Николай Платонов - Курбский

• Название: Курбский
• Автор: Николай Платонов
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-7632-0617-7

Исторический роман Н. Плотникова переносит читателей в далекий XVI век, показывает столкновение двух выдающихся личностей — царя-самодержца Ивана IV Грозного и идеолога боярской оппозиции, бывшего друга царя Андрея Курбского.

Издание дополнено биографической статьей, комментариями.

---

— Всех, кто Алексея Адашева привечал и Сильвестра, взяли. Скорее, князь.

— Кого еще? Свет зажгите.

— Свет не вздувайте, — предупредил Келемет, — следят за домом, я еле пролез, по задам пробирался.

— За домом? За моим?

Нарастал гнев, и крепла воля: это было похоже на вылазку из крепости, на войну.

— Не только за домом: во всех воротах караул вчера сменили, я говорил со знакомыми — и у Рижских, и у Домских, у Немецких и Яковлевских — везде Бутурлин своих поставил.

— Своих? Кто посмел без меня?!

Но уже понял кто: «Шемет Шелепин привез тайный приказ, и, как всегда это было, наместником станет Бутурлин, а меня схватят…»

В полутьме угрюмой тенью маячил Иван Келемет.

— Скорей, князь, не мешкай. Александр Горбатый-Шуйский[39] велел сказать тебе прямо: «Беги или умрешь».

— Сам так и сказал?

— Сам. При Даниле Адашеве[40], брате Алексея, и сыне его Петьке. Я у них ночью в пятницу был, а наутро в субботу их схватили…

— Кого?

— Данилу, сына его и зятя и в понедельник уже казнили, а я сразу бежал.

Дышала, сжималась горящая полутьма, кровь толкалась в темени: лучших, честнейших, без суда… За что?

Келемет пошевелился, повернулся к окну: с улицы донесло скрежет подковы по камню, перестук копытный. Ночная стража? Или?.. Курбский не дыша, на ощупь затягивал пояс с тяжелой саблей, слушал — подковы цокали глуше, дальше. Стихло. Страх пропадал — пересиливала, затопляя, ярость, твердели желваки скул. «На кого ты, Иван, руку поднял!»

— Значит, Бутурлин ворота запер, а Шемет Шелепин меня ловить приехал? — заговорил он медленно, зловеще. — Что ж, моих людей тут тоже сотни две наберется: пойдем тотчас, схватим Федьку Бутурлина и Шелепина этого да и повесим на башне! — Он кусал губы, наливалось лицо, грубея голос. — А сами пойдем в Полоцк к князю Репнину, подымем все войско, пошлем к Думе, в Москву — не хотим Ивана на царство!

Он задохнулся. Келемет молчал, в полумраке казалось, что глаза его фосфорно засветились, но ответил он бесстрастно, тихо, только осел сипловато голос:

— Поздно. Разве не знаешь? Князь Михайло Репнин в Москву отозван был, и там во время вечерни его в храме зарезали. А князя Кашина[41] тоже так, но на утренней молитве…

Это окатило, как ледяной стужей, это было уже не человечье, а то, оно, с которым не договариваются. Седой Репнин и полководец Кашин добывали царю и Полоцк, и Нарву, и другие города, а их зарезали в храме, на глазах у праотцев, у святителей и чудотворцев российских… «Кощунник я, Андрей, молись за меня — Бог жжет кощунников неугасимо!»

— Неугасимо! — сказал Курбский вслух, и Келемет шевельнулся. — Буди всех, будем пробиваться из города!

— Поздно… Я все объехал снаружи, осмотрел. — Он шагнул к окну, послушал ночь. Дождь перестал, было тихо, — Может, только если через пролом… Там, где мы еще не заделали, возле Монашеской башни. Спустимся, а потом берегом, через пойму — туман нынче холодный, выше росту по росе. Я уже Мишку[42] послал посмотреть, как там. Наши по башням спят, спокойно все. А?

— Через пролом… А потом?

— Потом на мызу на притоке, как его… Ну к Рижской дороге. Там наш табун на отгоне. Я и туда послал двоих… Скорее, князь, светает. А если здесь биться, все одно я живым не дамся!

Еще секунду князь стоял неподвижно, опустив голову, сжатые кулаки оттягивали опущенные руки, кривился рот. Потом он сказал сквозь зубы:

— Пошли… Живыми не дадимся!

Нащупал, до боли сжал крутое плечо Ивана Келемета, а Келемет — ему.

Окно посветлело — выплыла луна, зеленоватый квадрат четко вырезался на полу, и они вышли. Проходя мимо лестницы на второй этаж, где спали сын девятилетний и жена[43], Курбский приостановился, но Келемет дернул за рукав, и он, горько сморщившись, шагнул через порог в сад.

Он больше не думал ни о чем, кроме врагов. Как в тылу у ливонцев, в разведке, он больше ничего не чувствовал, кроме холодного расчета, жестокости к себе и другим, злой радости риска. «Ты мне ответишь за все, за всех, сыроядец! — сказал он царю Ивану в упор, из глаз в глаза. — Богу карающему, шут, предатель!»

Он шагал, огромный, мускулистый, зоркий, за Келеметом; от аромата черемухи ломило виски, он ничего сейчас не хотел, кроме свободы и мести. За ним шло еще человек десять самых надежных. Все они уже ждали его во дворе и почему-то были полностью готовы, вооружены, собраны для дороги, хотя он никому ничего не приказывал.

