Антонина Коптяева - Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

• Название: Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк
• Автор: Антонина Коптяева
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1975

Шестой, заключительный том Собрания сочинений А. Коптяевой включает роман «На Урале-реке», посвященный становлению Советской власти в Оренбуржье и борьбе с атаманом Дутовым, а также очерк «По следам Ермака» о тружениках Тюменского края.

---

Может быть, оттого такая тяга к труду, желание сберечь копейку на черный день, что навсегда запомнилось, как после смерти отца, самарского извозчика, билась мать, чтобы поставить на ноги шестерых детей. Аресты и безработица любимых братьев тоже заставили девушку строго смотреть на жизнь. Дружно, но не очень радостно жила семья.

Громадный город Самара… Особняки и доходные дома богачей, как и в Оренбурге, украшали улицы центра, а по окраинам сплошь серела деревянная рухлядь. Набережная Волги, заваленная грудами мешков под выгоревшими брезентами, штабелями ящиков, бочками, была заполнена днем и ночью суматохой большого порта. Оглушающе гудели пароходы, кричали грузчики, грохотали извозные телеги, запряженные парами, а то и тройками ломовых лошадей. И по всему пыльному, замусоренному берегу глазом не окинуть — те же навалы грузов, почерневшие тесовые помещения складов, бесконечные поленницы дров. Везде оборванные донельзя босяки, ватажки гологрудых, часто пьяных портовых рабочих, мимо которых, отворачиваясь, мчались на рысаках нарядные дамы и господа с разодетыми, как куклы, детьми.

Набережная запомнилась Лизе потому, что отец изредка возил туда всю свою ораву прокатиться. Дети любили его. Прижимая носы к стеклам окон, малыши жадно следили за тем, как лихо осаживал он у ворот пару лошадей. Зимой в санках с меховой полостью, летом в коляске, сиденье которой качалось, будто люлька, над булыжной мостовой, отец приезжал пообедать, выпить чайку, приласкать ребятишек, льнувших к нему. Затем он снова, важный и красивый, с расчесанной бородой и собранными в протянутых руках струнами вожжей, уносился в город.

И вдруг его не стало: умер. А дети малы, и некому было вместо него ехать на биржу, промышлять извозом.

Тогда мать продала экипажи и сбрую; увели со двора — плачь не плачь — красавцев коней, а вместо них появились две коровы, постоянно что-то жевавшие. Чтобы прожить с пятью детьми (одна дочка тоже умерла), Коростелиха стала молочницей. Но, видно, мало платили за молоко обыватели, и подростка Георгия отдали в ученики к меднику. Горьким пьяницей был хозяин лудильной мастерской, запоем пила его жена, не отставали и мастера. С утра до темной ночи умного, работящего мальчика гоняли то за водкой и солеными огурцами, то за пивом. В грязи, во вшах, впроголодь жил он вместе с другими подмастерьями, получая на каждом шагу щелчки да подзатыльники.

Приходя домой по субботам, Георгий плакал, плакала и мать, а все-таки надо было ему возвращаться к меднику. До этого, когда Гора еще учился в начальной школе вместе с Александром, учитель вызывал Наталью Коростелеву и советовал учить мальчиков дальше, обещал выхлопотать бесплатное обучение.

— Что вы! — пугалась она. — А кто же будет их одевать, обувать? Ведь я только и жду, когда они подрастут и станут мне помощниками.

Вот и отмывала в субботу своего старшего, делала набеги на мастерскую, где по возможности наводила чистоту, выливала свиньям прокисший суп со всяким мусором, а то и с мочалкой, которую пьяница хозяйка упускала в кастрюлю.

У Саши оказался замечательный дискант, и он пел солистом в хоре Кафедрального собора. Регент любил мальчика, иногда давал ему двугривенный на извозчика в особо суровые морозы.

— Скорей домой, не простудись!

Саша завязывал вокруг шеи концы башлыка, потуже запахивал курточку и мчался домой бегом, чтобы вручить матери полученную «серебрушку»:

— Добавишь еще копейку — и нам на целый день семь фунтов хлеба.

Может быть, он простудился, когда вот так бежал домой после церковной службы, хватая морозный воздух: голос у него пропал, и он не смог больше петь.

— Только не отдавай его в ученики к мастеру, — упрашивал Наталью Кондратьевну Георгий, поступивший медником на литейный завод после того, как писарь за рубль прибавил ему год возраста. — Пусть хоть один из нас выучится.

Однако пришло время, и муж старшей сестры Анны — Василий, пьяница и хулиган, но отменный мастер литейного дела, определил Сашу учеником токаря на завод, где работал сам и куда устроил Георгия.

Так Александр и Георгий стали рабочими. А едва повзрослели, оба попали на заметку к жандармам, и началась долгая жуткая игра: выслеживания, обыски, аресты. То Георгий сидит в тюрьме, то Александра высылают. А там — черные списки, безработица, нужда, пока они не перебрались в Оренбург, в главные железнодорожные мастерские.

