безумные пиры
 8 Она несла свои дары,
   И какъ Вакханочка рѣзвилась,
   За чашей пѣла для гостей,
   И молодежъ минувшихъ дней
12 За нею буйно волочилась —
   А я гордился межъ друзей
   Подругой вѣтреной моей.

4, 9 резвую, резвилась. 5, 12 буйных, буйно. Трудно объяснить, каким образом появились эти неуклюжие повторы, особенно если вспомнить, с какой исключительной тщательностью Пушкин отделывал начало главы.

14 Подругой ветреной моей. Та же интонация и ритмика в поэме Баратынского «Наложница» (написана в 1829–30 гг.), строки 779–80: