Степан Васильченко - Мужицкая арифметика

• Название: Мужицкая арифметика
• Автор: Степан Васильченко
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1953

---

А этот Андрийко бесталанный — он с детства сердцем чуткий — раскрыл ту книгу, кличет мать:

— Вот присядьте здесь возле меня…

Да как начнет читать — словно в золотую трубу затрубил:

Чи ми ще зiйдемося знову?
Чи вже навiки разiйшлись?..

Так и облилась мать слезами:

— Чую, дети, что опять осиротеет моя хата. Куда же вы поедете?

— Поедем учиться, мама.

— И Андрийка возьмете?

А он поморщился, бедняга, и будто с укором:

— А что ж коли мне, так весь век и ходить темным?

— Да по мне, пускай бы все учились, только на какие деньги, дети?

Старший отозвался:

— Не горюйте, мама: приходит на землю правда. Все, кто хочет, будут учиться бесплатно.

Вздохнула:

— Не будет этого, дети, верно, до конца вашей жизни.

— Будет! — даже глаза у них засверкали.

Повинна буть, бо сонце стане
I осквернену землю спалить!..

У вдовы был деверь — брат покойного мужа, богатый. Скот имел, землю. Высокий такой, завидущий, костлявый дед. Сам седой, а глаза черные, как у цыгана, ненасытные, мстительные. Услышал, что вдовьи сыновья собрались учиться, забеспокоился: боялся, как бы и впрямь невесткины голяки в люди не вышли.

Раньше, бывало, в хату и не заглянет, — теперь притащился; улучил время, когда сыновей в хате не было, зашел:

— Что это ты надумала, невестка? При твоей ли бедности детей учить? К чему тебе это? Отдай в батраки, пусть учатся работать.

— Знают они, братец, что значит батрачить. Вот где сидит у них эта работа!

— А ты для них легкого хлеба ищешь? Ой, смотри, не прогадай!

И завел свое:

— Знаешь, какое теперь время? Этой свободе недолго быть. Гляди, чтобы вместо легкого хлеба они от большого ума на казенный паек в острог не угодили!

Мать даже рассердилась:

— Попадут или нет, еще неизвестно, а ты уже каркаешь над ними, как ворон.

Побагровел он, рассердился:

— Я к тебе по-хорошему, а ты вот как ко мне! Коли ты такая, то не прощу тебе этого до самой смерти и на порог к тебе не ступлю. Не ходи и ты ко мне!

— Не бойся, брат, не обивала я раньше у тебя порогов, не буду и теперь.

Ушел.

Разъехались, словно их и не было.

А перед отъездом оставили и того хмурого мужика из книжки — на стене рисунок.

— Вот вам, мама, чтоб не одни были в хате. Сызмальства мы родимого не знали, — пусть же будет этот нам вместо батька. Он нас уму-разуму учит и на добрый путь наставляет.

Улыбнулась мать, разглядывает:

— Ишь, какого сосватали мне…

И цветами убрала и расшитым полотенцем украсила.

Зима морозная, лютая. В хате холодно, окна обледенели.

Лежит на остывшей печи, стонет. Неможется.

Не сдержал деверь слова, зашел.

Не утешить, не помочь — еще больше сердце растревожить.

— Что, невестушка, барствуешь? Три сына — что соколы, а сама в нетопленной хате мерзнешь? Хе! Думала, деньги будут слать, а от них и вести нету. Может, где-нибудь сидят уже? Теперь недолго.

Ходит по хате да все быстрым и недобрым взглядом на стену, где тот портрет висит, посматривает, наконец не вытерпел:

— А это зачем повесила? Ишь, еще и цветами убрала! Нашла кого убирать. Это же тот острожник, что по тюрьмам всю жизнь таскался. Это ж лодырь всесветный! Не хотел работать, только людей бунтовал. Сожги! Или давай я сожгу.

Отозвалась со стоном:

— Пусть висит. Не тронь!

— Ой, смотри, чтоб и тебе за него не досталось! Думаешь, поглядят, что старуха?

— Пустое! Мне достанется, не тебе!

Рассердился:

— Тьфу на тебя, умна больно! Ну, и лежи!

Ушел.

Пока был в хате, крепилась. Ушел — заплакала:

— Сыны мои, сыны Коваленковы, что ж вы меня покинули, старую!

А вестей все нет да нет…

Миновала зима, пришла весна, лето проходит. А тут пошли слухи — начали людей в тюрьмы сажать.

Ноет материнское сердце, вешает что-то. К гадалкам, — а гадалки старые ведьмы, тоже что-то чуют, все в один голос: «Недоброе, сестра, выпадает твоим сынам, да не одному, а всем».

И деверь ходит по людям, тоже сердце материнское рвет на части:

— Не иначе как сидят. Всех таких берут — и их забрали. Хе! Они думали, что так по-ихнему и будет. Да не так выходит!

Накаркал старый ворон. Ранней осенью, еще листья с деревьев не осыпались, раскатом грома донеслась до села весть из города: «Спасай детей, старая чайка, — гибнут!..»

Один село против пана поднял — сидит в Киеве, другой не пошел царю служить — посадили в Екатеринославе, а третий — Андрийко бесталанный — до той поры правду искал, пока ему не задали такой правды, что теперь лежит в Лубнах в больнице, умирает.

А пишут об этом не они сами, пишет дочка Маруся и тут же заодно и свою долю проклинает: «Лучше утопиться, чем итти бедной за богатого». Просит-молит — проведайте!

Встрепенулась мать, продает одежу, продает полотно. Полетела чайкой.

Век прожила, нигде не бывала, на старости довелось…

Ехала в Екатеринослав, завернула дочку проведать.

В самую пору поспела: сидит дочка у стола заплаканная, измученная… Увидела мать, припала к ее плечу, рыдает.

— Что, может, бьет?

— Увечит, бьет почитай каждый день!

Рассказывает: раньше не так все же, а вот как забрали братьев, житья не дает: братья твои враги мне, и ты мне враг. А тут прислал мне письмо Максим, хотела ему хоть рублевку отправить. Увидал — и давай бить. «Не смей, такая-сякая, этим босякам деньги посылать!»

Что-то загремело в сенях — задрожала.

— Чего ты, дочка?

— Он!

Умоляет:

— Мама, голубушка, коли бить станет, не заступайтесь!

— Не будет того, чтобы при мне мою плоть и кровь тут мучил, лучше из хаты уйду.

Вошел пьяный, красный, глаза, как угли, горят:

— С кем тут шепчешься?

Увидел — не поздоровался.

— Ага! Мать выписала? Думаешь, испугаюсь? Может, и эта за деньгами приехала? Попрошайки чортовы!

— Не за деньгами твоими я приехала, свою горемычную несчастливицу проведать.

Да за мешок и клюку:

— Прощай, дочка, выходи за ворота.

Он:

— Еще и дверь открою!.. — Открыл.

Вышла со двора не оглядываясь.

Ушла из села далеко-далеко в степь. Вдруг слышит за собой глухой шум — бежит кто-то, кричит, плачет:

— Мама!

Простоволосая, со свежими синяками.

— Я ж вас, мама, столько лет ждала, словно праздника. Вернитесь, хоть переночуете!

— Негоже мне, дочка, и одну ночь ночевать у твоего мучителя.

Уселись в степи и наговорились и наплакались. Напоследок советует мать:

— Бросай его, дочка, пусть он сгорит со своим добром. Бросай, а то загубит он твою жизнь.

Задумалась дочь. Потом заплакала:

— Я уж, мама, не раз об этом думала, детей жаль. Они ж пропадут при таком отце.

— Об этом не думай, бери детей с собой. Как-нибудь проживем. Вот мой тебе, дочка, последний совет.

Прощаясь, дочь ощупью развязывает узелок, от слез не видит ничего.

Вынула из узелка три серебряных рубля, сует матери.

— Увидите, передайте братьям, каждому по рублю.

— Не стану я, дочка, брать у тебя этих денег. Не стану и передавать, обойдутся мои сыновья без его денег.

— Ох, мама! Да это мои деньги! И неужто я не заработала у него, чтоб… — Не досказала.

Зарыдала горько, горько:

— Я ж и без того, мама, несчастная, зачем же вы еще мне прибавляете горя и слез!

Жалко стало, взяла. Идет — жгут огнем ее эти три рубля. Дошла до города, отыскала бедный двор, да и подбросила туда эти три рубля.

Может быть, найдут их чьи-нибудь дети…

Грохочет поезд.

В вагоне полно всякого люда. У окна собрался кружок, посреди — старая женщина с заплатанными торбами. Плачет, убивается, чужим людям, будто родным, свое горе рассказывает: про сынов, про дочку, про зятя. И опять про сынов: про Петра и про Максима, и про этого Андрийку бесталанного. Путает имена — голова забита. Расскажет раз, второй — и снова начинает о том же:

— Приехала в Екатеринослав к Петру, там сказали, что его отправили в Харьков. Пока доехала до Харькова, а его и там уж нет. Говорят, нужно было, бабка, раньше приезжать, потому как твоего сына сослали аж в Нарым…

— Значит, так и не видали?

— Постояла близ ворот, поглядела на страшные стены каменные, выплакалась и вот еду к Андрийке… К этому еду, а третий, Максимко, из головы не выходит, потому ведь и к нему еще нужно, и у него горе…

— А где же, бабушка, этот твой Максимко?

— А Максимка посадили в Киеве.

— Тоже в тюрьму?

— В тюрьму, куда ж еще…

Сбоку сидит панок, игрой перстней на пальцах забавляется. Фыркает, вертится, на месте не усидит… Потом не утерпел:

— Хорошо же ты, старуха, учила сыновей, что и того и другого в тюрьму засадили. Может, и третий туда бы угораздил, кабы не болел? А?