Сергей Крутилин - Липяги

• Название: Липяги
• Автор: Сергей Крутилин
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1964

…В своем новом произведении «Липяги» писатель остался верен деревенской теме. С. Крутилин пишет о родном селе, о людях, которых знает с детства, о тех, кто вырос или состарился у него на глазах.

На страницах «Липягов» читатель встретится с чистыми и прекрасными людьми, обаятельными в своем трудовом героизме и душевной щедрости. Это председатели колхоза Чугунов и Лузянин, колхозный бригадир Василий Андреевич — отец рассказчика, кузнец Бирдюк, агроном Алексей Иванович и другие.

Книга написана лирично, с тонким юмором, прекрасным народным языком, далеким от всякой речевой стилизации. Подробно, со множеством ярких и точных деталей изображает автор сельский быт, с любовью рисует портреты своих героев, создает поэтические картины крестьянского труда.

---

Другие железнодорожники, хоть тот же сосед наш Василий Кочергин, праздник не праздник, если он свободен, косу на плечо и бежит скорее в поле, колхозникам помогать.

Борис никогда не марал своих рук низменным крестьянским трудом. Это пренебрежение воспитала в нем Хима. Иной раз, вернувшись в субботний день с работы, Борис скажет:

— Завтра воскресник у нас. Картошку в колхозе копать.

Хима тут же в ответ:

— Ты устал, Боренька, устал. Отдохни! Они и без тебя управятся. Мы на них работать будем, а они по базарам да по чайным шляются…

И Борис не ходил: он надевал белую рубаху, суконные галифе, сапоги, садился рядом с Химой на завалинку и сидел, шелуша семечки. Они сидели так дотемна, до тех пор, пока бабы-колхозницы не вернутся с поля. Именно этот момент и был важен для Химы: усталые бабы шли с поля, а она со своим Боренькой сидела на завалинке и плевалась семечками. Пусть все знают, пусть все видят ее превосходство. На то она и есть жена рабочего!

Но бабы чаще всего не замечали Бориса и Химы. До того ли им! Лишь иногда посмеются про себя над пестрым нарядом Химы и разойдутся по домам.

Тогда и Борис с Химой идут в избу.

Войдя в избу, Борис тотчас же снимает с себя «парад». Он тяготился праздничным убранством и не чаял дождаться минуты, когда наконец можно будет скинуть его. Теперь он поспешно стягивал сапоги, брюки; Хима все это убирала обратно в сундук — до следующего «сидения». Рубаха же, поскольку она была свадебным подарком Химы, вешалась над кроватью. Не на гвоздик какой-нибудь вешалась, а на настоящие оленьи рога.

Эти рога не были охотничьим трофеем Бориса. Он за всю свою жизнь ни разу ружья в руки не брал. В армии не служил. В первую мировую мал был, а когда дело дошло до второй мировой, у него за божницей лежал уже «белый билет».

Не знаю точно, из-за чего Бориса в солдаты не брали. Бабы говорили, будто у него «диффекту» такой с детства на обоих глазах: смотрит он на зеленую траву, а она ему кажется красной.

Не знаю, так ли оно в самом деле было, но знаю точно, что Борис на своем веку, как говорится, пороху не нюхал. А трофей этот охотничий, что висит над постелью, в войну на станции за три кило картошки выменял. Вез какой-то эвакуированный — профессор или начальник большой, лысый, в очках роговых. Книги еще Борису подсовывал за картошку. А зачем они Борису — книги?

Книг этих разных, альбомов сколько угодно валялось тогда у пакгауза, где грузились уезжающие в эвакуацию. Борис натаскал их домой целую библиотеку. Полок и стеллажей в избе не было, так он сложил книги штабелем в углу. Хима года два топила ими печь. Среди книг были и хорошие — в переплетах, с красивыми картинками. Химе захотелось их оставить, чтобы при случае похвастаться бабам, что вот, мол, какие книги она читает! И она положила их отдельно, поверх горки. Они и теперь там лежат — пропыленные и затянутые паутиной. Однако хвастаться ими Хима не решается: все знают, что грамоте она не очень-то учена.

V

…Подвесив к потолку лампу, Хима принялась собирать на стол. Борис тем временем мыл руки под рукомойником.

Хима поставила на стол алюминиевую миску, вылила в нее из чугунка подогретые на керосинке щи и, перекрестившись, села к столу.

Борис тоже сел и, взяв в руки только что принесенную буханку хлеба, стал резать ее ножом. Он разрезал буханку пополам и из середины, где помягче, отрезал по ломтю — себе и Химе. Потом взял в правую руку ложку, а в левую отрезанный ломоть хлеба. Прежде чем зачерпнуть ложкой щи, он поднес ломоть хлеба к губам, откусил и…

И задумался.

«А как же завтра?!» — Борис чуть не выкрикнул это вслух, но сдержался, боясь напугать Химу. Мысль о завтрашнем дне была настолько неожиданной, что он не сразу справился с волнением, охватившим его…

За всю свою жизнь Борис не съел ни куска своего хлеба. Хлеба, им самим выращенного, убранного, обмолоченного, женой в русской печке испеченного. Вот уже сорок лет кряду, с того дня, когда Борис впервые пошел на «железку», и по сегодняшний день он сам и его жена ели станционный хлеб. Не всегда хорошо пропеченный, не всегда по вкусу посоленный… Да уж что там вкус! Только в последние годы стали вспоминать о вкусе-то. А бывало, и такого приносил по фунту на душу. Это уж в последние годы стало так, что бери сколько хочешь. И Борис брал. Он брал по две буханки; одну они сами съедали, другую Хима разламывала на куски и бросала корове в пойло. Так было изо дня в день.

А завтра…

Завтра Борис не пойдет на работу; теперь он пенсионер.

Раньше Борис мало задумывался о будущем. Ему казалось, что он всегда будет здоров, силен, что никогда не расстанется со своим инструментом — лопатой и молотом, которым забивают костыли. И вдруг месяц назад мастер позвал его и говорит;

— Борис Аниканыч, вам пора на пенсию.

— Разве пора? — удивился Борис.

Его попросили написать заявление. Он написал и по-прежнему продолжал работать. А сегодня его пригласили к начальнику, и там были еще рабочие, и начальник в их присутствии вручил Борису пенсионное удостоверение и премию. Все было так торжественно, что Борис растрогался даже. Ему и в голову не пришло в тот час; а что же он будет делать завтра? И даже теперь, задумавшись о своем завтрашнем дне, он прежде всего забеспокоился не о деле, а о хлебе.

Вспомнив о хлебе, о том, что теперь ему придется каждый день специально ходить за этими буханками на станцию, Борис отложил ложку и задумался. Лениво жуя откушенный кусок хлеба, он перебирал в уме всю свою жизнь.

И отец его, и дед сеяли и убирали хлеб. А он вот первым из своей родни порвал с землей. Хима считала, что он выбился в люди. И отец его и дед радовались, когда откусывали хлеб, а он, Борис, не испытывал этой радости.

— Ты чего, Боренька, не ешь? Али аппетита нету? Уж не заболел ли ты, соколик мой? — забеспокоилась Хима.

Борис Аниканович вздрогнул. На лице его появилось что-то наподобие улыбки.

— Нет, ничего, — ответил он. — Ты погляди, что мне дали!

Борис положил на стол кусок хлеба, ложку и достал из нагрудного кармана синюю книжицу. Это было пенсионное удостоверение. Он повертел ее в руках и подал жене. Хима взяла, тоже повертела в руках, полистала страницы и, поскольку читать она не умела, сказала:

— Хорошо.

— И еще вот… — Борис достал из другого кармана блестящий портсигар и показал его Химе.

— А эт-то зачем? — удивилась жена.

Борис не курил ни папирос, ни самосада. Профсоюзный начальник, хлопотавший о подарках рабочим, уходящим на пенсию, не знал этого. Да если бы и знал, что Борис не курящий, и тогда б он ничего не мог поделать. В магазине по безналичному расчету отпускались только залежалые товары, и среди них дорогие портсигары. Их-то и купили. И на каждом выгравировали фамилию рабочего, уходящего на пенсию, и текст, согласованный с парткомом.

Товарищу…

На память о честном и многолетнем труде на железнодорожном транспорте.

От начальника и коллектива.

Хима не проявила интереса к подарку, даже не взяла в руки, не подержала ради приличия. Бориса это обидело.

И он сказал:

— Серебряный ведь!

— Положи его и ешь.

Борис положил портсигар в карман и снова взялся за ложку. Однако есть не спешил. Он вспомнил, что говорил о нем начальник. Начальник сказал, что коллективу жаль расставаться с такими рабочими, как Борис Аниканыч. Хвалил его: непьющий, трудолюбивый. За сорок лет ни дня не пропустил на работе — ни по болезни, ни из-за нерадения.

— Чего, Боренька, не хлебаешь: или щи не вкусны? — обеспокоенно спросила Хима.

Борис молча принялся хлебать щи. Щи были из кислой капусты. От кислых щей у Бориса часто случалась изжога. Но он никогда не говорил об этом Химе. Он и теперь ничего не сказал, только подумал о том, что жена его не умеет и не любит готовить. Зимой, что ни день, кислые щи и мятая картошка с маслом, весной, если хватало капусты, опять все те же щи, на второе творог или сырники.

«Лето ведь, — думал теперь Борис. — Летом-то даже в столовой подают свекольник или там щи зеленые с яйцом. А Хима моя никогда не догадается сварить что-нибудь этакое…»

— И то: пересолила, кажись… — Хима взяла со стола кринку с молоком и плеснула в щи молока.

Щи стали под цвет алюминиевой миски — голубовато-белесыми, как разведенный водой мел. Борис хотел сказать, чтобы Хима не забеливала щи, но промолчал.

Так, молча, они похлебали щи. В эту же миску Хима положила второе — жаренную на сале картошку.

— В погребе хушь шаром покати, — сказала Хима. — Похлопотал бы, — можа, тебе теперь как пенсионеру прирежут участок-то…

Когда-то у Бориса и Химы был большой приусадебный участок. Но вскоре после войны его у них отрезали. Поскольку Борис рабочий, а живет на нашей, липяговской, земле, то правление так постановило: оставить ему с Химой столько земли, сколько рабочим дают на станции, — шесть соток, а остальную часть усадьбы запахать.