Келемет и Гаврила Кайсаров[44] шли узкой улочкой впереди — они первыми, если встретится ночной дозор воеводы Бутурлина, должны были или обмануть, или начать бесшумное убийство. Потом шел князь и с ним Василий Шибанов, остальные — тесной кучей — сзади. Никто не говорил ни слова. В вышине, над уступами храма Петра и Павла, плыли лунные тучи, чернели кровли башен, и все спало каменно, беспробудно, только топот приглушенный ног отражали слепые дома ганзейской гильдии, мимо которых они шли. Вот поворот к крепостной стене, вот четырехгранник Монашеской башни и правее пролом, за которым в глубине низины клубился молочный туман. Черные кирпичи развороченной взрывом кладки, запах селитры, гранита, скрип врезавшейся веревки, частое, натруженное дыхание, шепот. И непрерывное сжатое ожидание окрика, огненного удара из амбразуры, вопля боевой тревоги. Но все было тихо: русские стрельцы презирали разбитых ливонцев[45], спали сторожа, спали караульные наряды при пушках. А луну то закрывало, то открывало, и скала древнего собора все чернела в высоте.

Но вот и берег, туман по плечи, вкус его во рту, однако чувства свободы не было. Теперь они брели поймой, чавкала вода, свистела осока по голенищам; они брели в плотном предрассветном тумане, как в огромном мешке, и сквозь рядно мешка медленно светало, а это значило, что их могут увидеть, потянуть шнур и затянуть горло мешка — задушить.

Они шли сквозь липкую белесую мглу как сквозь сон, еле двигая ногами, шли на темное пятно впереди — там была роща, осиновый клин, там была тропа на Печорскую дорогу. Осинник их укроет, только бы успеть, пока не рассвело! Где-то рядом скрипел дергач — луговая птица, замолк, и вот уже прутья подроста защелкали по плечам. Они остановились, прислушались — тишина. Светало все сильнее, уже видны были ближайшие осины, жидкие клоки путались в сучьях, где-то сзади далеко пропели петухи на посаде, а другие откликнулись в городе, и все оглянулись туда. Чвиркнула сонно первая птаха. Андрей услышал шорох, шаги в чаще, схватился за саблю. «Я это, Мишка!» — сказал веселый мальчишеский голос. Это был Мишка Шибанов, отрок, племянник Василия Шибанова. Мишка ездил с Келеметом в Москву. Откуда он здесь?

— Привел? — спросил Келемет и довольно усмехнулся. — Пять коней? Это я ему на всякий случай наказал вчера здесь ждать;

— Пять? А нас двенадцать, — сказал Курбский. — Нет, или все, или… Один я не побегу.

— Светает, князь, беги, — ответил Келемет недовольно. — Переловят!

— Слышал — нет! Мишка! Скачи на мызу, возьми под седлами и так сколько сможешь и — к Рижской дороге. Мы встречь пойдем перелеском. Одвуконь поскачем, нельзя на Печоры, так на Выру свернем. Понял? Ну чего встал?

Когда топот стих, Курбский сказал:

— Ближе подойдите, тесней. Еще ближе…

Они стояли по пояс в тумане и смотрели ему в лицо, а он смотрел на них. Вот они — все разные и все одинаково связанные теперь с ним насмерть, потому что пути обратно нет. Кто из них пошел с ним ради него самого, а кто — ради страха за себя: слуг опального царь хватал без разбора и пытал, вымогая наветы… Кто есть кто? Лица их за рядниной тумана едва различимы в рассветной серости, но он знает каждое лицо наизусть. Вот верные, с юности служившие в походах: Иван Келемет, квадратный, бочкогрудый, большеголовый. Всегда молчалив, тверд, остроглаз. Редкие волосы прилипли ко лбу — он снял шлем, вытирает шею платком. Вот его брат двоюродный Михаил Келемет[46], послушный, верный тоже, но тугодум, слуга — и все. Оба из старого, но нищего дворянского рода. За ними стоит и ждет спокойно седоватый мосластый Иван Мошинский[47], который в отроках еще отцу, Михаилу Курбскому, служил, а потом сыну и под Казанью себя показал; палец ему отрубили на левой руке, мизинец, с тех пор прозвали его Беспалый. Этот пошел без раздумий, ради верности. А вот этот — Иосиф Тороканов — ради себя. Тоже долговязый, но узкоплечий, рыжеватый, с белыми ресницами и пасмурными глазками. Но и ему назад ходу нет. Как и этому — толстощекому Меркурию Невклюдову[48], ключнику, сладкоежке, хитрецу. Слева стоял за кустом ивы Андрей Барановский, хват и плясун, меткий стрелец из лука. Он со скукой оглядывался, переминался нетерпеливо — не любил рассчитывать и ждать. А Гаврила Кайсаров, один из опытнейших сотников Курбского, сидел на пеньке, повернувшись к городу, прислушиваясь. Вот на этого можно положиться. Курбский вспомнил, что Гаврила недавно женился, и отогнал эту мысль. Еще раз он обежал всех их взглядом, уже не думая, а лишь чутьем сердечным проникая в замкнутые лица, в вопрошающие глаза, и сказал тихо: