Сергей Крутилин - Липяги

• Название: Липяги
• Автор: Сергей Крутилин
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1964

…В своем новом произведении «Липяги» писатель остался верен деревенской теме. С. Крутилин пишет о родном селе, о людях, которых знает с детства, о тех, кто вырос или состарился у него на глазах.

На страницах «Липягов» читатель встретится с чистыми и прекрасными людьми, обаятельными в своем трудовом героизме и душевной щедрости. Это председатели колхоза Чугунов и Лузянин, колхозный бригадир Василий Андреевич — отец рассказчика, кузнец Бирдюк, агроном Алексей Иванович и другие.

Книга написана лирично, с тонким юмором, прекрасным народным языком, далеким от всякой речевой стилизации. Подробно, со множеством ярких и точных деталей изображает автор сельский быт, с любовью рисует портреты своих героев, создает поэтические картины крестьянского труда.

---

— Да, забрили, — рассказывал теперь Евдоким Кузьмич. — Собрали всех нас с повозками вот сюда, на площадь. Тут и машины ихние — застряли в снегу и стоят, как идолы: черные, брезентом крытые. Офицерик всем распоряжается — рыжий с виду, расторопный. «Ать, два!» — командует. Чтобы мы, значит, с машин имущество брали и на сани б грузили. Стали перегружать, вижу: ящики с боеприпасами, мешки с пшеницей, какие-то посылки. Награбили, видать, расстаться жаль. Ну, перегрузили и — марш! Поехали. Впереди танкетка на гусеницах; за нею мы на подводах, а позади нас трое мотоциклистов. Чтобы обозники не разбежались в пути.

Авданя помолчал, вспоминая.

— Не рано было, — продолжал он через минуту. — Переехали мы мост на Липяговке, стали подниматься в гору, на Хворостянскую-то сторону… Оглянулся я — позади Липяги. Село-то внизу, все видно. Мороз. Кое-где дымок из труб… И сдавило вот тут, в грудях: «Куда же это ты, старый хрен, едешь?» Это себе-то, значит, говорю. Гляжу на других: все мужики сидят понурые, у каждого одни мысли. А что поделаешь? Впереди офицерик на броневике, а позади эти тарахтелки с прицепами, и на каждом по два фрица с автоматами. «Прощайте, — говорю Липягам. — Случалось, нечего греха таить, и клял, и поносил я вас, а вот пришел час расставаться — и не могу без вас!..» Шепчу это про себя, а у самого, веришь ли, слезы на глазах.

Авданя замолк. Я подумал: не расстроился ли он от воспоминаний? Нет, он сидел все так же, положив руки на колени. Взгляд его устремлен был к лавке сельпо.

Я тоже поглядел туда. На крылечке магазина стояли двое мужчин: один — невысокий, на костылях, другой — в дешевеньком сером пыльнике и шляпе. Первого я узнал сразу: это был Стахан. Товарищ мой, рубаха-парень. Мы вместе с ним бегали в школу. В то время он звался Николаем Корзинкиным. До войны не было в Липягах тракториста лучше, чем он. По пять норм давал, особенно на пахоте. Оттого и кличка. С фронта вернулся он без ноги, одно время бригадирствовал, да прогнали бабы: совсем спился. Теперь от сельпо работает: закупает у баб молоко и отвозит на станцию.

— Сообразили, видать! — сказал Евдоким Кузьмич. — За стаканом сейчас придут…

И точно: Стахан заковылял к пожарке. Не дожидаясь, пока он приблизится, Авданя сбегал в мазанку, вернулся со стаканом и, отдавая его Корзинкину, сказал, чтобы тот принес стакан обратно.

— Не беспокойся, дядь Авдань! — Николай засунул стакан в карман брюк и, опершись на костыли, пошагал к магазину. Пройдя несколько шагов, обернулся и добавил: — Натурой, как всегда, отплачу. Много не обещаю, а лафитничек на заправку оставим.

— Можете не оставлять… — с напускным равнодушием отвечал Евдоким Кузьмич. — Я на посту не пью! Всякое может случиться.

VII

Мы помолчали, наблюдая за тем, как Стахан и его собутыльник, расположившись в холодке, откупоривали поллитровку и резали хлеб на разложенной газете. Когда они закончили все приготовления, Авданя не утерпел, крякнул. Подымив самокруткой, он продолжал свой рассказ:

— Да, едем, значит… Скрылись из виду Липяги. В Хворостянке у церкви такой же обоз стоит: нас дожидается. Пристроились они к нам, поехали вместе — подвод тридцать набралось. А выехали на большак — там столпотворение! Машины, тягачи с орудиями, солдатня ихняя, немецкая. А повозок этих — пруд пруди!.. Наши, знать, прослышали, что немчура отступает. Штурмовики над большаком снуют, постреливают. «Эге, думаю, плохо дело. Итак и этак крышка всем нам! Бежать — немцы прикокают, а не сбежишь — свои же с самолетов накроют…» Сижу, понукаю конягу, а сам все об одном думаю. Убьют, думаю, скажут потом: немцу Авданя продался. Хлеб, боеприпасы им подвозил. Предатель!.. За себя не так обидно, обидно за семью, за девок. Кто ж, думаю, женится на дочерях предателя? И такая меня решимость одолела, что готов я на штык живым пойти. Не Авданя ты будешь, говорю сам себе, если ты немца не обманешь. А как его обманешь? Впереди — танки, позади — танки…

Евдоким Кузьмич замолк. Опять минуту-другую приглядывался, как Стахан и его собутыльник по очереди опоражнивали стакан, запрокидывая при этом головы. Точь-в-точь как куры пьют из лужицы воду.

Авданя сплюнул.

— Не люблю пить в жару, — сказал он.

— Да, в жару пить нехорошо, — согласился я.

— В Клекотки, — заговорил вновь Евдоким Кузьмич, — мы приехали часу в восьмом. И дальше б нас гнали без останову, но лошади выбились из сил. Стали на ночлег нас определять. Село большое, а избы все немцами забиты. Наш рыжий офицерик бегал-бегал, нашел два дома незанятых, у самой станции. Там наши часто бомбили, и немцы боялись поблизости от станции ночевать. Ну а нам един конец. — Авданя махнул рукой, помолчал. — Расстилаю ватник на полу, а сам думаю: сбегу ночью! Лег — не сплю. Филька Курчавый — царство ему небесное, сколько лет прошло, а о нем ни слуху ни духу — и шепчет мне: «Не спишь, мол, Авдань, сходи, понюхай, может, улизнуть можно?» В полночь сунул я ноги в валенки, ватник на плечи набросил, будто по малой нужде во двор выхожу. Только вышел — у двери часовой с автоматом. «Мочись тут!» — говорит. Вернулся, значит, сказал Фильке… К утру, чую, многие заснули — поистомились за день. А я никак глаз сомкнуть не могу. Лежал-лежал — и на тебе! — про портянки вспомнил. Обмотал я левую ногу шерстяной портянкой и давай тереть. Тру и тру спокойно, пока все спят. Чую: волдырь вскочил, чуть повыше пятки, значит. Больно стало, а я все тру. Невмоготу стало, а я все тру. Шут с ней, с ногой! Придут завтра наши — вылечат, а не вылечат — так и с одной ногой как-нибудь дотяну до доброй смерти, но семьи и детей не посрамлю. До кропи, до кости растер, да еще поискал в шароварах пятак, приложил к ране. Зубами скрежещу, а терплю.

Он снова спровадил самокрутку в рот, попыхал ею. Вздохнув, сказал с огорчением:

— Так и знал: не оставят, черти! — И тут же, без всякого перехода, продолжал: — Чуть свет вбегает в избу офицерик: подъем! А я и встать не могу. Офицер ко мне подскакивает. «Саботаж!» — кричит. Я ему ногу свою показываю, а на ней рана краснющая — самому страх глянуть. Поднялся с трудом и говорю: «Гер офицер, я так торопился услужить господину фюреру, что в спешке обул не свои, а женины валенки, и вот от неудобной обуви растер ногу…» — «Дезертир, собак! Все равно поедешь!» — кричит. Ничего не поделаешь: стал собираться. Правую, здоровую, ногу сунул в валенок, а левую замотал кое-как портянкой, завязал веревкой, вышел. Наши уже лошадей запрягают, и я, ничего не евши, начал суетиться. Напоил, значит, лошадь, впряг. Пока топтался к колодцу и обратно, чую: невмоготу мне стало. А обоз уже вытягивается на дорогу. Снова бежит мимо офицерик, а с ним еще двое, повыше его чином, проверяют. Я опять про свою ногу. Развязал повязку и прямо на морозе всем и показываю. Поглядели те, другие, что чином постарше, и тыр-тыр — переговариваются, значит, по-своему. Но я-то чуть-чуть кумекаю по-ихнему. Рыжий настаивает, что я дезертир, а один из тех, что повыше его чином, говорит, что в санчасть надо. Медпункт тут недалеко был, при станции.

Офицер и командует мне: «Айн минут туда, айн минут сюда!» Это значит — одна минута туда, одна — обратно… Я так обрадовался, что готов был босым бежать. Но сдержал себя: не спеши, говорю себе, фартовый! Еще не все так обернулось — не на свободе пока!.. Иду — одна нога в валенке, а другой валенок под мышкой несу. Не прошел я и трех десятков сажен… Вот как до лавки сельпо осталось до того самого медпункта — и вдруг… и… и…

VIII

И вдруг губы у Евдокима Кузьмича дрогнули, и приклеенная к губе его самокрутка неожиданно сорвалась и упала на землю.

В тот же миг я увидел бегущего от магазина Стахана. Он делал на одной ноге несколько прыжков, останавливался, поднимал костыль и, указывая им вдаль, кричал:

— Пожар! Дядь Авдань, пожа-а-ар!

Евдоким Кузьмич вскочил с места, подтянул штаны и оторопело глянул в ту сторону, куда указывал Стахан. Над селом, где-то неподалеку от «круга», что-то горело. В небо тянулся черный шлейф дыма. Сквозь ветви ракит, росших возле дома Змейки, виднелись языки красного пламени.

Крякнув, Авданя побежал к вагонному буферу, висевшему на углу пожарки, и стал ударять по буферу костылем.

Раньше при пожаре били в набат. На всю округу, бывало, звучал церковный колокол. Заслышав гул набата, сбегались с полей мужики, спешили на помощь крестьяне с бочками из соседних сел.

Теперь не то: заметив пожар, Авданя по инструкции должен бить в вагонный буфер, созывая свою добровольную дружину. Но поскольку никакой дружины на самом деле нет, а удары по буферу в селе не слышны, то Авданя постучал немного, больше для того, чтобы придать себе «боевое» настроение, и трух-трух — в пожарку.

Я уже вывел лошадей из конюшни. Мы стали впрягать.

От лавки сельпо, от бывшего здания сельсовета, где теперь помещалась бригадная контора, — отовсюду бежали люди. Кто-то впрягал логун с водой: вдвоем с Авданей мы выволакивали пожарную машину, но дело у нас что-то не ладилось. Я еще затягивал чересседельник, когда повозка с логуном загромыхала по площади. На передке дрог, к которым была прикреплена бочка, сидел Стахан.