Жан Марат - Похождения молодого графа Потовского (сердечный роман)

• Название: Похождения молодого графа Потовского (сердечный роман)
• Автор: Жан Марат
• Издательство: Издание Ф.И. Булгакова
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1907

ПредуведомлениеЭтот роман Жана Поля Марата был впервые опубликован в 1847 году по рукописи, которая до того времени на протяжении более полувека хранилась у сестры Марата Альбертины. Написан он был скорее всего в начале 1770-х, когда внимание просвещенной европейской общественности было привлечено к событиям, происходившим в Польше (война Барской конфедерации), завершившимся Первым разделом Речи Посполитой между тремя европейскими государями, Екатериной II (Россия), Фридрихом II (Пруссия) и Иосифом II (Священная Римская империя).

---

Не сердись, Потовский, если я скажу то, что думаю, о поведении твоей Люцилы. Я знаю, что она соблазнительна с ее видом невинности; на это-то и ловятся люди; но ее сердце доступно так же, как и других. Неужели ты полагаешь, что природа должна была для твоей милости сотворить чудо?

Сколько раз я забавлялся твоей простотой, когда ты приходил в восторг по поводу твоей любви. Она наряжается только для твоих прекрасных глаз; старается быть любезной — лишь для того, чтобы нравиться тебе; ее сердечко бьется только для тебя — и ты был во всем этом вполне уверен так как она клялась тебе так часто.

Ну, что ты об этом скажешь? Бедный глупец! Да, сохни теперь около нее, проявляй покорность, испускай вздохи, проливай слезы, разражайся упреками, если это может тебя облегчить. Но берегись извести ее своею печалью, беспокойством и ревностью и не обяжи ее этим дать тебе чистую отставку, если этого она еще не сделала.

Начало твоего письма поразило меня; но я не мог удержаться от смеха, прочтя конец.

Перерезать себе горло из-за женщины! — немного сильно, хотя случается все же часто. Друг, советую тебе отложить прогулку до другого раза и принять решение, приличное человеку общества.

Твоя милая — красива, я с этим согласен; но если ты ее потеряешь, ты приобретешь свободу искать другую. Сказано что ли, что должно всегда любить одну и ту же?

Какой ты еще ребенок! Я хотел бы хоть раз увидать тебя более рассудительным.

Пинск, 25 июня 1769 г.

XIV.

Густав Сигизмунду.

В Пинск.

Прошло пять дней, когда мой человек мне сообщил, что он заметил трех всадников, расположившихся в леску за дворцом графа Собеского, и что в некотором от них расстоянии находится карета, запряженная четырьмя лошадьми.

Это известие не оставляло для меня никаких сомнений насчет несчастья, которого я опасался.

Тотчас с двумя моими людьми сели на коней и мы отправились к указанному месту. Мы заметили издали, как они прогуливались в леску и, чтобы настичь их наверняка, сделали обход, соизмеряя наши шаги таким образом, чтобы они не могли избежать встречи с нами.

Мы были всего в нескольких шагах от них, когда я узнал моего соперника.

Я почувствовал, как воспламенялся при виде его мой гнев. Я выступил вперед и спросил его с горечью, что он делает в этих местах. Он ответил мне насмешливым тоном, осыпая меня бранью, и выхватил вдруг саблю из ножен.

— На тебя-то именно я и имею зуб, — ответил я, — и мы решим наш спор немедленно: твои и мои люди будут наблюдателями.

Затем, вдруг, бросившись на него, я наношу ему рану в правую руку и обезоруживаю его; он упал с лошади и просил пощады.

Кровь текла сильно из его раны; я сам сделал ему перевязку, упрекая в то же время его в коварстве. Состояние слабости, в котором он находился, заставило меня опасаться, не ранен ли он смертельно. Я вылил ему на лицо флакон душистой воды.

Когда силы его несколько восстановились, он полуоткрыл глаза, поднял голову и сказал замирающим голосом:

«Я может быть неправ несколько по отношению к вам, и я сильно наказан за это. Но можно ли меня порицать за любовь к тому, что так мне мило. Нет, я не упрекаю себя в том, что хотел похитить у вас милую, но только в том, что не сумел тронуть ее сердца».

В то же время он просил вынуть из кармана письмо, которое и предложил мне.

Я раскрыл его, узнал руку Люцилы и прочел следующие слова:

«Я благодарю вас, милостивый государь, за честь, которую вы мне оказываете, предлагая мне вашу руку; я не могу ее принять: другой владеет моим сердцем. Сегодня вечером браслет будет вам вручен обратно особой, которой я доверяю».

Я не мог оторвать глаз от этой бумаги, я перечел ее несколько раз, и каждый раз душа ввергалась в странное волнение. Казалось,, ее делили между собою тысячи противоположных чувств. Я чувствовал, правда, что ревность потухает в моем сердце, но лишь затем, чтобы на смену ей явились угрызения совести, которые, я чувствовал, рвали мое на части сердце. Мысль о моем поведений с Люцилой заставила меня глубоко страдать, и я не решался думать о состоянии, в которое я привел моего несчастного соперника.

В то время, как меня преследовали эти мысли, его перевязка сдалась, он потерял много крови, и его глаза покрылись вторично тенями смерти.

— Он умирает! — воскликнул один из его людей, который поддерживал его голову.

Исторгнутый этим криком из моих мрачных размышлений. Я опустил глаза на это бледное и неподвижное тело: я счел его не живым. В чрезмерном горе бросился я на него.

Не знаю, что было тогда со мной, но я очнулся тогда в моей комнате. Немного спустя пришли мне сообщить, что рана Мазовийского посла (таково звание моего соперника) не опасна. Эта новость меня несколько успокоила.

В настоящее время мое волнение менее жестоко, но я но могу оградить себя от черной меланхолии, и ты хорошо понимаешь, каков может быть ее предмет.

Ты без сомнения выходишь из терпения от рассказа о моих неудачах.

Мне кажется, я вижу тебя, как ты бросаешь на стол мое письмо, пожимая плечами, и слышу, как ты говоришь тоном сожаления: «К чему мне наполнять голову его безумствами и его жалобами! Почему он не поступает, как я»!

Терпение, дорогой Панин! На все время. Прежде чем проститься с любовью, она и тебя заставила провести не одну тяжелую минуту. Тебе хорошо было изливать свои печали на груди друга. Не находи же дурным, когда я поступаю также.

Из Варшавы, 27 июня 1769 г.

XV.

Густав Сигизмунду.

В Пинск.

Тебе доставляет без сомнение удовольствие смущать мою любовь и держать меня, как на горячих угольях. Если бы твое письмо пришло раньше, оно причинило бы мне ужасный страх; но ты не насладишься своей злобностью.

Как я заблуждался на счет Люцилы!

Что я принял за интригу, было лишь недовольство, только скрытая досада. Униженная моим вниманием к той кокетке, ее душа подверглась первым нападениям ревности, а ее задетая чуткость не позволила ей требовать какого-либо объяснения, или дозволить мне высказать свою печаль.

После того, что произошло, я горел, желанием видеть Люцилу, и однако мне тяжело было появляться у них. Я очень бы желал, чтобы кто-нибудь избавил меня от неприятности объяснения с нею.

Я был таким образом в нерешительности, но рассудок наконец взял верх.

— Как, — сказал я себе, — меня останавливает ложный стыд? Я не побоялся так не кстати огорчить Люцилу, побоюсь ли смягчить жестокий удар, который я нанес ей? Ах, если любовь не дождется от меня этого шага, я для справедливости обязан его сделать.

Стыдясь своей вины, проникнутый сожалением, я отправился к графу Собескому. Они уже кое-что слышали о моем деле.

Я приказал обо мне доложить.

Едва я на верху лестницы, как дверь открывается, сердце мое трепещет: появляется Люцила.

Я не осмелился ни поднять глаз, ни сказать что-нибудь. Однако она подходит и бросается мне на шею. Я принимаю ее объятия с смущенным видом. Изумленная тем, что я так дурно отвечаю на ее нежность, она делает. Несколько шагов назад, ее сердце готово разорваться, ее глаза наполняются слезами, они текут, как жемчуг, по ее прекрасному лицу, делая его еще более прекрасным.

— Откуда этот мрачный вид, Потовский, — сказала она мне, рыдая. — После столь продолжительного отсутствия тебе неприятно меня видеть? Что я тебе сделала? Ты отвращаешь взоры...

Все, что имеют трогательного грации в горе, отразилось на ее лице.

Так как я продолжал хранить молчание, то она опустилась на софу и принялась горько плакать. Мое сердце не могло выдержать этого последнего удара. Я подбежал к ней.

— Приди, дорогая, душа моей жизни, — сказал я, — прижимая ее к своей груди, дай мне отереть твои слезы.

Когда мое сердце было облегчено слезами, — «Это я, — отвечал я, — я, дорогая Люцила, не достоин твоей нежности, и только сознание моей вины сдерживало так долго выражение моей радости. Сможешь ли ты меня простить?»

Она подняла на меня свои прекрасные, омоченные слезами глаза и протянула мне руку, которую я долго прижимал к своим губам.

Я испустил глубокий вздох.

— «Ах, Густав! к чему подвергать жизнь такой опасности из-за безделицы?»

— Безделицы, Люцила! как ты называешь безделицей то, что в моих глазах отнимали твое сердце?

— «Какой обман!»

— По крайней мере, ты дала мне повод верить этому твоим ужасным поведением. Напрасно молил я о пощаде, вздыхал, стонал — всегда я находил тебя неумолимой. Хотел я с тобою переговорить, и в этом слабом утешении мне было отказано. Ты была заживо задета вниманием, которое я оказал ветренице; но если тебе это не понравилось, почему ты не сказала мне об этом? малейший твой знак, и ты увидала бы, как мало я был увлечен ею.