«Хорошие у меня братья!» — с гордостью думала Лиза, выбираясь из погреба с отпотевшим сразу кувшином. — Но с девушками им гулять некогда. Женился бы Саша на Марии Стрельниковой… Она глаз с него не сводит, а он только об одной революции думает… Ленину-то революция не помешала жениться…

56

Александр, легкий на помине, вошел в калитку. Высокий-то какой! Возле братьев Лиза чувствовала себя совсем маленькой, да и многие мужчины не выдерживали сравнения (иной так и проваливался между ними).

— Я тебе рубашку закончила! — сообщила Лиза, шагая рядом с ним по двору, и улыбнулась: Георгию, что ни сошьешь, все ладно, а этот начнет вертеться, ощипываться. — Я даже не думала, что ты такой франт! — ласково добавила она, одобрительно посматривая на его опрятный костюм, ладно сидевший на стройной фигуре.

— Неряхой выглядеть мне нельзя: я сейчас целый день среди народа.

— У нас гости!.. — спохватилась Лиза.

— Кто?

— Кобозев, дядя Андриан, тургайский Джангильдин да еще из Челябинска — Цвиллинг…

Александр взбежал по лестнице.

В столовой оживленно звучали мужские голоса, раньше при встречах шептались, а сейчас говорят и смеются громко.

Приход Александра еще усилил оживление. Пожимая руку Цвиллинга, он сказал:

— Перебрались бы к нам в Оренбург, Самуил Моисеевич!

Цвиллинг, душевно-открытый, подвижный, посмотрел на него с нескрываемой симпатией:

— Пока не смогу, но нас, челябинцев, очень встревожил прошедший у вас в июне железнодорожный съезд.

Кобозев возмущенно сверкнул глазами:

— Эсеры и меньшевики представили меня на нем чуть ли не провокатором (все из-за тех же юровских денег!), каркали в Тополевом саду, как воронье. У инженера Поплавского от злости вылетели вставные зубы, когда он доказывал непригодность моей кандидатуры. Ко даже это мне не помогло, хотя и наделало смеху: провалили.

— Демагоги у них подобрались ярые, — подтвердил Александр. — Да еще черти принесли из ссылки Барановского с большой группой эсеров. Они сразу по старым следам восстановили связь с рабочими. Еще бы: «мученики за народ, за идею!», — повторил он с досадой слова Ефима Наследова, который приходил в партком поделиться своим горем — исчезновением дочери. Из разговора с ним Александр уяснил только одно, что Фросю с ее согласия умыкнул тот самый казак, с которым она встречалась в Форштадте. Значит, и думать нечего о том, чтобы вернуть ее обратно.

Здоровый и сильный, любитель кулачных боев в юности, Александр и в политике иногда шел напролом, неловко чувствуя себя в сфере политических интриг, на которые так горазды были меньшевики.

— Я просто не узнал на съезде рабочих наших мастерских, — продолжал Кобозев. — Они, как и орлесовцы, стали эсерствующими. Это потому, что наших активистов все время угоняли на фронт, а вместо них пришли сынки кулаков и городской буржуазии, которые уклонились от мобилизации и внесли на предприятия обывательский душок. Кроме того, в Оренбурге вообще засилье обывателей и очень мощные организации меньшевиков, а особенно эсеров.

— Ничего! Сколько бы ни ратовала «бабушка русской революции» Брешко-Брешковская за доверие к Керенскому, войну до победы и за Учредительное собрание, не эти, а наши идеи начинают овладевать массами, — убежденно возразил Цвиллинг.

— Это да! Глубоких корней в рабочей среде у эсеров нет, — заверил Левашов, хотя тратил немало пороху на споры и серьезные схватки с такими, как Ефим Наследов. — Есть среди нас темные, что заблудились, много этаких, но разговоры, чтобы спасать родину войной вместе с союзниками, им тоже осточертели. Теперь, после Кронштадта да июльских выборов в городскую думу, начинают и у них проясняться мозги.

— Но все-таки, когда я вчера выступал с докладом на собрании в Каргинских мастерских и бросил там лозунг Ленина о мире, большинство рабочих меня освистало, — сообщил Кобозев. — Они кричали, что Ленин провокатор, подкупленный на немецкое золото. Правда, там настоящих пролетариев маловато, работают кустари. Среди них эсерам раздолье.

На тонком подвижном лице Цвиллинга ироническая усмешка.

— Чувствуя нашу растущую силу, реакция мобилизует против нас даже церковников.

— Это да! За примером далеко ходить не надо: епископ Мефодий — активнейший представитель святейшей контрреволюции, — сказал Кобозев. — Нынче он вместо «Епархиальных ведомостей» начал издавать газету «Оренбургский церковный вестник». Яд, а не газета! Сам пишет для нее передовые, проповеди своего сочинения произносит с амвона и тоже публикует. Бешено активный поп: и слогом владеет, и говорить мастак. Кадило до небес раздул во время выборов в городскую думу! Так и рвется к гражданской деятельности, торопит расправу с большевиками. Открыто заявляет: «Теперь или никогда».